Сколько веревочке ни виться

Тесак пришел с мороза. На усах застыли крохотные ледяные капельки, нос покраснел, а руки с необычайно тонкими для деревенского юноши пальцами дрожали от холода. Александра Христофоровна сдержала улыбку. – Доброе утро, Алексан Христофоровна! – Тесак поздоровался почтительно, как всегда, хотя у самого зуб на зуб не попадал. – Не замерзли, пока шли? А то я камелек затоплю, если не топили… – Присядь, отогрейся. – Его забота грела ей сердце лучше всякого камелька. – Мне-то всяко ближе идти, чем тебе. Тесак посмотрел на нее с таким откровенным восхищением, что сердце не то что пропустило удар, а перестало биться на несколько тяжелых мгновений. – Нет, ну камелек-то… – наконец смутился он, опуская глаза. – Все ж надо затопить, холодрыга такая… Александра Христофоровна исподволь наблюдала за ним. Сам Тесак, дурашка, своей красоты не осознавал, а она на него за все те годы, что служили вместе, насмотрелась: высокий, истая каланча, и сложен прекрасно – хоть сейчас статую с него лепи; лицо деревенское, «беспородное», но тонкое и деликатное, а как улыбнется, будто светится изнутри – никакого солнца, а уж тем более камелька, не надо будет. Как только Степа закончил с камельком, Александра Христофоровна беззвучно поднялась со своего места, подошла и обняла парня со спины. Тот вздрогнул так сильно, будто она его ударила или обозвала неприличным словом. – Алексан Христофоровна… – Аж задохнулся, бедный. – Вы это… осторожнее. Увидят же. Александра Христофоровна усмехнулась ему в спину и сжала руки вокруг его тонкой, почти женской талии. – Сумасшедший ты, Степка. – И погладила пальцами, совсем легонько. – Или притворяешься. Она не глядя могла почувствовать, что Степан моргает непонимающе. – Дурень ты. – Протянула руку, дала щелбан вполсилы. Тесак ойкнул. – Не понимаешь, что ли, что люблю? Парень застыл без движения. Нахмурившись, Александра Христофоровна сделала шаг назад и развернула его к себе лицом. Смотря начальству в глаза, Тесак совсем растерялся. – Не понимаешь, – повторила Александра Христофоровна, цокнув языком. Тесак попытался отодвинуться, и женщине пришлось тянуть его к себе за руку, иначе бы точно подпалил лодыжки об крохотный огонек камелька. – Д-да за что ж меня любить, Алексан Христофоровна? – попытался оправдаться Степа, то приникая к Александре, то отстраняясь – он всегда так мельтешил, волнуясь, и только сейчас ее это перестало раздражать. – За радение? За почерк, ч-что ли? – Сдался мне твой почерк, – сгрубила от смущения Александра Христофоровна, но тут же наступила себе на пятки: – Он, конечно, важен для письмоводителя, но для любовника – не очень. Услышав слово «любовник», Степан покраснел. Краснел он редко, почти никогда – повода не было, – и выглядел очень смешно: этакий помидор с ушками. Однако женщине было не до смеха: момент был архиважный. – Хватит нам по углам прятаться, – сказала она, крепко сжимая его пальцы (все еще холодные, надо же) в своих, мозолистых от пера и порезанных от ножа. – Ты – юноша свободный, я – женщина неженатая. Тихо обвенчаемся в церквушке, и переселишься ко мне. Заодно матушка твоя успокоится. Матушка Степы, Любовь Лексевна, та еще поэма: бабе за шестьдесят, а по селу летает бабочкой, такая же худая и длинная, как сыночек. Александру Христофоровну она, как и все в Диканьке, не уважает, но ради сына зело старается – в рожу не плюет. – Ну как, согла… – начала Александра Христофоровна, но затем увидела: Тесак плачет. Она прижала его к себе, позволила крепко обнять, а потом положить голову на плечо. Он плакал неслышно, будто ребенок, который боится, что за слезы его будут бить. Степа всегда был чувствителен – пускал слезу над собачкой, которую переехала телега, над задушенными цыплятами, даже умудрялся плакать, разделывая дичь, – и Александра Христофоровна не удивилась его слезам. Но ей предстояло удивиться их причине. – Простите меня сердечно, Александра Христофоровна… – Тесак утерся, отвернул голову. – Виноват я. Помолвлен с Ульянкой, которая Воронюка дочь. Если б я знал, Алексан Христофоровна… Женщина улыбнулась, обняла его еще раз, вернулась на свое место, за стол. Ну конечно. Еще бы. Много она счастья захотела – баба сорокалетняя, да прыгнет замуж за молодого хлопца. Так дела не делаются, милая моя. А уж особливо в крохотных малорусских деревнях. Одинокая слезинка покатилась вниз по щеке, застывая в уголке рта. Что ж, хотя бы обошлось быстро – как удар плети, без обмана и скользких прощаний. – С богом. Ночью она прокралась в церковь, будто вор, и новыми глазами взглянула на иконостас. В душе не осталось слов для молитвы, и Александра быстро перекрестилась, сдерживая слезы. Благородная женщина бы пересилила себя и благословила любимого на брак; злая женщина собрала бы все силы в кулак и создала план мести, по безжалостности своей неведомый даже Люциферу. Но Александра Христофоровна не была ни той, ни другой. В первую и последнюю очередь она была уставшей. Много она повидала на своем веку: мужчин, которые ведут себя как женщины, и женщин, похожих на мужчин. Саму себя Александра Христофоровна, очевидно, причисляла ко второму типажу: никогда в ней не было и толики влечения к тому, что узкие умы ее века называли «женственным». Если б свой пол можно было выбирать не из двух известных, а описывать своими словами, Александра Христофоровна бы не задумываясь сказала «пустота на месте сердца и куча мусора внутри». Почти стихами. Александра Христофоровна медленно ходила по храму, улыбаясь про себя. На самом деле, она такая счастливица – на пятом десятке нашла в себе силы влюбиться. Это само по себе может считаться подвигом, а уж для такой циничной, не побоюсь этого слова, сволочи, как она, подобно выигранной войне. В их маленькой церквушке долгие годы собирали иконы почти никому не известных святых: Гурия, Евфросина, Макария, Христофора (последнюю Александра особенно любила – по понятным причинам). Женщина никого не искала взглядом, ибо не знала, к кому же направить свою молитву, но затем один из ликов будто бы нарочно попался на глаза. Криво усмехнувшись, Александра мысленно поставила свечу Уару Египетскому и побрела домой.