С первым лучом рассвета

— Что это?.. Сидя на краю кровати, позади слышится тихий знакомый голос, нарушивший утреннюю тишину. Роскошная комната с огромной двуспальной кроватью пропускала в себя слабый лучик солнца сквозь плотно зашторенное окно, выходящее на террасу. Он всегда был особо и пугливо чуток к чужим шагам всю свою жизнь, и потому даже еле уловимый стук каблуков по дорогому паркету за запертой дверью ранним утром потревожил его. Мастер Крепус же, в свою очередь, проснулся позже и совсем не из-за беспокойных звуков: пусть и не сразу, но он ощутил рядом лишь прохладу щелковых простыней и одеяла вместо чужого тепла. Но благо, его партнер просто что-то разглядывал и это уже было не так важно, как одно только его наличие рядом чуть поодаль. Сонливость все никак не отступала, а даже больше обволакивала следом за ленивыми объятиями со спины, следом за вернувшимся и ставшим за время их встреч столь знакомым теплом и руками, что легли на талию и грудь, будто бы желая утащить обратно в царство снов, где ничто не будет беспокоить. Как иногда хорошо и беззаботно все-таки живется аристократам. — Увидел это на полу, видимо кто-то принёс… Мхм, работа меня не оставляет даже здесь, чтоб ее… Ворчливая фраза, сказанная с легкой усталостью и скрипом в голосе, обрывается ощущением нежного поцелуя в шею, заставляя все тело непривычно покрыться мурашками, а дыхание чуть сбиться. Чужой нос неловко отодвигает прядь небесно голубых волос, чтобы оставить более уверенный поцелуй на вчерашнем следе утех и жадности: на нем чувствуется чужое теплое дыхание, такое размеренное и чуть уловимое от того, что хозяин винокурни еще не проснулся, это ощущается в движениях, будто бы методом тыка. — Оставь… Нос зарывается в макушку на этом шепоте и тело прижимают ближе к себе, от которого разделяет лишь ткань черной рубашки мастера, что спросонья накинул на себя предвестник в этом хаосе на полу, когда увидел документы под дверью ранним утром. Дотторе было так легко разбудить, но этот человек так и тянул за собой обратно, позволял расслабить плечи, перестать прислушиваться ко всему и просто отдаться ощущениям чего-то призрачного… В чем можно сладко забыться. Обычно, это мог быть требовательный голос, что заставляет бросить все, единственный голос, которого он подсознательно не в состоянии ослушаться, содрогаясь от одной лишь возможности того, что его безумный ураган может взять кто-то в свои руки, сдавив и не давая сделать судорожный вздох. Но сейчас… Это было, на удивление, похоже на робкую просьбу, небрежную, словно взрослый ребёнок ревностно упрашивал вернуться в кровать и бросить все дела, что предстоят Иль Дотторе днём, серая рутина и тоска учёного, в которую он окунется с головой, выслушивая очередные проекты, планы, проверки, донесения. Голова вечно забита, а сюда он может убежать и найти… Хоть что-нибудь? Это становилось привычкой, даже, можно сказать… Ритуалом, всегда в одно время, всегда с одной целью, если не было никаких предупреждений в знакомых и уже таких родных письмах с известной печатью. Наверное, если бы Доктору нужно было поставить своему поведению диагноз лишь перед самим собой с честностью, он бы презрительно бросил, что это… похоже на зависимость. От грубых рук и пьянящего голоса. От этого сладкого вина на губах, дурманящим голову. Связанных рук, следов от пальцев на шее и бедрах. От полного отсутствия собственного контроля, которое компенсирует влияние и власть кого-то со стороны. От пьянящей усталости, которой ломит всё тело после каждой новой волны удовольствия, что сковывает ноги, словно проклятыми цепями. От слез и влаги, криков и безумия, которому можно дать убийственную волю. От судорог и хрипов, что не было у него прежде никогда и ни с кем. От запаха дождя, что