Коробка с порохом намокла

О. Господи. Мэтт не может спать. Совсем. Сосед снизу то стреляет в стену, вызывая у Мэттью вздрагивания и тревожный тик, то швыряется мебелью, то методично чистит оружие. Все инстинкты у Мёрдока и его сверхслуха кричат, что внизу какой-то псих! Но не вызывать же копов в эту дыру, потому что: «я слышу, что этажом ниже находится вооруженный до зубов лоб примерно моего роста, а еще он любит джаз, читает детские стишки и обожает ситкомы!» В голове стреляет, но он лишь заваривает себе кофе. Почти год назад он сломал бедро крайне неудачно, ну и другие кости по мелочам: треснутые рёбра, сотрясение, что-то ещё, чего он просто не запомнил. Клэр тогда крыла его таким матом, какой Мэтт слышал редко где, Фогги чуть не рехнулся, Карен тоже была в истерике, и он… сдался, и сам понимая, что больше не может. Выписался полгода назад, наконец. Завёл себе собаку-поводыря, пусть и скорее для виду, а трость теперь у него другая, чтобы опираться на неё, жрёт вечно витамины да таблетки для поддержания организма, анестетики глотает, только бы больше не слышать в друзьях столько боли. Калека, какой он теперь Сорвиголова? Но чуткий слух и другие чувства никуда не делись, однако теперь он мог лишь вызвать наряд полиции разве что, никаких геройств. Замечательный сосед снизу ужасно раздражает уже недели две, практически с тех пор, как заехал! Мэтт ночами лежит и слушает его, паранойя закручивается удавкой вокруг шеи. Стоило съехать, наверное, только мысль, что он уйдет, а у этого парня сорвёт крышу в любой момент — пугала до чёртиков, и он всё никак не смеет уйти. Судя по всему, у него там целый арсенал оружия, будто он готовит теракт! Но всё тихо. У Мёрдока есть целое мысленное досье на незнакомца: молчаливый, возможно немой, ибо его голоса так и не прозвучало, лет тридцати пяти-сорока пяти, судя по стуку сердца, в отличном физическом состоянии, судя по шагам — весит где-то от восьмидесяти до ста кило, судя по походке и повадкам — ветеран. Вечерами нашпиговывает стену металлом, благо за ней его же кухонка. Одиночка, со старым кнопочным телефоном, по пятницам пьёт пиво в количестве от двух до шести банок, иногда виски; ходит на работу как по часам, ежедневно, без выходных. Судя по запаху пота и бетона, речь идёт о стройке. Засветло просыпается, собирается, долго стоит под душем и к пяти уже уходит, возвращается к восьми, стреляет методично в стену, из пистолета с глушилкой — кроме Мэтта никто этой чертовщины не слышит — занимается ещё каким-нибудь бредом и ложится спать к одиннадцати. Ложится, чтобы ворочаться во сне, беспокойно выть или шептать, всхлипывать или орать, и с утра по новой. Мэтт встаёт, умывается. Он уже две недели без нормального сна, он спит в лучшем случае часа четыре подряд в сутки, нога безостановочно болит, он сходит с ума от паранойи, жалости к незнакомцу, его кошмарам, злобы на него же, тусклой ярости под аккомпанемент чудовищных мигреней и простой человеческой усталости. Весь день ходит сонной мухой, его собака Ло ведёт его привычным маршрутом на работу, беспокойно тычет носом в дезориентированного хозяина, ловящего все косяки и углы мебели. Мёрдок вывозит на одном кофе и упрямстве, старательно улыбаясь взволнованным друзьям: всё хорошо. Всё равно Фогги вызывает такси, согласное возить собаку, провожает их до лифта и уходит только тогда. Мэтт поднимается к себе и слышит… дверь его открыта, неужели забыл закрыть? А внутри его замечательный сосед сидит на кухне. Заслышав Мэтта, он поднимается, быстро идёт навстречу… и тушуется, видя слепого калеку в костюмчике двойке с не слишком крупной и очень дружелюбной собакой, весело машущей хвостом незнакомцу. — Я Френк, сосед снизу, — звучит удивительно приятный голос. Мэтт представлял себе грубый, слишком низкий, с хреновым акцентом или чем-нибудь ещё, может картавый. — Ты меня залил и здесь было открыто. Испорчены ценные бумаги, сосед. — И что? — иронично спрашивает Мэтт. Что он ему, пороховые бочки подмочил? Он очень-очень устал, ему