Irritation

Нью-Йорк припечатывают к стене грубо, одной рукой плотно сжимают челюсть, а вторую держат около ремня. Москва пару лет назад там носил кобуру с пистолетом, но нынче, как-то раскис. Нэйтен уже начал подумывать, что в начале 50-х с ним было в разы веселее. — Ударишь? — Бронкс облизывает губы и скалится в улыбке. Михаил поднимает на него бешеный взгляд, словно пытаясь прожечь дыру в чужих глазах. Челюсть начала ныть от пальцев, которые сдавили ее сильнее. Москва резко дёрнул чужую голову, ударяя затылком по стене. — Не ударю, — шипит он, практически всем телом наваливаясь на Нэйтена. В ответ он получает неудержимый хохот. Картина-то была милейшая. Озорные молодые люди, у которых звездочки в глазах горят. Звездочки так любимого ими космоса, красные, белые, на Советском флаге или на флаге США — не важно. Главное, что горели мечтами и идеями. Нью-Йорк прогибается в спине и пихает колено между ног Москвы. Цепкие руки вдруг сжимают предплечья, заставляя Московского ощетиниться. — Ты на этот праздник жизни пригнал, чтобы со мной потрахаться? — тянет Нэйтен, лихорадочно перебросив одну руку на макушку Москвы. Он грубо скомкал короткие пряди волос и дернул ближе к себе настолько, что казалось, дышали они лишь одним углеродом, который выдыхали друг другу в губы. — Не льсти себе, — хрипит Михаил, смотря куда-то в глубину пустых глаз напротив. Звездочек он там не увидел. Впрочем, Нэйтен в его, тоже.    Через дверь, защелкнутую на ключ, слабо послышались голоса Лондона и Вашингтона. Не то что бы их обоих это сильно волновало, но не хотелось, чтобы они застали амбассадора капитализма и икону социализма в столь пикантном положении. Когда Нэйтен опять растянул губы в идиотской улыбке — вот-вот засмеётся , Михаил прихлопнул ладонью его рот, дёргая к столу. Он протащил его через зал, а затем зажал Нью-Йорк между собой и предметом мебели, повернув голову к двери. — Пусть присоединяются, — весело промычал Нэйтен, в отместку помяв через ткань брюк стояк Михаила. Москва раздраженно рыкнул, опустив голову к плечу Бронкса. Голоса извне начали утихать, и единственное, за что можно было уцепиться в чужом разговоре, это фраза Вашингтона: «Где Нью-Йорк?». Нью-Йорк? Нью-Йорк в этот момент, как порядочный американец, боролся со злом. Вертелся весь всклокоченный, с галстуком набекрень в руках (великой и) ужасной столицы СССР, как уж на сковороде — явно, сегодня он хотел побыть сверху. Не позволит бравый Нью-Йорк драть себя четвертую встречу проклятому комми!     Стул с грохотом упал на паркет, когда Москва приложил голову Нэйтена о поверхность стола, в ответ на что, чужие длинные ноги брыкнулись. — Сука, — на русском. Бронкс молодец, он это слово за их встречи уже выучил как своё имя на языке коммунистов. Нэйтен улыбается всегда, но глаза не улыбались никогда. И Михаил ловит этот холодный взгляд, который обычно скрыт за стеклами очков, в сочетании с голливудским оскалом. А затем, получает коленом в живот. Нью-Йорк для Москвы совсем молоденький, от того, может, и такой юркий. Он выныривает из чужих рук и через считанные секунды прибивает уже Москву к стене. Сводит свои дрожащие от возбуждения пальцы на чужой шее со своей неизменной маниакальной улыбочкой, и любую попытку вырваться, пресекает острыми ударами локтем. — Сраный ублюдок, — с ненавистью шипит Нэйтен, наблюдая совсем вплотную за тем, как Москва начинает ловить губами воздух, — я уже вижу, как ты сдохнешь от B-41, словно крыса под сапогом, — Нью-Йорк прикусил мочку уха Москвы, последнюю