так часто застает сбежавшего в иной мир от ревущих ветров. Но тот не прогоняет, а словно оберегает за собой от чужих глаз, чтобы одарить затуманенный отчаяньем и жаждой спасения разум утренней росой. На винокурне так легко дышать несмотря на то, что здесь постоянно что-то обильно цветет из-за умеренной влаги и не выжигающего все живое солнца. От которого он всегда скрывался, но которому здесь позволяет ослеплять себя по утрам… Когда наступил тот момент, что ему позволительно остаться здесь дольше? Быть может, это очередной каприз местного хозяина в сторону того, кто… Должен быть в его тисках, будто вещь? Приятное дополнение к полученной силе Фатуи? Один нашёл того, с кем можно весело провести время. Другой — того, кто осмелился его использовать и по-настоящему поставить на колени. Прежде его сковывали мораль и правила. Уставы и обязательства. Но почему-то… Несмотря на то, что нигде он не поступал против своей воли и всю жизнь продолжал действовать лишь по-своему: почему же только здесь, ощущая кого-то выше над собой, Дотторе не чувствует… Боль. Ему страшно стать вещью. Он не хочет быть шестерёнкой, стремясь быть независимым от людей, не хочет ощущать еще не затянутую удавку на своей шее лишь потому, что кому-то нужен его мозг. Если его не будет, от предвестника просто ничего не останется… Крепусу ничего это не нужно. Он просто нашёл в нём то, что можно найти в любом другом человеке? Ведь здесь от Доктора необходимо это его гадкое тело. Может, это от того, что то ему никогда не было страшно терять? Изуродован с рождения. Омерзителен всю жизнь. Даже если и так, внутри не было чувства и желания… От этого сбежать. Даже ощущая на себе удары. Укусы. Удушье. Весь этот риск быть поломанным, обнажая целиком все свои слабости в виде поганой физической оболочки, довести его до самых низменных ощущений, распаляя больное сознание, лишь один человек во всём мире способен физически это осуществить, пока остальные могут лишь мечтать о том, чтобы смешать с грязью это чудовище и видеть его муки, его жестокое падение и унижение… Раз за разом он возвращается сюда, надеясь обрести то, чего сам не в состоянии объяснить. И находит. Сначала не понимая причин. А после не сопротивляясь желанию. Но до сих пор не в силах самого себя понять, роясь в буре мыслей и страхов. — Дотторе… — мужчина с недовольным шёпотом тянет предвестника на себя, желая всё же осуществить свой коварный план. Листы бумаги, выпадая из рук, мягко шелестят на полу среди одежды в момент, когда эти двое вновь оказывается под одеялом. — Скоро окончательно рассветет, Крепус. Ты слышишь меня? — Доктор ворчливо бормочет последний вопрос, поднимая взгляд наверх с чужой груди. А этот старый подлец делает вид, что сладко спит, ещё и хитро улыбается. Но так по-доброму… — Давай, мне уже пора… Солнце встаёт, я должен идти… Крепус? О, Семеро… С большим усилием, но даже Дотторе удаётся вылезти из-под крепких рук несмотря на весь этот прекрасный соблазн ещё хоть на минутку… Задержаться в этом тепле. Ему не хочется это признавать… Но после стольких ночей вместе, ему стало невыносимо холодно засыпать одному. Как бы ни было неприятно, но его ждёт реальность прямо за окном: он не хочет туда идти, всё продолжает как-то бессмысленно сидеть на краю кровати, будто ищет взглядом свою одежду. Он просто сам этого не хочет, но ему… Им. Обоим придётся несладко, если Второго Предвестника Фатуи кто-нибудь увидит в такую рань в этом месте. И хозяин винокурни неохотно приоткрывает глаза, вновь видя согнутую спину партнера перед собой в своей черной рубашке, столь поникшего и… Обессиленного? В глаза бьет лучик света сквозь темные бордовые шторы, напоминая о том, что уход неизбежен. — Тебе идёт этот цвет ничуть не хуже белого… Предвестник