даже плевать, что он забыл вырубить воду после умывания, его холостяцкой неухоженной квартире, в которой он почти ничего не поменял, ничего особо не станется, и что не закрыл за собой дверь, тоже плевать. На затопление соседа тем более, ибо он даже не может сказать по факту: «ты меня задрал, спать не даёшь и сам виноват, иди сдайся в психушку». А сам даже особо не может сконцентрироваться на звуке, всё перед «взглядом» плывет. — А то, — сильные руки вжимают его за горло в стеночку, видимо, псих с пушками вновь вспомнил все претензии. Пауза такая, будто тот оценивающе пробежался глазами по лицу, по почти безвольному мягкому телу в его власти. — Ещё раз затопишь — изнасилую. И ушёл, оставив обескураженного адвоката в шоке хлопать ресницами перед слепыми глазами, возмущённо вздыхая. Но по итогу Мёрдок стыдливо свёл колени, съезжая по той же стенке вниз. Отпечаток горячего дыхания на виске, вкрадчивая угроза с бархатистыми нотками в голосе, приятный запах чужого сильного тела, крепко держащего его за шею. А он ведь не врал, если у Мэттью не сбоит со слухом. У него запоздало встал, запоздало сорвался с губ ответ, и ему точно очень нужен сон. Включив воду снова, но с не слишком сильным напором и замусорив слив, который с утра, видимо, закрыла смахнутая мыльница с растаявшим к хренам мылом, он выиграл себе несколько часов, прежде чем этот Френк заметит. А пока Мэтт высыпает остатки корма для Ло в миску, едва стаскивает с себя одежду и наконец вырубается на своих шёлковых тёмно-серых простынях с мыслью, что идея — огонь. Утром, в четыре, как по часам, просыпаться не сильно хочется. Он слышит внизу матюки, но тело, получившее свою дозу сна, не спешит отпустить его из царства морфея. Оно как после лёгкого похмелья тяжёлое, неподъёмное, а сознание плывёт по тихой речушке без названия средь леса. Даже чеканящий шаг человек в его квартире — не причина просыпаться окончательно. А Френк не любуется сонным воробушком, хотя на мгновение в нём мелькает такое желание, он хватает спящего за руки, бесцеремонно стаскивая на пол. Слепой адвокат тут же оказывается на ногах, ошалело мотает головой, резко дёргается в сторону, только держат его на совесть, не вырвался. Что за чёрт? И тут на него налегает память вчерашней выходки — дьявол! По скуле ему прилетает смачный хук. За ночь его затопило, наверное, знатно… в бедре стреляет одуряющей болью. Для наглядности стоит представить зуб размером с бедренную кость, и он свербит, будто до корня сгнил — вот такого рода боль, от которой Мэтт стискивает челюсти, рухнув на колени, что в определённой степени сделало хуже, хотя могло ли. Он так привык к седативным и анальгетикам, что стоило забыть о них на сутки-другие, как нога раскрывала перед ним новые оттенки страдания, на которое был способен человеческий организм. — Ты нарвался, ублюдок, — зло рычит сосед, явно собираясь продолжить банкет пинками, только Мэтт кладёт теплые ладони на его бедра. — Это недоразумение, я прошу прощения за вчерашнее, — тараторит Мэтт, пытаясь заглянуть в чужое лицо, но не успевает. — Вон оно что, — усмешка холодит Мэтту где-то под диафрагмой. Парень в одних трусах стоит на коленях перед Френком, карие глаза пугано таращатся в пустоту где-то за его макушкой, и вжать его болтливым ртом в свой пах кажется благом. Мэтт нерешительно перебирает пальцами по бёдрам, ёрзая лицом по ширинке, на пробу попытавшись отстраниться, заливая краской кончики ушей. Но когда терпко запахло нарастающим возбуждением, он как зачарованный припустил чужие джинсы с бельём, ластясь к поглаживаниям на затылке. Губы сами потянулись к ещё достаточно мягкой плоти почти безошибочно, всё же проблем с анатомией при ориентире в виде двух крепких ног под руками быть не должно. Крышу от запаха, близости сильного тела и чего-то потаённого, слишком личного в желании грубо отдаться, у Мэтта рвёт основательно — он почти не думает, вбирая член в рот, изучающе облизывая по длине, пробуя на вкус, хотя не то, чтобы он, чистый после вчерашнего