***
— Значит, вы, сударь, считаете себя в праве так наплевательски относиться к законам Российской империи? — тяжело спрашивает Михаил. Допрашиваемый, лохматый светловолосый парень, из которого пока что удалось вытянуть только имя — Йонас, и возраст — девятнадцать лет, улыбается какой-то странной, кривой, но светлой улыбкой. Конечно, мальчишка боится, кому же охота умирать, не успев разменять третий десяток, но храбрится, держится героем. Михаилу могло бы быть даже жаль его, если бы пацан не был террористом и убийцей. Все они держатся героями, а что на деле. Их нельзя жалеть, это никогда не приводит ни к чему хорошему, с ними — только строгость и жёсткость. — Законы Российской империи, Ваше Высокопревосходительство, должны соблюдаться на территории Российской империи, — допрашиваемый смотрит ему в лицо, прямо и дерзко, и отвечает без малейшей запинки, так, как будто заранее продумал ответ, — в то время, как Вильнюс к ней никоим образом не относится и относиться не может. Этот город называется Вильна, что не может быть неизвестно Йонасу, но здешние оппозиционеры постоянно употребляют старые литовские названия, подчёркивая своё желание отделиться от России. — Что?!.. — Михаил даже теряется на долю мгновения. Да мальчишка, никак, сумасшедший, с такими-то заявлениями. — К какому же государству тогда относится ваш, с позволения сказать, Вильнюс? — Ни к какому. Вильнюс никак не может быть частью какого-либо государства. Он ведь снится князю Гедиминасу. На полоумного мальчишка совершенно не похож. Не так они себя ведут, Михаил за свою жизнь повидал достаточно душевнобольных людей. Но эти высказывания! Возможно, он специально лжёт, несёт всё это в надежде, что до по-настоящему серьёзных вопросов не дойдёт, что он сможет выгородить товарищей? Кому, как не Михаилу, как нельзя лучше понимать бы подобные стремления и надежды. Он ведь и сам в далёкой юности, в то страшное время, когда шло следствие по делу восстания на Сенатской площади, смелой, но неудавшейся попытки государственного переворота, был вынужден лгать в отчаянной попытке выгородить дорогих ему людей. Михаил уже тогда был против всех этих бунтов и выступлений, уже тогда считал, что счастье его страны возможно только при сильной императорской власти и никак иначе. Но тогда он был молод, а люди, которых судили, были его друзьями, среди них был его родной брат, и он, пусть и не разделяя их взглядов, всё же не мог поспособствовать ухудшению их участи. И тогда он пытался умалчивать о том, что было ему отлично известно. Ему казалось, что так будет правильно. Однако нынче, спустя почти сорок лет, всё совсем по-другому. Он больше не тот наивный юнец, он слишком хорошо знает, что с такого рода инакомыслием надо непримиримо бороться. Случись нынешние беспорядки тогда, сорок лет назад, он бы, наверное, искренне сочувствовал Йонасу и его товарищам, понимал бы их борьбу за независимость своей страны. Но не теперь. Михаилу самим императором доверено подавить этот мятеж. И лучший способ это сделать — беспощадно расправиться с его зачинщиками. Со всеми, кто против власти русского императора. Со всеми, кто считает, что лучше знает, как должны управляться эти земли. Здесь недостаточно даже ссылки в Сибирь, здесь надо казнить, и этот мальчишка, обладатель светлого непокорного взгляда и буйной вихрастой головы, непременно будет повешен. Когда Михаил вытянет из него всю информацию о его союзниках и их планах, какую сможет. — Поясните вашу теорию? — просит он строго, но будто бы с оттенком участия. Михаилу выгодно сейчас попытаться расположить Йонаса к себе. Сделать вид, что его бредни достаточно занимательны. Глядишь, мальчик увлечётся и выболтает что-нибудь достаточно ценное. — Кажется, мне не доводилось слышать о ней ранее. — Извольте, — Йонас улыбается. Невероятно, как он способен улыбаться сейчас, в таком положении, находясь на волосок от смерти! — В ваших книгах по истории сказано, что Вильнюс был основан князем Гедиминасом. Гедимином, если по-вашему, но страсть русских беспощадно кромсать наши имена мне совершенно непонятна. Но это не совсем так. Князь этот город не основывал. Он просто однажды заснул и увидел его во сне. И всё, что здесь происходит, ему снится. И я снюсь, и вы тоже. Город существует, лишь пока снится князю. Он однажды проснётся, и тогда мы исчезнем. — И каким же образом тогда город связан с окружающими территориями? Почему о нём знают и могут в нём побывать жители других городов и даже