желает что-то с тоской на это возразить: нечасто, но всё же он хочет говорить честно с человеком, что знает все тайны этого жуткого тела. Но он даже не успевает ничего ответить толком, чувствуя движения позади себя и вновь ощущая поглаживание чужих ладоней по коже, как правая рука огибает его бедро и левая постепенно ведет по животу чуть ниже, заставляя его податься вперёд грудью, в надежде отстраниться. Чужие прикосновения не отпускают, оказывая телу сопротивление, с внутренней стороны бедер сильно обжигают, руки мастера всегда были более высокой температуры, чем у предвестника, и это ощутимо. Крепус знает, что это его ответная реакция и самый лучший момент, чтобы только этими ласками посадить тело Доктора на поводок. Тот вынужден закусить краешек губ, прикрыв глаза с шумным вздохом. Какая-то ткань, что он ранее подобрал с пола, может, это был его плащ или брюки, выпадает из ослабленных рук, что пытаются теперь ухватиться за того, кто вытворяет со спины подобные шалости, так внаглую касаясь кончиками пальцев и поглаживая ладонью, совсем слегка, будто бы не нарочно касаясь полуэрогированного члена, прежде чем окольцевать пальцами в медленных поступательных движениях. Большой палец играет и с без того чувствительной головкой, чуть надавливая на щелку уретры. До чего же своенравно. С его телом снова играются, но есть ли у него силы… Желание сопротивляться? Верно… С ним он может послать всё к черту. Вместо того, чтобы вырваться и уйти, он наконец подается спиной ближе, тяжело дыша через рот. Это всё сущий пустяк, но учёного такое почему-то заводит. Крепусу это известно, даже просто потому, что он не встречает возмущения и недовольства со стороны, когда затаскивает ослабшее со вчерашней ночи тело партнера под одеяло, уложив его на себе сверху и обнимая за талию для сонного поцелуя. Теперь их тела вновь ничто не разделяет. Этим поцелуем, вроде как, планировалось сказать, как сильно Дотторе к лицу вещь мастера Рагнвиндра, но теперь, когда он сминает чужие губы своими, может подразумеваться абсолютно всё, что угодно. Предвестник совсем не против такого положения, уперевшись ногами в постель и сидя у мужчины на бёдрах в расстегнутой рубашке. Конечно, до этого он уже пару раз оказывался верхом на хозяине, однако сейчас это означало будто нечто иное. Поцелуй был вкуса теплого утра, что может длиться для них хоть вечность, чтобы завтра никогда не наступало — совсем не похож на поцелуй, требующий большего или полного послушания. И даже если мастер хочет опробовать чужие губы на вкус в этот момент, язык не заходит дальше, пока Дотторе сам его не приглашает, мягко отвечая на поцелуй без своих привычных укусов, разрезающих губы и язык. Он с запозданием осознаёт, что мягко зарывается руками в чужие пряди багряных волос, устраиваясь чуть поудобнее на коленях и желая так ещё больше придвинуться в поцелуе. Вместо того, чтобы оторвать своевольного Доктора от себя, Крепус не хватает его как обычно за кудри, чтобы оттянуть голову назад и обнажить шею для болезненных укусов в шею и ключицы, от которых предвестник начнет изнывать и провокационно ерзать. А он мог бы, учитывая как в пресс упирается чужая налившаяся жаром плоть: шалость удалась. Мужчина аккуратно зарывается рукой в небесно голубые кудри, нехотя разрывая поцелуй и все же переходя к белоснежной шее, ощущая губами, как бешено колотится чужое сердце. Но почему-то обоим не хочется в эту минуту нарушать столь необычный момент, который до этого между ними так долго не длился: любые попытки нежности пресекались то с одной, то с другой стороны по причине полной… Незаинтересованности, при чем, что обоих одновременно. Больше игр ничего не заходило. Но сейчас, то ли дело в том, что они оба ещё не до конца очнулись ото сна, то ли