душа, отличался столь значительно от губ. Разве что более солоноватый, чуть более терпкий, но это скорее запах примешивался к вкусовым ощущениям. Совсем скоро чужое достоинство не помещалось удобно во рту, а психу с этажа ниже не хватает старательного, но неумелого языка, он толкается глубже. Мэттью — полный профан, он, чёрт побери, очень редко бывает с мужчинами. Он даже не помнит, когда у него в последний раз вообще было, и может только смыкать чувственные губы на стволе поплотнее, пытаться подавить рвотные позывы и глухо постанывать, пока его натягивают ртом на крупное естество. Он давится каждый раз, когда головка протискивается в узкое горло и весь краснеет от недостатка воздуха или от того, как сильно его возбуждают чужие стоны, полные удовольствия, что губы оказались более эрогенной зоной, чем он рассчитывал. Учащённый пульс льстит и звучит крайне привлекательно, но Мэтт упирается руками в колени, ему чертовски необходим воздух, и рука в волосах наконец позволяет отстраниться. Лёгкие жадно наполняются воздухом, что аж голова идет кругом. Блядски яркие припухшие губы завладевают взглядом получше валерьянки для кота. Френк вздёргивает его с пола, только чтобы толкнуть обратно в кровать и навалиться сверху своим немаленьким весом, хищно впиваясь в алый рот, не давая ни шанса на объяснения, тем более, что у соседа сверху стоит чуть ли не крепче, чем у него самого, и Френк ласкает его в кулаке, слизывая с губ стоны и нетерпеливо раздирая к чертям боксеры мелькнувшим в руках ножом. Мягкая подкладка в ножнах оставляла мало шансов услышать такое оружие, но оно явно вернулось на место за поясом, судя по явке обеих ладоней на его зад. — Отпусти, пожалуйста, — совсем неубедительно просит Мэттью между собственным шумным дыханием, пытаясь свести ноги и только стискивая Френка меж них. — О нет, я ведь обещал, — и он настойчиво притирается пахом, головка опасно скользит по ложбинке меж ягодиц, задевая пугливо поджатый анус. — И ты меня, сука, снова затопил, рекордно быстро. Мэтт не видит дикого оскала на лице напротив, но чувствует опасность, остринкой зависшую в рецепторах языка. Но тот не торопится, видимо, рассмотрев чужое тело поближе, почувствовав. Несмотря на жадные поцелуи и нетерпеливое рычание, шершавые мозолистые ладони оказались до умопомрачения ласковы, заинтересованные россыпью шрамов, рельефом сухих мышц, и Мёрдок быстро сдался на их милость. Любая попытка коснуться чужого крепкого тела самостоятельно наказуема беспощадными укусами по плечам; струйки крови из тех, что прошлись по друг другу внахлёст, испортили простынь багровыми пятнами и доводят до дрожи. Мэтту стоило кричать. Ему стоило вырваться, он ведь смог бы. Если немного потерпеть адской боли, можно было бы самому отпинать мудака, только стояло у него крепче, чем стояли бы сейчас ослабевшие ноги — стресс и долгое воздержание сказываются. Ему стоило бежать. И ему точно не стоило вчера оставлять воду включённой. Но всё, кроме последнего, точно не могло бы сейчас помочь Мёрдоку: заткнуть его легко, да и соседи здесь были крайне не чуткими людьми, тело на нём явно было хорошо тренировано, лучше, чем он мог бы подумать до столь близкой встречи, и если до травм и столь длительного перерыва в любого рода тренировках он был бы уверен в победе, теперь… сопротивление приведёт только к большей жестокости. Эта мысль, приправленная беспомощностью, пробежалась сладкой дрожью по телу и осела в паху. — В тумбе. В последней… прошу, — тихо-тихо выдохнул Мэтт, прежде чем его горло сжали, придавив к постели. Он лежал спокойно, послушно — бревном — ведь сосед потянулся-таки к нужному ящичку. Едва начатый флакон смазки пах спелыми цитрусами божественно, не химозно-навязчиво, а так, будто очищенные фрукты смяли в руках, позволяя соку обильно стекать. Френк оценил, но сразу два неумолимо проникли внутрь, заставляя охнуть и сжаться. Это нельзя было назвать растяжкой — его просто хорошо смазали, на пробу потрахав пальцами, находя чудесную кнопку, от которой