фразу прощекотав горячим дыханием. — Хотя, думаю, ты переродишься замечательным американским городом, Михаил. Москву трясет от злости. Он кладёт свои ладони на запястья Нэйтена и с силой оттаскивает чужие руки от своей шеи. Москва сильный. Сильнее, чем когда-либо был, и этой силой упивается. Он сжимает запястья так сильно, что почти чувствует под пальцами хруст. Вжимает пальцы так, что на чужих руках остаются красные следы. Хотелось бы сломать их к чертовой матери. — Я умру, когда Америка сольется с Атлантическим океаном, — говорит Московский. И на его губах впервые за вечер появляется улыбка. Михаил уже устал играться — он с силой отталкивает Нью-Йорк от себя, чтобы затем схватить за шкирятник и протащить к многострадальному краю стола. Москва упирает его носом в твердую поверхность и давит на затылок. Нэйтен слышит, как бренчит ремень сзади, и чувствует, как с его ног грубыми движениями пытаются сдернуть брюки. — Я тебя ненавижу, — стонет Бронкс, сводя ноги. — Блядская коммунистическая тварь, — Москва запускает пальцы в пшеничные волосы, сильнее вдавливая щекой в стол и заставляя развернуть голову боком к окну. Михаил шумно дышит, наваливаясь на Нэйтена — его ладони ощипывают задницу, оттягивая брюки с бельём всё ниже и ниже. — Ненавидишь, — ухмыляется Москва, переводя пальцы на головку члена Бронкса, — но течешь как шлюха. Готов кончить лишь от фантазий, как я трахаю тебя? — он дрочит небрежно, недолго, и быстро убирает руку под чужую рубашку, заставляя Нэйтена недовольно прошипеть. — Мх-а… у вас в КГБ вот так вербуют? — Бронкс пытается приподняться на локтях, но Михаил осаждает его новым ударом. Нэйтен шипит и сжимает руки в кулаки, издав очередной смешок сквозь зубы. Москва оттягивает рубашку Нэйтена за ворот, из-за чего чужой пиджак идет волнами складок. Кусает за загривок, мокро целует шею, оглаживает торс широкими ладонями и трогает внутреннюю часть бедер — Нью-Йорку противно. Противно настолько, насколько хорошо. Он хочет вычистить своё тело от любых прикосновений Москвы, следы от которых горели после их встреч так, словно его касались раскалённым железом вместо пальцев и губ. Хочет оттолкнуть, избить, впиться в горло и прокусить его: сожрать чужую плоть как любимый стейк. Но пока что, Бронкс у себя в голове делает выбор в пользу меток-засосов. И эти проклятые, грязные прикосновения, отдаются приятной дрожью в ногах, будоражащей эйфорией от грубости Москвы. Сама мысль о том, что он трахается с ебучей столицей СССР, доводила Нэйтена до какого-то больного возбуждения. И если в первом варианте Нью-Йорк вдохновенно мог поделиться своими мыслями с Вашингтоном, расписывая посекундно мечты о вербовании мира капитализмом, то второй части малышу Джеймсу знать необязательно. Москва копошится, кладет руки на задницу Нью-Йорка и раздвигает ему ноги. — Эй, — Бронкс чертыхается, пытаясь развернуться. — Эй-эй-эй, погоди! Ты меня собрался на сухую? — Успокойся, — Москва лениво наклоняется, а затем проталкивает два пальца в рот Нью-Йорка. — Вылизывай. Нэйтен хочет возмутиться и прикусить руку, но удалось лишь подавиться, когда Москва угрожающе надавил пальцами на язык. Горло сдавил спазм, и Бронкс без промедлений обхватил пальцы губами, стараясь не давить на них зубами. Сосал старательно, облюбовывая каждую фалангу языком. — Соси лучше, Нэйтен, — русский акцент у Москвы незаметный, но вылезающий в такие моменты на постоянной основе. Нэйтену казалось, что русский язык был создан для голоса Михаила — отрывистого и