стран? — Я не знаю. Просто князю приснилось так. — Допустим. Пусть и город, и мы с вами снимся этому вашему князю, — Михаил уже себя начинает чувствовать сумасшедшим от таких рассуждений. — Но тогда ведь выходит, что город снится князю входящим в состав Российской империи. И какой смысл в вашем бунте? Зачем нарушать логичный ход сна? — Мы любим князя Гедиминаса, — дерзко дёргает плечами Йонас, — и не хотим, чтобы ему снились кошмары. Такие, как ваша власть над нами. От кошмаров он может быстрее проснуться, и тогда вся наша история закончится, а нам бы этого не хотелось. Вы — и вы, русские, вообще, и вы, Ваше Высокопревосходительство, лично — явились сюда со своими порядками, превратили нашу жизнь в кошмар и будите князя. И потому в наших интересах как можно быстрее выставить вас из нашего города. Если мальчик несёт всё это, чтобы запутать и отвлечь Михаила, то получается у него мастерски. А если он и взаправду сумасшедший… но как он может быть сумасшедшим, он им совершенно не выглядит… хотя с такими высказываниями… — Скажите, сударь, — вкрадчиво спрашивает Михаил, — вот вы, лично вы, были арестованы при попытке убийства. Разве ваши собственные деяния не превращают сон князя в ещё больший кошмар? — У меня нет выбора, к сожалению. Я и мои единомышленники предпочли бы обойтись без смертей, но тогда вы не уйдёте никогда. Быть может, быстрый кошмар лучше, чем тот затяжной и мучительный, на который вы обрекаете наш город. С этим работать уже гораздо проще. Это уже не бредни о неведомом князе и его дурацких снах, а вполне себе ясные политические лозунги, с какими Михаил уже привык иметь дело. — Ваши единомышленники? Так вы действовали не один? Юноша бледнеет, сообразив, что сболтнул лишнего. Но потом резко выпрямляет спину, на лице отчаянная решимость: — Да весь этот город — мои единомышленники! Вас здесь ненавидят все, все до последнего человека! Вы можете, конечно, пытаться расправиться с нами, но у вас ничего не выйдет, весь город вы не перевешаете! Вот и всё. Закончились старинные литовские легенды, настало время для политики и самых обычных националистических идей. Михаил даже чувствует что-то, напоминающее разочарование, слишком уж быстро сдался мальчишка, слишком быстро перешёл от романтических бредней к обычной революционной риторике, а так красиво всё начиналось.***
Накануне, впервые увидев Йонаса, он даже залюбовался им на несколько мгновений. Пока не сообразил, что именно видит. Красивый светловолосый юноша, в одной лишь распахнутой на груди белоснежной рубашке, несмотря на достаточно прохладную погоду, стоял напротив одного из приехавших с Михаилом офицеров. В нескольких шагах. Стоял, и его красивые, по-девичьи изящные пальцы, сжимали рукоять пистолета. И палец тянулся к спусковому крючку. И один из лучших офицеров Михаила стоял напротив, не решаясь пошевелиться, потому что с такого расстояния выстрел означал для него верную смерть раньше, чем он успел бы что-либо предпринять. Михаил смотрел на одухотворённое лицо юнца, свято верящего, что делает правильное дело, что борется за свободу своего народа. И несколько долгих секунд в голове не было ни одной лишней мысли. Только о том, что этот юный литовский патриот ужасно красив вот прямо сейчас, в лучах вечернего солнца, озаряющих его каким-то особенным, едва ли не неземным светом. А потом Михаил со всей доступной ему скоростью метнулся к нему. Йонас нажал на курок, но в последнюю секунду Михаил успел толкнуть его, незначительно сбивая траекторию пули. И смертельный выстрел превратился лишь в крайне тяжёлое ранение, оставившее пострадавшему небольшой шанс выжить. Но участь покушавшегося совершенно не облегчавшее.***
Ему нужна от мальчишки информация о том, кто ещё замешан в этом. Во что бы то ни стало нужна. Но получить её оказывается делом неожиданно сложным. Йонас, хоть и выглядит на первый взгляд довольно хрупким, неожиданно являет куда больший пример стойкости, чем можно от него ожидать. Михаил невольно вспоминает другие допросы, свои и товарищей, сорок лет назад. Этот мальчишка совсем другой. Они тогда не знали, как реагировать, как не навредить друг другу, как сделать так, чтобы следствие им поверило. Они, наивные идеалисты, пытались доказать что-то следствию, убедить. Этот не доказывает, ему неинтересно договариваться, неинтересно сотрудничать. Он так и пылает ненавистью, желанием уничтожить тех, кто, как он считает, разрушает жизнь в его городе. И ничего более, никаких других чувств