Неповиновение

— Вы идиоты? — Звучит так громко, что стоит закрыть уши, — Я вас спрашиваю! Отвечайте! Глаза Князя наполнены яростью, грудь вздымается от частого дыхания, волосы, бывшие до этого в идеальной укладке, небрежно убраны за ухо. Лицо красное, капли пота стекают по виску, он продолжает кричать, требуя ответа, но те, кому предназначена тирада, молчат. Князь делает шаг вперёд, тычет пальцем в грудь Графа, стоящего перед всеми гордо в центре. — Вы, лично вы Граф, как у вас хватило наглости прийти сюда? — Его голос начал звучать спокойно, почти шепотом, — Вы должны исполнять все, что я требую беспрекословно, — очередной сильный толчок, и лицо Князя оказывается в миллиметре от лица Графа, — И как Вам не страшно испытывать моё терпение, — он вопит, — Вы мерзкий, продажный человек, не достойный ни титула, ни моего внимания! Граф не двигается, спокойно принимает упрёки. Не первый раз юный Князь исходит ядом, не первый раз ругает за мельчайший проступок. Но первый раз так откровенно втаптывает чужое достоинство. — Вы, Князь, зря сотрясаете воздух, — наконец подаёт голоса Граф, — Вам же потом захочется разделить со мной постель. Князь замирает. Моргает, смотрит то на Графа, то на толпу за его спиной. — Все вон! — кричит, но не единственная мышца на лице не дрогает, — Вон я сказал! Комната пустеет. — Вы перегнули палку, — поясняет Граф, отходит к столу. Князь остаётся в центре, медленно разворачивается, поднимает, опускает руки. Будто потерял дар речи, мог бы уже давно все высказать, а продолжает стоять. — Как Вы смеете,  — раздается его шёпот, — как ты смеешь так себя вести? Я твой закон, я говорю — ты исполняешь! — Вам не кажется, что Вы заигрались? Да, все пошло не по плану, но к чему истерить, если результат положительный? Князь вдыхает, выдыхает, разводит руки, складывает их крестом на груди. — Потому что стоит тебе и подобным пойти на уступку, вы сядете на шею. Я не вчера родился, я знаю, как это бывает, — он больше не кричит, не пытается выглядеть выше.  Ему непонятно откуда у кого-то, кто ещё вчера шептал признания в любви, теперь столько сил идти против. — Я тоже. Но эта оплошность не имеет никакого отношения к нам, лично ко мне или моему титулу. Хотите играть злого мальчика? Играйте его в своей постели. И то, что я туда вхож, не значит, что такие игры люблю на публике. Слова Графа возвращают Князю былой напор, он щурит глаза, в пару шагов пересекает комнату, оказывается у стола, за которым успел расположиться Граф. — Помнится, ещё вчера Вы были только за, посади я Вас на привязь и назови ручным щенком. Что изменилось? Так быстро разлюбили наши с вами старые игры? — Граф теряет хватку, Князь, понимая, что нащупал рану, впивается в нее, делая больнее, — Думате, раз я отвечаю Вам взаимностью, можно перестать быть любезным со мной? Или Вам просто хотелось похвастаться? Что ж, не стесняйтесь, я готов прямо сейчас позвать сюда секретаря, чтобы он зафиксировал наш разговор. Разошлем его по Петербургу, весь город будет восхищаться Вашими умениями принимать настолько глубоко. Граф опускает взгляд, трёт переносицу, откидывается на спинку кресла. Он старается делать вид, что все в норме, но Князь замечает каждое изменение, не может перестать восхищаться результатом. — В прочем, может, вы берете и не глубже всех знатных особ города. Знаете, как оно бывает, во время близости можно сболтнуть лишнего, почувствовать не то. На пике кажется, будто ты делишь постель с Богом, готовый отдать ему душу, а, очнувшись, понимаешь, что он просто мерзкая крыса, — найдя портсигар, Князь закуривает. Дым после первой затяжки он выдыхает точно в миллиметрах от ошалевшего лица Графа. Прямо в цель, Князь довольно улыбается, делает ещё затяжку. Вернуть поводок было слишком легко. Князь было поверил, что сможет разыграть эту карту по-новому. Остаётся только смириться, что в этой партии у него самая послушный ищейка из всех, и хвастаться лишь её старыми трюками. — Вы ведёте себя отвратительно, несете полнейший бред. Любовь и уважение, Князь, нужно заслужить, и Ваш цирк Вам в этом не поможет, — Граф встаёт из-за стола, направляется к двери, ставя