слепого выгибало до хруста и сладких стонов, решив, что на этом хватит, раз уж девственников здесь не водилось. — Я сам, сделаю сам, не надо, — зашептал Мэтт, осторожно упираясь в плечи, пытаясь сохранить видимость дистанции, подобие контроля и целостность задницы. — Ты получаешь и так слишком много удовольствия для наказания, — рычащие нотки не говорили ни о чём хорошем, но рук Френк с себя не содрал и нового укуса не оставил — уже прогресс. Посмаковав момент, сосед со знанием дела закинул больную ногу себе на плечо, заставив натурально взвыть хотя бы от неожиданности, и напролом толкнулся мокрой головкой в отчаянно сжимающийся вход. Точнее, выход, но не в этот раз. До синяков стиснув чужие запястья и тяжёлой тушей пригвоздив яростно вырывающегося парня, он, пыхтя, медленно протолкнулся наполовину, не от аккуратности вовсе, а от того, что туго, невероятно туго скользить в болезненно закрывающийся вход, аж самому до искр из глаз больно — немного быстрее, и поход к врачам обоим гарантирован чуть больше чем точно, но Френк настойчиво и даже назло прет. Слепой парень, наконец, плачет, содрогается в тихой истерике, мечется под ним, не умея вырваться и в принципе активно двинуться, эмоции хлещут через край. Больно! И обидно! И не только за хер в заду, а что жизнь к нему повернулась вот так, что он снова сам себя загнал в ловушку. Снова. Что он не только слепой, теперь он даже за себя постоять не может, не то что спасти кого-либо, что упорно старался делать, ибо иначе не жилось, что он дурак одинокий, который допустил мысль, что это всё может быть хорошей идеей, что всё так тупо и спонтанно, туго, но скользит. Мелкими толчками разрабатывая под себя анус, Френк всё же передумал мять, видно, сильно больное бедро об заливающегося слезами калеку, перехватил напряжённое тело удобнее, бережно прижимая к губам запястья, целуя ладони, будто в извинении. Всё еще весь вздрагивая от собственных всхлипов, Мэттью скрестил ноги на пояснице насильника, пока тот облизывал чувствительную кожу меж пальцев, дул на нее, беря в горячий плен рта пальцы, перебирая фаланги другой руки, растирая суставы, наглаживая в самых чувствительных местечках над пластинками ногтей и дивясь бурной реакции в виде стонов. Изобретательный сосед перекатывал перста на языке, посасывал их, имитируя минет, даже позволив им изучать внутреннюю сторону щек, пересчитать зубы, щекотать дёсны, играть подушечками с языком, и это так разительно отличалось от ритмичных сильных толчков, от которых постель ходила ходуном и явно потребует как минимум ремонта, хотя пошло хлюпало и там, и там. Наконец приноровившись, Френк не просто с упоением всаживал по самые яйца, возя по гладкости подмокшего от их пота шелка гиперчувствительное тело, с удивительной сноровкой-таки расслабившееся под таким напором, а начал с каждым толчком таранить простату и брать на абордаж. Мэтт держался, как мог, хотя от пощипывания сосков и совокупности всех ласк среди кубиков пресса образовался маленький оазис из натёкшего предэякулята, и всего, особенно боли, было немного много. Держался, пока его пальцы ласково не прикусили — это оказалось финальной точкой для достижения пика, он запачкал их обоих спермой, раскричавшись и прижимая к себе Френка всеми конечностями. Начав хоть как-то соображать, адвокат осознал, что его больше тоже не втрахивают в матрас, и тело, которым его накрыло во всех смыслах, перестало быть напряжено и твердо как шина, вполне по-человечески обнимая его. Воровато огладив размах мощного плеча и совсем невесомо пробежавшись по шее пальцами, он осторожно зарылся в удивительно пушистые кучерявые дебри волос. Сосед оказался не против массирующих голову рук, настолько, что подарил обезоруживающе нежный поцелуй, а после прошёлся ими по щекам, линиям скул, тактично обходя налившийся синяк, оставленный ещё в самом начале, осторожно прижимаясь устами у уголков глаз, невесомо — по векам. — Прости, — неожиданно просит сосед снизу, снова плотно накрывая собой, грея чуть