из него не вытащить. Он, кажется, уже даже не боится. Пропускает вопросы мимо ушей, а если и отвечает, то «нет», «не скажу», «это вам знать ни к чему», «этого вы от меня не добьётесь». Ничего другого. — Извольте отвечать на вопросы, сударь, — в очередной раз холодно цедит Михаил и, не выдерживая более этого дерзкого пренебрежения, отвешивает Йонасу первую пощёчину. Каждый раз, когда он применяет на допросах насилие, в Михаиле просыпается дикий зверь, упивающийся своей властью и чужой слабостью. Ему, этому зверю, так нравится видеть чужую боль, слышать чужие крики, это приносит ему извращённое, немного мучительное удовольствие. Голова Йонаса мотается на тонкой шее из стороны в сторону. Мальчишка сжимает губы и молчит. Но зверь уже вышел на свободу, и теперь всё не окончится для Йонаса так просто. Теперь Михаилу нужна не только информация. Ему нужно ещё и накормить зверя, так долго дремавшего внутри, дать ему почуять запах чужой горячей крови, ощутить её вкус. Видит Бог, Михаил не хотел этого, совершенно не хотел. Он готов был решить дело одними лишь словами, при помощи разговора, он даже поддерживал безумные бредни Йонаса о спящем князе. Юноша сам не пошёл с ним на сотрудничество, сам отказался. И теперь поплатится за это. Михаил хватает мальчишку за плечо и, сдёргивая со стула, швыряет на пол. В следующее мгновение его сапог врезается Йонасу под рёбра, а затем ещё и ещё, заставляя задыхаться и скулить от боли. — Будешь говорить? Будешь, гадёныш?! Ему так хочется услышать мольбы о пощаде, отчаянные всхлипывания. Увидеть мальчишку плачущим, покорным, поверженным, готовым на что угодно, лишь бы прекратить мучения. Но вместо этого Михаил слышит с пола приглушённое, но очень упрямое: — Не буду! Ненавижу вас всех! Ненавижу! Этого достаточно, чтобы сорваться, чтобы совершенно потерять контроль над собой. Сапог Михаила летит юноше в лицо. Разбивает губы. Заставляет фонтаном хлестать из носа кровь. Йонас сжимается на полу в комок и всё так же упрямо шепчет окровавленными губами: — Ненавижу. Ненавижу!.. Дикий зверь, почуявший кровь, теперь уже ни за что не угомонится так просто. Михаил расстёгивает на себе офицерский кожаный ремень, снимает его и с силой бьёт куда придётся, непрекращающимся градом ударов, по спине, по плечам, по бёдрам, кажется, даже по лицу. Бьёт, пока у Йонаса не заканчивается выдержка, пока мальчишка не начинает просто хрипло нечленораздельно орать. Только тогда Михаил останавливается, удовлетворённо оглядывает распростёртое у своих ног тело, проступающие сквозь белую рубашку пятна крови, превращённое почти что в сплошное кровавое месиво лицо. Зверь в нём насытился и готов уползти в своё логово до следующего раза. Он снова обретает контроль над собой. С мальчишки хватит, он пока нужен живым, его ещё показательно казнить. — Говори, мерзавец, — ледяным тоном говорит Михаил. И слышит только едва различимое: — Ничего не скажу… Ненавижу… Вы поплатитесь за это… Что ж, всё ясно. Ничего больше здесь, пожалуй, и не добиться. Может и правда пацан тронулся умом, и всё, что может, это байки о спящем князе распространять. Михаил отходит к столу и быстрым росчерком пера подписывает заранее заготовленный смертный приговор. Потом зовёт стражу и коротко распоряжается: — Увести. Разрешить привести себя в порядок. Казнь завтра в полдень. Объявить народу о казни заранее. Юношу вздёргивают на ноги и скорее волокут, чем ведут к выходу. Но у самой двери Йонас вдруг начинает упираться, оборачивает к Михаилу окровавленное лицо: — Осторожнее, господин граф. Князю не понравится. Здесь пространство снов. Осторожнее со снами. Ему сложно говорить, его голос звучит негромко, но Михаил прекрасно его слышит. — Да что ты несёшь, полоумный! — резко бросает Йонасу один из конвоиров. И почти силой вытаскивает его за дверь. А Михаил остаётся. Сейчас он чувствует себя опустошённым. Насытившийся зверь, свернувшись калачиком, спит глубоко внутри. Налакался чужой крови и оставил его в покое. А Михаилу неспокойно. И последние слова Йонаса почему-то цепляют. Вселяют необъяснимую смутную тревогу.***
Вечером он зачем-то спрашивает у слуги, коренного литовца: — А что, слышал ты легенду, будто весь ваш город просто снится князю, как его там звали?.. — А то как же не слышать, — охотно отзывается тот. — Князю Гедиминасу, да. Дед мой сказывал, то истинная правда. Как проснётся князь, так и перестанет стоять город, исчезнет, а вокруг все позабудут, что был вообще город такой, Вильнюс. А вы отчего интересуетесь-то? — Да так, — пожимает плечами Михаил. — От одного из допрашиваемых услышал. Любопытно стало. Значит, эта легенда — не выдумка мальчишки, а то, во что действительно верят многие здесь. Что это меняет, Михаил пока не слишком понимает.***