точку в непонятной ссоре. Князь делает еще затяжку, смеётся. Неужели у малыша прорезаются первые зубки? Неужели он услышал в этом голосе не безоговорочное согласие, а лёгкую сталь, намекающую на протест. Вдохнув поглубже, он решает все же разыграть карту: — Раз я так невыносим, накажите меня. Слов-то, — выдыхает, замирая. Граф застывает лицом к двери, его спина заметно напрягается. Князь замечает это сразу, ждёт полминуты, чтобы убедиться, что добыча в капкане, подходит сам. — Ну что, господин Дашков, будете исполнять или попусту языком молоть? — С присущем ему очарованием, Князь строит глазки. Ещё одна затяжка — дым в лицо Графу. Добыча глубоко засела в капкан, сомнений не осталось. Губы касаются губ через пять секунд. Князь отдается поцелую полностью: первый углубляет, кусает губы до крови, слизывает её, стонет специально громко. Закончив поцелуй, не отходит, облизывает чужое лицо, шею, языком в ухо. Хватается за ворот пиджака, вжимает в себя. Всё идёт как надо, Графу пора научиться топать ножкой сильнее, а Князю показать ему, где и как, дело лишь в практике. — Маленький сученыш, — шипит Граф, от чего Князь начинает скулить. Широкие ладони сжимают упругий зад, обтянутый плотной тканью, Граф шагает вперёд, валит Князя спиной на стол. Тот смеётся, дышит тяжело. — Покажи мне, давай, — требует с улыбкой на лице, и в следующую секунду его переворачивают на живот. Без церемоний Граф спускает узкие брюки Князя до лодыжек, звенит пряжка ремня. Звук первого удара разносится по всей комнате, Князь стонет следом. — Думаешь, тебе все дозволено? — рычит на ухо Граф, — Думаешь, за это ничего не будет? — следует новый удар. Граф явно старается, выжимает из кожаного ремня и своей руки все до последнего, а Князь только рад. Как же давно у него не было такой славной порки. И как прекрасно порой пустить все на самотек. Удары следуют один за другим, Граф держит ремень так, чтобы металл пряжки проходился по коже. От каждого удара поджимаются кончики пальцев, Князь ногтями впивается в стол, царапая. От происходящего кружится голова, член становится твёрже с каждым ударом, но Граф прекращает. Встаёт ближе, жмется членом к бедру, наклоняется над ухом. — Как часто тебя брали на этом столе? — раздается над ухом. Князь срывается на стон, толкается назад, член твёрдый, горячий даже через ткань. Рот наполняется слюной от мысли, как влажная головка касается губ, давит, погружается внутрь. Но это как-нибудь в другой раз, Князь обязательно придумает повод. Скажем, в каком-нибудь ресторане с неприлично длинными скатертями, у него сначала затечет нога, потом упадёт вилка… — Только Вы, Граф, только Вы, — Князь быстро принимает правила игры. Этот стол повидал лучшие годы его жизни и ни одного любовника, но о них Графу, разумеется, знать не обязательно. Да и что о них знать, если половина после была беспощадно съедена, другая — оставила после себя пепел да серебряную пулю из тела. И только один все никак не хочет убираться, изводит душу, из головы никак не выходит. В любви признается, ну что за дурак? Разве способны такие, как они, любить? Разве это не что-то людское, придуманные глупости, чтобы писать красивые стихи? И все же никто ещё не брал так чувственно, как это делает Граф, никто не шептал таких глупостей. Никто так искренне, глядя в глаза, не называл его красивым. Никто не был настолько покорным, что раздражало и восхищало. — Так быстро сдаетесь? Я уж было поверил, у Вас хватит духу, — Князю все мало, хочет ощутить в полной мере чужой гнев, хочет так себя искалечить, что живого места не останется, чтобы раны не зажили за секунду и на следующих собраниях можно было стоять, даря Графу многозначительные взгляды. Провокация срабатывает, и новый удар приходится настолько сильным, что лопается кожа. Князь кусает губы до крови, выставляет зад, показывая, что хочет ещё. Мало этой пронзающей боли, мало просто горящей кожи. Граф понимает, бьёт чётко по ране, не прекращая, пока стоны не превращаются в писк, пока от кожи не остается кровавое месиво. Граф останавливается. Кладёт ремень на стол перед лицом Князя, тот едва разлепляет веки. На темно-коричневой