остывшее на воздухе тело, ласково поглаживая бедра. Ох чёрт, он ещё внутри, крепкий и горячий снова. Накрывает их покрывалом, будто спохватившись. — Мэттью, — подсказывает адвокат, медленно поддаваясь навстречу и чувствуя, как из него вытекает еще тёплое семя. Натруженный анус приятно тянет, но без возбуждения чувства весьма специфичные, незнакомые. — Только медлен- Ах! Нет, нет, Френки, нет! — и «Френки» выжимает из него совсем нехаракетрные Мэтту визги. Как бы он ни кричал, разводя шире ноги и притягивая для новых поцелуев, он никому не соврёт. — Не вредничай, Мэтт, ну же, — лелейно шепчет в шею мужчина, вытворяя языком и губами нечто невообразимое с ужасно чувствительной кожей, на которой вскоре расцветёт всеми оттенками между глубоким пурпурным и карминовым. — Ещё… — послушно просит Мёрдок. И Френки ему даёт столько, сколько будет достаточно. Расшатав кровать до протяжных скрипов при малейшем движении, расставив отпечатки пальцев в неровных синяках, щедро осыпая следами зубов. … — И что это было? — Мэтт поймал на язык повисший между ними вопрос, мягко поглаживая голову на своем плече. — Слишком? Мог бы просто попросить, а не топить меня снова, если хотел мягче, — фыркнул Френк. — А ты умеешь — мягко? Судя по тому, сколько оружия прямо под нами, ты не из нежных парней, которым нравятся калеки, — отвечает той же монетой Мэтт. — Есть смысл спрашивать, откуда ты знаешь? — смакует, как далеко ему нужно будет съехать и нужно ли. — Вряд ли кто-нибудь ещё заметит. Ты пахнешь металлом, и мне не нравится, как ты стреляешь в стену по ночам, Френк… Касл, — Мэтт неодобрительно морщится, наконец понимая, в чём дело. Он не мог видеть лицо по новостям, не слышал голоса, ибо не было записи, не мог догадаться раньше от недосыпа. Но вооруженный до зубов Френк? Теперь всё ясно, как родниковая вода. — Непростой. Позвонишь в полицию? — Ты и до того исчезал однажды, но после возвращался. Что теперь, снова залёг на время? — Все, кто должны были — мертвы. Сначала я допустил халтуру, — признался он, качая головой. Он кажется расслабленным, наверное привык делать вид, что ему на всё начхать, только Мэтт не видит, пыль в глазах ему не помешает почувствовать, как осторожно поджимаются мышцы на прессе, спина становится чуть жёстче, незначительно меняются сердечные сокращения. — Я подумаю, — Мэттью вздохнул. Он верит, он чувствует: Френку и хорошо, и больно, но спокойно уже, как от застарелого шрама, что был от раны достаточно глубокой, чтобы ныть временами. От раны, полученной от врага, уже мёртвого. — У тебя удивительный слух, — Френк поглаживает его по боку, где нет свободного от шрамов места размером с его ладонь. Либо он получил их и ослеп, либо над слепым кто-то годами крайне жестоко издевался. Френк не дурак, он видит, что некоторые из них могли окончиться летально запросто. Даже пулевые. У слепого хромого. — И слишком много перенесённых ран. — Слепота с детства, бурная юность, — он легко пожимает плечами, ловя подбородком касание губ. — Не то, что можно рассказать? — и чёрт, он действительно ласков, в какой-то мере тактичен, сам не зная, откуда в нём столько любопытства. Просто этого парня от себя отпускать не хотелось. Понравился. — Не то, во что легко поверить, — лукавая улыбка фальшивит. Он действительно не хотел бы распространяться, да ещё и учитывая, что рядом лежит особо жестокий серийный убийца. И ему от чего-то не страшно от этой мысли, не тревожно больше — может быть, это ощущение безмятежности после секса? — Разве что ты начнёшь первый. Мне нравится твой голос. — Психопат, убийца, что там ещё говорят в новостях? Всё типично, загадка здесь ты, — Френк попытался отмахнуться. — Если так, то откуда был список? Неужели за всем этим насилием ничего не стоит? — Насилие, хах, — ирония была ядовита и горчила на языке, он осторожно коснулся ещё приоткрытого воспалённого отверстия, огладил по кругу, стирая дорожки собственной спермы. Недовольное сопение щекочет ухо. Он не стал исполнять угрозу и снова проникать хоть