у них просто не хватает после безумной ночи сил на повторение классического сценария — даже узнавать не хочется. — Я должен… Мне пора… — с тяжелым стоном губы едва это шепчат, ощущая тоску после поцелуя. — Тебя никто не держит всё это утро… — в ответ слышится тихий издевательский смешок, но без всякого зла, и это заметно по доброму взгляду. — А кто меня затащил в постель дважды, м…? — ученый слегка вскинул бровь отвечая негодяю игривой усмешкой несмотря на свое невыгодное положение. — Хм. Ну, а кто-то не стал слезать… дважды. Мужчина сказал это настолько серьёзно, что у Дотторе даже на секунду из-под полуприкрытых глаз промелькнула какая-то добрая. понимающая улыбка. Будто бы он ощущал родство с этими капризами и хитростью. Почему-то… Крепус хотел бы видеть ее по утрам. А впрочем, почему лишь по утрам? Она гораздо лучше его постоянного недовольства на лице, в котором он вечно хмурит брови и избито улыбается лишь правым краем губ из-за своей маски. До чего же приятно видеть его без нее, это удивительно… Но Крепус, проведя аккуратно рукой по израненной ожогами щеке, знает каково ее истинное значение для Дотторе: это не сокрытие чего-то под ней, ни шрамов, ни своей личности, ни тайн… Он не пытается уберечь тем самым людей якобы от себя, как и не желает тем самым скрывать и защищать за ней истинные чувства… Нет. «С ней я чувствую себя более… Цельным. Как только я впервые надел ее, я ощутил что… Всё на своём месте. Мне так спокойнее. Меня она устраивает» И поэтому ему куда драгоценнее тот факт, что Второй может чувствовать это без нее. Просто рядом с Рагнвиндром. Сначала это было просто необходимостью во время постоянных ночей вместе, ради практического удобства и только. После — это могло бы быть символом его доверия к Крепусу. Но из-за всего этого ее отсутствие значило куда больше, чем просто слепая вера человеку. То был факт того, что с этим человеком его не разрывает внутри на мелкие кусочки. И от того он позволяет ему видеть то, что уже поверхностно сокрыто от других. И если в первый день их знакомства Крепус был способен разглядеть детали его эмоций по едва открытым участкам маски вокруг по глаз и возле правой щеки, то сейчас он мог насладиться спектром его мимики во всей красе, что чудом не атрофировалась с таким образом жизни. Одно выражение наслаждения чего только стоило, но такое… Заставляло уже иначе взглянуть на Иль Дотторе. Просило узнать, что же ещё за сюрприз там может быть спрятан от чужих глаз… Подобный интерес был равен по силе разве что бьющейся в груди жажде самого Доктора узнать, что сокрыто в этой скорлупе призрачного идеала и непогрешимости. И нет, речь опять-таки шла совсем не об отсутствии подлых поступков со стороны Рагнвиндра Старшего: эта истинная натура скрывалась не двойным дном, но обратной стороной той личности, что стремится выпустить свои истинные желания на свободу. Он, будто редчайшая монета, которая предстает в драгоценной шкатулке правильности и образца: но открыв ее, монета предстанет лишь одной стороной, и сперва в его случае — той, где он мечтает достигнуть того, что нет. Разверни ее и ты увидишь… Увидишь уже родное для себя несовершенство и ничтожность. Но самое главное: столь знакомое осознание всей этой жалкой судьбы. Руками невольно тянешься к тому, что тебе близко — всё, чтобы стать ещё ближе. Кто бы мог подумать, что можно ощутить взамен на эту нездоровую страсть истинное тепло? Рукам совсем не больно, им позволяют обхватить чужую спину, давая в ответ возможность задрать рубашку и ощущая, как кончики пальцев едва задевают изгиб позвоночника, что уже от этого возникает желание вновь податливо прогнуться, но уже навстречу чужому телу, обжигая то собственным жаром. Нос предвестника утыкается в чужое плечо с бордовыми