коже бордовые капли, манят своим блеском. Князь тянется ближе, языком собирает их, нарочно медленно, закончив, растягивает губы в улыбке, поднимает глаза на Графа. Тот застыл пораженный, кажется, даже не дышит. — Так голоден, — протягивает Князь и лицо Графа изчезает из виду. Собственная кровь не утоляет жажду, скорее наоборот. От её вкуса, яркого и горького, жжет язык, показываются клыки. Графу это известно, но он питает особую слабость к таким шоу. Как же он восхитительно стонал, не мог оторвать взгляд, когда Князь, не имеющий право быть слишком громким, прокусил свою собственную ладонь и облизывал, пока не зажила рана. С того раза у Князя появилось любимое занятие: как бы случайно кусать свои пальцы, ойкать и размазывать кровь по губам, слизывая. Взгляд Графа каждый раз плавится от таких действий, и Князь готов смотреть на это вечность. Лучше только то, как Граф сам наслаждается кровью любовника, как не упускает момента укусить, зализать рану. И Князь всегда разрешает, только ему одному, потому что никто до этого не мог вот так: языком по бедрам, собирая кровавые дорожки, заставляя тело дрожать. Князь сильнее вгоняет ногти в дерево стола. Язык горячий, от него раны сильнее саднят, текут новые дорожки, но не успевают покинуть ягодицы, их тут же слизывают вновь. Контраст ударов и таких ласк способен убить, сердце стучит так, что слышно в висках, воздуха совсем не хватает. Ещё чуть-чуть и Князь позорно кончит, не касаясь себя. Что же этот дурак с ним творит? — Возьмите меня, Вы же хотите, — хрипло молит Князь, продолжая шоу. — А тебе так не терпится засунуть в себя что-то? — на ягодицы ложатся руки, ногти впиваются в раны, кровь вновь стекает по коже, — Думаешь, заслужил? Князь прогибает спину, ближе к рукам, стонет так громко, как может, старается запрокинуть голову, чтобы заглянуть в чужие глаза. — Можете жёстко меня отодрать, выебать всю дурь, — его голос — шёпот. Ноги продолжают дрожать, тело невозможно ломит от желания. Руки разводят ягодицы в стороны, проходится между ними палец. Князь жмурится, ждёт, когда пальцы войдут, растянут мышцы, но руки исчезают. Он беспомощно хватает воздух, поднимается на ватных руках, чтобы повернуться, кинуть злобный взгляд через плечо, но на щеку ложится рука, отворачивая. Лоб упирается в дерево, уже не холодное от горячего тела, все мышцы напрягаются разом в предвкушении нового удара, укуса, но… Князь вскидывает голову, стонет во все горло. Язык касается напряженных мышц, ведёт между раздвинутых ягодиц, толкается внутрь. Первый порыв — отстраниться, затем — прижаться сильнее. После боли ударов эти ласки кажутся такими же болезненным, протыкают иглами кожу, но лишь кончиками, едва-едва. Князь старается вжаться сильнее, почувствовать в полной мере, но Граф крепко сжимает бедра, вдавливая ногти. Выбора не остаётся, облизать пересохшие губы и, стараясь не звучать жалко, начать умолять. — Изводите меня, да? Прошу, прекратите, возьмите, — и все же, голос звучит ужасно: с придыханиями, слишком высоко и тихо, — я весь Ваш, полностью, — в мыслях только желание. Граф отстраняется. Князь делает глубокий вдох, мог бы соображать, уже давно начал бы угрожать, а так только вертеть израненной задницей и может. Закрывает глаза, будто видит перед собой лицо Графа: взгляд такой же помутневший, все лицо в крови, клыки наружу, стоит улыбнуться. И он, такой манящий, сейчас изучает свои труды, размазывает по коже кровь, отковыривает появившиеся корочки. — Надо бы показать Вам, что не все вокруг Вас крутится, — горячий шепот на ухо, — но как я могу устоять перед вашей красотой? Из звуков остаётся только собственное и чужое дыхание. Мелкая дрожь по телу бесит, стучащее как никогда прежде сердце — тоже, твёрдый до предела член, готовый вот-вот взорваться. И Граф бесит, слишком хорошо вошедший в роль, бесит, что смог перенять контроль. Но злиться и раздражаться долго не выходит, все мысли выбивают влажные пальцы на сжатых мышцах. По телу проходится новая волна удовольствий с болью. Князь изгибается, складывает губы в идеальное «о». А Граф не тратит время на подготовку, разводит в стороны три пальца, на пробу