бы и пальцами, мягко прихватив ягодицу, там оставив ладонь, больше не касаясь слишком чувствительного сейчас ануса. Хватало, что из него потихоньку вытекает. Отсрочивать решение было глупо как-то, и ладно, Френк расскажет, раз уж тому это интересно. Редко с кем хотелось говорить, ещё реже — говорить о семье. Либерман с Мадани, пожалуй, одни единственные, кто более-менее в курсе. — Действительно, есть кое-что, но убийцей я был и до того. Служил как есть — морпех, кругом не только война, но и братья по оружию. Дома ждут два моих ребёнка, Мария… нет женщины прекрасней. Мне было зачем возвращаться, наш дом был самым лучшим местом в мире. Френк-младший — не просто имя, он моя копия и дурак ещё тот, но жизнь научила бы, мы бы присмотрели, а Лиза — маленькое чудо и умница, и я не представлял, как могу быть таким счастливым. Руки все в крови и её по колено еще под ногами, а они втроем ждут меня, и так ведь не бывает, наверное не должно было быть… — он затих на время, когда тёплые воспоминания сменяются ощущениями тёплой еще крови и изрешечёнными телами перед глазами. Мэтт почти физически чувствовал, как ему больно. Перебирая пальцами волосы, он терпеливо ждал, хотя теперь примерно понимал конец. — А потом меня перевели. Команда «Цербер», вроде как дочерняя, при ЦРУ. Отобрали лучших из каких попало войск, и мы делали свою грязную работу лучше всех: пытки, убийства, захват целей, очистка местности, доставка наркоты в трупах наших товарищей, и всё в строгой секретности, заметая следы. Оказалось — не зря, задания-то никто не согласовал с комитетом и вообще ни с кем, — нервный смешок оборвал ненадолго рассказ, он перевёл дух, отдаляя воспоминания о худшем дне, цепляясь за чужое тепло, за дыхание, он всё равно не мог остаться равнодушен, сколько бы раз эта сцена не вставала перед глазами. — Перестрелка банд из-за проёба полиции под прикрытием. Эта перестрелка в парке, где было полно гражданских, где мы вчетвером сидели на глупом пикнике, все эти смерти — всё чертово прикрытие, чтобы убрать меня без подозрений, — он чувствует, как бессильный гнев снова накатывает, как встаёт костью в горле, но он уже не может замолчать, он говорит о том, что крутится в башке на повторе, он, чёрт побери, не может отпустить это даже сейчас, когда всё точно кончено. Это больше, чем просил Мэтт, это больше, чем хотел сказать Френк. Это нечто необходимое. — Чёрт, я даже… я блять не сливал никому, ничего. Работа — говнище драное, но так глубоко насрать было, что я там делаю, пока Мария с малыми меня ждали. Но они умерли, у меня на глазах умерли, а я остался. С пулевым в башку, но выжил, так тупо. Самая большая ошибка во всей этой их кампании — оставить меня живым. Привозить в больницу. Формально я умер на минуту или около того, но вроде ещё теплый труп, а, — фраза о том, что он хотел бы умереть с родными осела на кончике языка. Что они вообще не при чём, что должны были убить его, не их, он должен был сдохнуть, он заслуживает испустить дух в какой-нибудь канаве. — Я вижу, ты отомстил, — случайно шутит Мэтт, почти не заметив, но получая хриплый смех в ответ. — Так и есть. Это никого не вернёт, но кто-то должен был вынести мусор, а я просто остался последним, кто мог. Наверное, единственным, кто мог, — кажется, ему даже полегчало. Это был долгий монолог, дольше, чем он говорил за последние пару недель вместе взятых. Кажется, соседу сверху нужно это всё переварить, но Френку до этого дела нет, пауза затянулась. — Твоя очередь, великий слепой. — Ты обезоруживаешь, — Мэттью ткнулся носом в волосы. Здесь ещё остро пахнет их близостью, на грудь давит чужая действительно душераздирающая история, хоть и рассказанная в какой-то степени небрежно. Было неловко, непонятно, с чего начать. — И никуда не уйду. Не сегодня. Ты слепой… — Адвокат. — Ого. Начнем с этого, как оно вышло? — Мне было девять. Плохо помню, как всё вышло, помню старика на дороге в неположенном месте, как ноги несли. Слепоту вызвали какие-то химикаты и осколки стекла во время