засосами, что идут дальше к шее и даже груди: все же, в прошлую ночь куда сильнее пострадала от них спина и плечи Доктора, в тело которого вгрызались зубами, чтобы удержать его сознание на плаву после каждого движения, а также, чтобы не дать тому сползти вниз по стене… Сейчас же, определенно, в таком положении Дотторе в состоянии отплатить своему мучителю. Но тот лишь опаляет его с шумным вздохом, оставляя на ключицах влажный поцелуй, совсем незапланированно и неожиданно для него самого, когда теплые руки опустились ниже к ягодицам, начиная их разводить как бы невзначай. — Т-ты же… Не… — Дотторе наигранно смеется и запинается в словах еще больше, когда начинает ощущать не только лишь свой жар: он тоже почувствовал, как в него упирается партнер, которому подобное доставляет удовольствие. — М?.. — в ответ лишь слышится сонное мычание с едва слышимой улыбкой в голосе. Дотторе не в силах себя контролировать и прийти в себя, ощущая после того нежного поцелуя прилив чувств и его ещё больше распаляет то, что этот старый идиот задумал спросонья снова. — Ты, вроде как, хотел слезть, Дотторе?.. Черта с два он теперь с него слезет, если только не прямиком…! Проблема была только в том, что он Действительно не планировал этого, а теперь из-за этих ласк и непривычного поцелуя вновь позволяет спокойно такое вытворять с ним, тихо копя во рту обилие слюны вместо того, чтобы начать протестовать, кусаться или грязно язвить, как он делал это с Крепусом обычно, и это не может ускользнуть от его внимания. В груди совсем мимолётно закралась противная мысль того, что что-то не так и попытка мастера распалить дрожащего от подступающего возбуждения предвестника более не кажется в сознании чем-то… Хорошим? — Ты так напряжен, но несмотря на это такой тихий… Влияние вчерашней ночи, Дотторе?.. — то была лишь попытка мастера отшутиться и после того, как он не услышал ответа, подумал, что предвестник на него разозлен. Однако из-за будоражащего чувства внизу живота он понимал, что тот уже никуда не уйдет. Для самого же Дотторе это ощущалось иначе и вынуждало реагировать не так, как обычно: но чем это можно выразить лучше всего? Ведь он… Он… Как бы ни было это странно, он жаждет ещё один поцелуй. Пусть даже более глубокий, но предвестник на удивление старается быть чутким и осторожным, посасывая чужие губы, будто боясь заходить дальше, поглаживая чужие скулы, садясь на бедрах уже плотнее и скромно потираясь о те ягодицами. Даже если подумать о том, что этот поцелуй извинение, просьба, вопрос или желание — ни один из этих вариантов не будет до конца правильным и, вместе с тем, совместит в себе всё из каждого. После такого Крепус и сам больше не хочет дразнить, немало удивившись в ответ на его игры. Дотторе тоже любит преподносить ему сюрпризы. Как бы ни был велик чей-то страх, Рагнвиндр не задумывается уже о том, что последует за очередной выходкой, мужчина ощущает небывалый трепет своего партнёра, отчего прижимает его к себе ближе в попытке поддержать поцелуй еще глубже, буквально говоря так о желании большего. Такое незнакомое ощущение… Вышедшее за гранью безнадежного удовольствия для обоих. — Крепус… Я… — предвестник уже не в состоянии спокойно выговорить слова из-за того, насколько поцелуи становятся более жадными, и с каждым разом дыхание сбивается все сильнее, словно сам воздух вокруг них стал тяжелее. Приходится судорожно хватать ртом воздух в редкие моменты, когда ему позволяют это, а с влажных губ практически вплотную к чужим доносится с трудом сдерживаемый и опаляемый теплом стон. Прикосновения к бедрам и груди также дают это понять, от чего немало перехватывает воздух в легких, вызывая в них все больше хрипов и скулежа. Ему внезапно ударяет в больную от шума и звона голову попросить