погружает их глубже и вынимает. Чувствовать пустоту оказывается невыносимо, Князь, задыхаясь, пытается  попросить, но его вновь перебивает ощущения. На этот раз не пальцы, член входит резко сразу на всю длину. Мышцы, не готовые к такой растяжке, саднят, но это чувство стоит всего. Толчки не заставляют себя ждать, такие же грубые, правильные. Кажется, под ними даже трясётся стол. Или это сама комната начала кружиться? Князь напрочь теряет связь с миром, чувствует только чужие горячие руки, что лезут ему под мокрую рубашку, сжимают соски. Выдохи-рыки на ухо, после такого и самому рычать хочется, но выходит только бессмысленный скулеж, просьбы о чем-то, что и без того происходит. И бесконечное: — Ещё-ещё-ещё… Граф только усмехается, довольный своей работой, довёл мальчишку до белого каления и продолжает. То останавливается, почти выходя из горячего тела, то снова входит, выбивая весь воздух из лёгких. Кровь на ягодицах и бёдрах засыхает, затягиваются мелкие ранки. А вкуса, такого яркого, терпкого, на губах не хватает, как хорошо, что Князь, хрипя, умоляет: — Укусите, — наклоняет голову на бок, открывая изящную шею. Белая, чистая, будто вчера не была похожа на красный океан. Графа умолять не нужно, он впивается тут же. Клыки легко прокусывают кожу, красные струйки бегут в стороны. Новую, чистую рубаху теперь только пускать на тряпки, но разве эта досада может сравниться с тем удовольствием, от которого кружится голова? Князь уже не может кричать, только сипит. То подается назад, насаживаясь на член, то ближе к зубам, чтобы сильнее впились в шею. Мог бы он себя видеть, потерял бы дар речи от такой красоты: глаза влажные, покраснели, волосы растрепались и их концы тяжелеют, наполняясь бордовым. Граф, насытившись, отстраняется, любуется на разодранную шею. Даже те, кого они, бывало, съедали с Князем на пару не вызывали такого упоения. То, как идеально разорвана кожа, её почти красный цвет. Это без сомнений возбуждало, но Князь знал, не хватало лишь одного. — Давай, тебе понравится, — у губ пальцы Графа, такие же красные, как и, наверное, все вокруг. Они поднялись от груди к шее, к тем самым идеально-неровным краям, теперь же давят, желая войти в Князя со всех сторон. Тот не против, закрывает глаза, открывает рот. Вылизывает так, будто тоже понимает прелесть вкуса, будто чувствует насыщение, а не ещё больший, животный голод. Толчки все сильнее, уже нет подобия ритма, а ощущения сливаются в одно. Немного и случится пожар, все тело сгорит в прекрасной неге, оставив после себя красный пепел. Князь думает, не нужно больше, но Граф свободную руку опускает на изнывающий член. Больное горло издаёт невероятно громкий звук, Граф утыкается лбом в шею. Должно быть Князь сжимает его так, что больно — кожи касаются тихие маты. Выйдя из обмякшего тела, вытащив пальцы из чужого рта, Граф дрочит на мягкие ягодицы, на все ещё оставшиеся на них следы, мутным взглядом окидывает шею, ещё не успевшую прийти в хоть сколько-то приличный вид. Этого достаточно, чтобы белые капли упали на уже засохшие красные подтеки. Он падает сверху, вжимает Князя в стол, а тот и не против, улыбается, выворачивает голову так, чтобы найти чужие губы. На них тот самый невероятный привкус в перемешку с ещё более желанным, почти острым вкусом крови Графа. Князь смеётся в поцелуй. — Раздавите, — все же подмечает он, и Графу приходится лечь рядом. Его пальцы перебирают грязные пряди, разлепляют их, убирают за ухо. Теперь уже чёткий взгляд мечется от одной черты лица к другой, затем по шее, безнадёжно испачканной рубахе. Тишина порядком надоедает, и Князь было встаёт, чтобы найти в беспорядке сигары, но слышит надрывное: — Феликс, — и напрочь забывает, что хотел сделать, — все в порядке? Я не переборщил? Князь едва не смеётся от абсурда. Ну разве так можно? А он уже было поверил, что у Графа действительно есть характер. И все же тон голоса не даёт ему съязвить, не даёт упрекнуть и просто уйти. Только закрыть глаза, ближе продвинуться, чтобы обняться. — Да, в полном, — снова почувствовать этот вкус на губах, — мне очень понравилось, — и что-то по-человечески теплое в груди.