аварии, отцу предложили дрянную компенсацию за неразглашение. Денег на лечение не было, на адвокатов тем более — оставалось соглашаться, хоть их всё равно не хватило. Отец ввязался в незаконные дела по ночам, подставные проигрыши, и уже не мог прекратить. Итак были тяжелые времена, я знал, не должен был давить. Ты прав, слух у меня хороший, как ослеп — всё остальное обострилось сверх человеческой меры: ты открыл пиво этажом ниже? Я услышу. Я знал, что он сливает бои, подслушал, упрекнул, и он выиграл. После чего умер, истёк кровью в каком-то переулке, где его подстрелили недовольные исходом… ничего особенного, — он улыбался мягко, горько, как пенка в кофе, и Френк не удержался, сцеловывая эту горечь легко, почти целомудренно, чтобы после ждать продолжения. Мэтт не держал затяжных пауз. — В приюте при церкви я решил, что стану за правду, за закон. Не сдеру с человека последних грошей, не брошу безнадёжных и ущемлённых, невиновных и беззащитных, думал, этого будет достаточно. Это было слишком наивно. Меня ещё тогда тыкали в это лицом, но я не верил. Да и, в общем-то, тогда начался форменный бред… Когда я привык, знаешь… я прозрел. Ни цветов, ни лиц, но мир погрузился в абстрактные оттенки красного: мозг пытался интерпретировать то, что не могло быть картинкой по определению — что-то вроде трёхмерного зрения. Как у летучих мышей. И тогда появился Стик. Странный старик, твердивший про многовековую войну с некой организацией и прочую чушь, как мне казалось, но он научил меня драться, хоть сам и сражался с тенью чего-то непонятного. Я потом понял, что Стик тоже слеп, но как он дерётся без моего слуха — кто бы знал! С ним всегда ни черта не понятно, — он вздохнул. Мёрдок пытался вести рассказ степенно, но порой просто не знал, как выразить в слова всю несусветицу, из которой соткана его жизнь. Он, должно быть, выглядел ребенком, потерянным и обиженным, но Френк не смеялся, не встревал, только поглаживал. — Он подослал одну из своих учениц, она играючи вскружила мне голову. Я любил её, правда, но убить... Для неё или себя. Можешь звать это трусостью, слабостью — она называла — но это не то, что я способен сделать и… она ушла, провалив свою миссию. С тех пор, как ослеп, думал, могу спать только на шёлке, остальное натирает, но засыпать без стука её сердца под боком, без дыхания. Стал всё дольше лежать и слушать, потому что слышал. Слушать гадости, которые происходят, вещи, о которых я знаю, которые допускаю, которые мог бы предотвратить, и… — Дьявольщина, — почти восхищённо выдохнул Френк. Презирать чистенький образ загадочного героя с глупыми идеалами было ошибкой, ибо вдаваясь в подробности, было яснее дня, что они слишком разные, чтобы судить по себе. — Оттуда и шрамы. Но я католик, имечко то ещё, неуместное, но альтернатива ещё страннее, — Мэтт краснеет и от того смущается ещё сильнее. — Слепой борец с преступностью — чем тебе не Сорвиголова? — он целует Мэттью в лоб, с досадой понимая, чем окончилась история. — Их, горбатых, ведь только могила исправит, а ты колотишь и в тюрьму их. А выходят ведь… — Так правильно, — действительно безоружно вздыхает Мэтт, тут же сменяя тему, — но худшее, что та организация, о которой говорил Стик, она существует. Они убили Электру. Дважды. Не знаю, как, не знаю, почему, но воскресили её и убили снова, а я был прикован к постели, под капельницами, с этим чёртовым бедром в то время, когда ты резвился наперевес с винтовкой, когда Рука и Фиск друг другу глотки грызли, когда умер Стик и трое неизвестных мне разрешили ситуацию. Не с тобой, и Фиска пришлось посадить своими силами, но всё же. Никаких загадок во мне, они всегда вокруг. — Дела, — Френк выпал в осадок, история вся ненормальная, но особенно с воскрешения. Грешным делом подумал… но после решил, что это невозможно. — Но самый главный вопрос… почему так отчаянно решил устроить второй потоп? Ты ведь всё слышал, а я сам знаю, что веду себя как псих. — Не знаю, — Мэтт хитро скрыл улыбку в поцелуе, но эй, Френк заметил!