о невозможном, пока все плывет перед глазами, когда он касается ладонью члена мастера и ощущает обжигающий жар, неспеша обхватывая тот ладонью в плавных движениях и размазывая по поверхности предэякулят. Хочется предложить опасную затею, признаться, продолжить это и зайти дальше в совершенно ином и недопустимом для обоих плане, но… Воспоминания больного и инстинкт в страхе запирают это желание, оставляя Дотторе лишь с физическим контактом наедине, ему попросту не хватает смелости. Он ведет рукой осторожно, словно извиняется за холод собственных ладоней, видя, как Крепус с шумным вздохом сдавливает его крепче в руках. Но в глубине души Рагнвиндру это нравится до схожего безумия. Он не выдерживает этого: на секунду, стоило только перевернуться с Дотторе и нависнуть над ним сверху, прижимая того за руки к кровати, взгляд встретился с каким-то незнакомым до этой поры удивлением, будто бы невинным шоком. Доктора явно застали этим врасплох после того, как он боялся что-то выразить, устраивая в ответ всё так, будто минуткам нежности снова пора сказать «пока» и его ждет только боль, в которой он утонет без надежды на вздох. Это ведь то, чего он заслуживает? Однако мастер не ждал такой реакции… Снова. И жар просто захлестнул его с головой при виде этих алеющих щек до самых кончиков ушей, заставляя забыться на этот раз уже в совершенно новом чувстве. Дотторе совершенно не хватало воздуха, как только его заткнули новым поцелуем, и само ощущение трения между ног только сильнее сбивало с толку, срывая собственный голос на куда более громкие отрывистые звуки, что он пытался со скрипом в связках подавить. Уже утро, да. Никому нельзя их слышать. Но почему всё так происходит? Что-то на них обоих нашло и, быть может, не один только Крепус является виновником того, что всё идёт иначе. Когда положение сменилось так внезапно, в больной голове промелькнула мысль: «Может это. Может быть иначе?». Попытки изучить человеческий предел могут быть безграничны. Но есть ли таблица измерений границ возможного, когда речь идёт о чём-то большем, чем болевые точки и эрогенные зоны? Стыдно признаться, но Дотторе никогда не признавался, что ему даже нравится это положение. Как бы ни было позорно раскидывать перед мужчиной собственные ноги, за которые его все-таки придерживают, он по многим причинам предпочитал прямой контакт тем случаям, когда его брали сзади. И от постоянно удерживаемого взгляда на нём самом, и от возможности видеть воочию, что с его телом вытворяют, как при глубоких рывках порой видно, как в него загоняются, что заводит ещё сильнее, вынуждая отвечать куда более отзывчивее на любое движение. Это просто расплавляло его мозг. Но к чему-то абсолютно другому его разум явно не был готов и когда от его губ наконец оторвались уже ближе к шее, изо рта невольно полились сладостные стоны. Голова совершенно перестала отвечать за какие-либо осознанные действия, давая этому телу всю волю в ситуации, где не было ни малейшего представления о том, что его ждёт, если это не грубость. Оно продолжало питать его невыносимое желание как можно скорее почувствовать мастера, однако теперь… Он боялся всё испортить? Разве такое его должно волновать. Оттого ещё сильнее ломался охрипший со вчерашнего голос, стоило только ощутить, как палец Рагнвиндра Старшего аккуратно оглаживает сфинктер и проникает внутрь с чем-то вязким и влажным, что это даже немного холодит. Совершенное безумие, с каких это пор его растягивают? Крепус не мог не заметить этот вновь непонимающий взгляд, но вместо прежней жажды обратить в прах всё то слабое, что ему позволял в себе найти предвестник, ему в этот раз хотелось дойти до конца с этим, чтобы всё больше и больше погрузиться в ту сторону удовольствия, удивление и робость