резкого. Москва с этим злым акцентом был похож на типичного антагониста из нынче популярных фильмов «by Hollywood». Стоило признать, Нэйтену нравилось бывать героем этих фильмов. Самый горячий секс может быть тогда, когда на ухо шепчут «uebok», а ты сомневаешься, доживет ли до финала твоя человеческая оболочка. Москва вытаскивает пальцы со звонким, склизким звуком, а затем, пристраивает их у ануса Нэйтена. Нью-Йорк скрипит зубами, сжимая руки в кулаки. Будет неприятно. Московский вводит сразу два пальца под хлюпающий звук, и Нэйтена начинает бить крупной дрожью. Он прогибается в спине и уже сам ударяется лбом о стол, издав протяжный стон: то ли от боли в голове, то ли от боли ниже спины. Москва резким движением переворачивает его, но не останавливается, продолжает своё дело — сказал бы спасибо, что вообще растягивает. — Радовался, когда умирала Хиросима? — Михаил шипит ему на ухо, толкаясь пальцами глубже. Нэйтен всхлипывает, ломко изгибая брови. — Слышишь, сука? — он снова хватает Нэйтена за челюсть, начиная лихорадочно целовать его лицо. Затем, облизывает ушную раковину, обдает горячим дыханием, и вводит третий палец. Бронкс дышит часто-часто, пытается ловить как можно больше воздуха ртом, а в глазах темнеет. — Помнишь глаза Сайгона? — Москва откровенно долбит его пальцами, заставляя жмуриться и стонать ему в ладонь. — Тебя бы, больная тварь, пустить по всему Земному шару. Чтобы каждый, кого ты мечтаешь стереть с лица Земли, мог оттрахать тебя как следует. В твой грязный рот или ебучую задницу — ты позволишь накончать тебе на лицо, американская гниль, потому что ты только и ждёшь, когда тебя поставят на место, — Михаил говорит сорванным шепотом на ухо, периодически прижимаясь горячими влажными губами к раскрасневшемуся уху Нэйтена. — Тебе понравится, когда ты будешь лежать в луже спермы и собственной крови, оттраханный и униженный, потому что ты блядский урод, который этого заслуживает. Нэйтен дышит часто-часто, кусает губу почти до крови и пытается не трястись от возбуждения как наркоман от ломки. Он сдавленно стонет, но пытается отстраниться от Михаила, игнорируя неслушаящееся тело. Его мотает в другую сторону — он не хочет слышать хриплый голос у уха и вертеться под Москвой. — Москва, — говорит Нью-Йорк, двигая головой влево. Москва тянется за ним, снова целует, а затем шлепает по заднице, выведя пальцы с хлюпом. Он разводит ноги Нэйтена шире, удерживая их под коленями. А затем, впившись мокрым поцелуем, входит жёстким толчком. Нью-Йорк громко стонет мужчине в губы, что раздается как мычание, и жмурится от боли, пытаясь ухватиться за крупицы воздуха, которые получал через нос. Москва снова выходит, но это отдается как очередное вторжение в тело, заставляющее прогнуться в спине и откинуть голову назад. Губы Михаила оказываются на шее, и он, высунув язык, лижет её от кадыка до челюсти. — Скажи мое имя, блядь, — хрипит Москва совсем рядом с ухом, и делает два быстрых и грубых толчка, от которых Нью-Йорк подкидывает, заставляя звонко простонать. Московский целует Нэйтена в набитую слезу, сбивая темп фрикций. — Сильнее, — лепечет Нэйтен. Он смотрит мутными глазами в потолок, после чего переводит взгляд на Москву. Чужие алые глаза горели ярко — не так, как у Нэйтена. Нью-Йорк читал в них ненависть, и ему этот взгляд льстил, пожалуй, в тысячу раз сильнее чем влюбленный. — Михаил, — говорит Москва, смотря на Нэйтена почти вплотную. Нью-Йорк улыбается. — Сильнее, Миха… ил, — шепчет Нэйтен, обвивая руками шею Москвы и пытаясь насадиться на чужой член глубже. Москва долго не ждёт. Он перекладывает руки на бёдра Нэйтена и мощным, размашистым движением толкается внутрь, проезжая прямо по простате. Нью-Йорк заглушает собственный крик, утыкаясь Московскому в шею, щекоча ее дыханием, и пытаясь ухватиться за чужой пиджак сильнее, когда вновь проезжается по столу. Михаил трахал его не церемонясь, как делал это обычно — давая себе волю и делая разгрузку после тяжелых советских будней. Он упорно доказывал, что его любимый СССР прекрасен, и жизнь в нём слаще любых американских конфет. Но, почему-то, ходил с напряженной спиной, рыскающим взглядом и с холодной худой тенью Ленинграда позади себя. Москва редко смеялся, но Москва был постоянно настороже, и, судя по залегшим теням, никогда не спал. Нэйтен был убеждён, что в данный момент его драл самый настоящий монстр. Извращенец, у которого на уме захват всего мира и превращение США в дымок от ядерной бомбы. Малыш Джейми, выходя из кабинета Кеннеди, обеспокоено говорил, что боится войны с СССР. Нэйтен на это беззаботно улыбался и предлагал взорвать Москву быстрее, чем взорвут Вашингтон. Джеймс, как делал это обычно, закатил глаза и больше политическими откровениями не делился. Но, вообще-то, Нэйтен скучал бы по Михаилу намного больше, чем Вашингтон. По этому гадкому русскому, который не умел испытывать нормальные человеческие эмоции, страшно красиво говорил на родном языке и трахался до звездочек перед глазами. До их любимых звездочек. Нэйтен захныкал, ощущая горящий низ живота. Москва снова перевернул и поставил его раком, примостившись сзади и со звонкими шлепками вбиваясь в податливое тело. Стол трясся, не выдерживая давления от одной столицы Советского союза и чертовски обаятельного Нэйтена Бронкса, который, по-хорошему, тоже сошёл бы за столицу. Михаил провел по собственным коротким волосам, зачесывая намокшие пряди назад. Ему не особо нравилось, что занялись сексом они опять в каком-то государственном здании после собрания, а не в месте, где можно было бы не сдерживать свои стоны и не зажимать рот Нью-Йорку. Но Москва, впрочем, был доволен и таким раскладом. Он чувствовал, что после того, как Нэйтен кончил, ноги его уже не держали, и на двигающийся член внутри себя он начал реагировать тихими стонами и тяжелым дыханием. Забавно, но неугомонный Нью-Йорк действительно можно былo заткнуть и он был способен на усталость. Запрокинув голову назад, Михаил закрыл глаза и глубоко в него вошел. А затем, крепко сжав бедра Нэйтена, со стоном кончил. — Блять, — осипшим голосом сказал Нью-Йорк, пытаясь свести ноги. — Мы так не догова… — Завались, — устало бросил Москва, нехотя выйдя из Нэйтена. Не успел Нью-Йорк опомниться, как Москва позади него снова начал бренчать ремнём. Он фыркнул. Секунды не прошло, а Михаилу уже невмоготу дать себе расслабиться еще некоторое время. — Вот бы мне кто-нибудь натянул штаны, — протянул Нэйтен, растянувшись по столу и потягиваясь. — Что тебе ещё натянуть? — сказал Москва, после чего шлепнул Бронкса по заднице и провел пальцами по еще влажным следам спермы на внутренней стороне бедра. — Утрись и иди к Вашингтону, он тебя искал. — Иди нахрен, — махнул рукой Нэйтен, проследя взглядом, как Москва зашагал к двери. Затем он потянулся к карманам брюк, где платка или салфеток он не нашарил. — Стой-стой, не иди! — воскликнул Нью-Йорк. Москва, уже держащий руку на ручке двери, обернулся. — Салфетки есть? Михаил вздохнул. А затем, вытащил цветной платочек из внутренного кармана пиджака.