на которое он так внезапно встретил сегодня утром. Постепенно растягивая колечко мышц своего партнера, мастер не прекращал оставлять на левой стороне лица Дотторе: уши, скулы, шея, попросту везде — нежные поцелуи, за которыми больше не следовало болезненных отметин. — Ч-что на… Тебя… Нашл-ло!.. — через нервный смешок, за которым предвестник скрывал свое недоверие и растущее удивление, с трудом подавляя собственный голос от скулежа и содрогаясь от страха, что их могут услышать. Пришлось невольно отвернуть голову в бок, чтобы не захлебнуться в собственных слюнях, подаваясь всем телом навстречу рефлекторно от того, как внутри оказался уже второй палец и те внутри начали более активно растягивать его, но не желая надавить на больное. С учётом того, как он уже был вчера разработан несколькими часами кряду, это давалось весьма легко, но могло вызвать массу боли при повторе. Нужно было закусить хотя бы собственную руку, чтобы не скулить во весь голос при мысли, что в нем так легко двигаться и пойдет кровь из ран. Именно этого он и ожидал. Именно к этому всё и шло. И всё же… Движения приятно холодят, ощущаются в разы мягче. Как ни странно это признавать, но подобное оказалось нисколько не скучнее жесткого секса между ними. Эта чуткость и отзывчивость, неизвестно зачем, показная ли, обманчивая или наигранная, была до ужаса, до срыва голоса в более протяжном стоне и до потери сознания обоим более приятна? И необъясним тот факт, что у кого-то, вроде них может возникнуть в огрубевшей до сей поры душе лишь желание… Впервые думать о ком-то. Сделать приятно и видеть положительный ответ не после всего процесса, когда в начале тебя умоляют прекратить, и только по завершению заверяют о том, что все было хорошо. А прямо сейчас. Прямо сейчас, продлевая донельзя этот момент короткими, но столь необходимыми поцелуями, что такие обжигающе тёплые и ласковые. Они совершенно не похожи на какую-то милую глупость, как может показаться сперва. Как тяжело в груди от мысли, что в самый ответственный момент твоё желание могут не понять. Когда ты сам с трудом осознаешь, что внутри с тобой происходит и отчего. Приходится наконец отстраниться, вновь сталкиваясь взглядом с этим удивлением и небольшими слезами в глазах от несдерживаемого жара во всем теле, от которого внутри всё будто переворачивается. В такие моменты можно обменяться парой грязных слов, верно… Но это утро настолько прекрасно тихое. Дотторе нет желания сопротивляться и после всей подготовки, несмотря на многочисленную грубость, он неописуемо податлив внутри, принимая мастера целиком неспеша и постепенно, давая обоим отдышаться. От долгожданного проникновения внутрь, после которого дают на этот раз выдержать достаточное время с запрокинутой головой, Дотторе кажется, что его мозг сейчас окончательно взорвётся, воздуха безумно не хватает даже после такого, заставляя его жмуриться от растягивающих удовольствие постепенных движений. Глаза полностью застелила пелена жара и приходится судорожно облизывать губы каждый раз, когда он хватает ртом воздух. Так непривычно… В редкие минуты он удерживает все же взгляд на этих волшебных глазах партнера, не видя перед собой больше ничего вокруг и слыша вместо собственных стонов только бешеное сердцебиение. С пересохших губ то и дело срывается имя мастера Крепуса сквозь шепот и вновь внезапный скулеж от каждого движения, которым Рагнвиндр может его ощутить от начала и до конца. Кажется, что он с ума сойдет раньше от подобных ощущений и растекающегося по венам жара, но теперь уже не потому, что кто-то выбивает воздух у него из легких толчками — с ним не обращались так нежно даже впервые, хотя казалось бы, ради чего? В сознании Доктора это никогда не укладывалось, ровно как и принципы морали, так почему… Почему ему сейчас так принципиально важно то, что он ощущает во всем теле и почему же так хорошо? Какая глупость — но Крепус хочет взять его за руки, чувствовать, как сжимаются эти пальцы и видя, как белеют чужие костяшки от силы, с которой он в него вцепился, вжимаясь в постель. Даже если какие-то движения заходят куда глубже, от чего предвестник не в силах сдержать свой голос, высунув язык от жара с взглядом, идущим куда-то сквозь пространство от того, что его застилают слезы, даже если он судорожно подается бедрами к неспешным движениям навстречу, что дают им обоим это прочувствовать как можно дольше и отчетливей, с трудом подавляя всхлипы от жара… Даже если Крепусу до ужаса и рыка хочется резко вогнаться внутрь, подчинить и присвоить, именно сейчас он наконец сделает всё иначе. Будет одаривать чувствительную грудь поцелуями, чуть дразня ее своими губами и языком, чтобы у Дотторе не оставалось шанса успокоиться и он мог наконец получить всё наслаждение до последней капли целиком… И при этом чувствуя то, как он ответно сдавливает его внутри всё чаще и чаще, чтобы потом перехватить в поцелуе этот поток стонов и безудержного тепла во всем теле, от которого немеют кончики пальцев, вынуждая обоих жадно обнимать и ухватиться за плечи и спину друг друга. Будь его руки свободны, он бы явно разодрал ногтями спину Рагнвиндра в кровь. Даже не из-за своей больной прихоти причинить ответную сладостную боль и не из-за бешеной жажды заставить того двигаться еще сильнее: это, скорее, было бы вызвано подсознательными судорогами и чувствительности, выходящей за рамки разумного. Но Дотторе не в силах себе этого позволить, только не сейчас. Хотя бы раз в своей жизни он сохранит остатки израненого рассудка, чтобы не стать безумным чудовищем. Ведь… Дальше глупо скрывать — ему нравится эта человечная сторона Крепуса. И даже на пике удовольствия, когда тело совсем не слушается и напряжение больше нет сил вытерпеть, его захватывает оргазм без всякой помощи рукой, в котором он жалобно скулит и лишь больно сдавливает пальцы, невольно сильно сжимая в себе мастера. Даже если Дотторе сейчас пачкает себя, это все равно выглядит для него прекрасно, ощущая горячий жар вплотную к любимому телу. Крепус впервые не видит здесь и капли безумия, не в состоянии оторваться от такой красоты. Видя эти исцарапанные руки и ноги, что содрогаются и пытаются сдвинуться вместе от нахлынувшего оргазма, эти страшно выпирающие ребра под нездорово бледной кожей, он не может не накрыть эти изгрызенные губы своими, от чего тот сильно жмурится, чтобы наконец не остановиться вплотную к телу, ответно кончая наконец внутрь предвестника. Мастер отпустил одну руку только ради того, чтобы придержать его талию для большего удобства. И Второй этим воспользовался тоже по своему, хаотично запустив руку в длинные волнистые волосы, чтобы прижать того ближе к себе. Ревностно. В конце концов, приходится спешно разорвать этот невероятно долгий и жадный поцелуй, длящийся словно целая вечность и потому заставляя обоих с трудом отдышаться полной грудью, наконец вновь глядя в глаза друг другу какое-то время. Крепус позволяет себе остаться лежать сверху. И Дотторе совсем не против, несмотря на то, что еще не может прийти в себя: он просто рад насладиться побольше этим тихим неозвученным теплом, что его одарило так внезапно. Даже убрав алые пряди в сторону, чтобы они не щекотили нос, он всё так же крепко сжимает его руку, сплетая пальцы вместе. — Это твоя… Вина. Старый дурак… В ответ слышится нежный смех, ведь никто и не ощущает ее на себе. Даже несмотря на то, что теперь им явно придётся скрываться до самой ночи в поместье. И этому вынужденному обстоятельству… Они оба, на удивление, счастливы с наступлением нового дня.