Когда всё же удаётся покончить с делами и забыться сном, ему снится Петербург. Зимний дворец, бесконечная анфилада комнат. Михаил идёт через них, пустые и гулкие, одну за другой. Идёт в надежде, что там, в конце анфилады, ждёт его встреча, тёплый приём, необычайная милость, дарованная самым дорогим для каждого верноподданного человеком, Его Императорским Величеством Александром Николаевичем. Что сейчас он дойдёт и сможет доложить лично о всех своих победах и сложностях, об успехах и неудачах. Что государь его выслушает и поймёт. Уезжая в Вильну, Михаил так боялся не оправдать надежд императора, боялся, что стыдно будет посмотреть ему в глаза. Но Михаилу не стыдно, он уже добился значительных успехов, а со временем обязательно добьётся и ещё больших. И он торопится, ждёт с нетерпением этой встречи. Михаил идёт и идёт, а комнаты всё не кончаются и не кончаются, и после очередного дверного проёма он начинает уже чувствовать какое-то отчаяние, беспомощность, страх, что он останется тут навечно, в бесконечной череде пустых гулких комнат. И вот уже потолки становятся ниже, сами комнаты меньше, будто сжимаются вокруг него, а серый петербургский свет за окнами гаснет, превращаясь в непроглядную тьму, окутывающую его глухим коконом, липкую, безвыходную. Это уже не Петербург. Он в каком-то совершенно другом месте, жутком, кошмарном, невыносимом. Но прежде чем он успевает прочувствовать беспомощность и безысходность происходящего в полной мере, тьма вдруг немного отступает, нарушенная тусклым светом свечи, подрагивающим огоньком пламени в чужой руке. Михаил сначала видит свечу, и лишь потом фокусирует взгляд на человеке, который её держит. Перед ним стоит мальчишка Йонас. Не такой, каким он был, когда его уводили в камеру, дрожащий, окровавленный, едва держащийся на ногах. Скорее такой, каким Михаил увидел его впервые. Дерзкий, уверенный. Твёрдо знающий, что и зачем он делает. Йонас берёт его за руку, неожиданно тёплыми хрупкими пальцами. — Надо быть осторожнее, — голос мальчишки едва заметно подрагивает от волнения. — Чужаки редко выходят отсюда живыми. Князь не любит чужаков. Не зли князя. Пойдём отсюда. Пойдём. И Михаил — куда деваться-то — покорно сносит и его прикосновение, и это неожиданное «ты». Йонас тянет его за руку, заставляя идти за собой, но идти неожиданно оказывается тяжело, словно это злое и недружелюбное пространство не хочет Михаила отпускать, хотя перед Йонасом как-то очень легко расступается. — Ты уже почти стал добычей, — на ходу информирует юноша ровным, почти безэмоциональным голосом. — Теперь оно не хочет тебя отпускать. Ты уже почти принадлежишь ему. Михаилу кажется, что тьма вокруг них сгущается ещё сильнее, становится ещё непрогляднее. Но тут Йонас вскидывает руку со свечой, так, что горячий воск от резкого движения выливается на хрупкие пальцы юноши. Михаил вздрагивает от одной лишь мысли о том, как это должно ощущаться, но Йонас ничем не выдаёт, что чувствует боль. Может, он её и не чувствует. — Ты, пространство тьмы и кошмаров! — говорит он. — Ты не получишь этого человека. Он не станет твоей добычей. Так говорю тебе я, потомок князя Гедиминаса. И кровь моего предка, текущая в моих жилах, да будет подтверждением моих слов. Решительный голос уносится во тьму, и тьма отзывается множеством голосов, похожих на человеческие, негромко, зловеще и гулко: — Он пролил твою кровь… твою кровь, княжич… кровь самого князя Гедиминаса… он не уйдёт отсюда… мы отомстим за тебя, княжич… он наш… наш… — Оставьте! — говорит Йонас резко. — Я не желаю, чтобы за меня мстили. Я справлюсь сам. И тьма отступает. Михаил снова видит анфиладу петербургских комнат. Но ненадолго. Йонас тянет его через неё за руку, всё вперёд, и вперёд, и вперёд. И вскоре видение рассеивается. Сначала исчезают дворцовые интерьеры. Потом сам Йонас. Самым последним — ощущение прикосновения его пальцев. А потом Михаил распахивает глаза, просыпаясь в собственной постели. Глубокая ночь, до рассвета ещё далеко, в окно тускло светит полумесяц, в доме стоит тишина, и во всём городе тоже стоит тишина. Но после пережитого просто уснуть обратно решительно невозможно. Он встаёт и, сам же мысленно смеясь над собой (ну приснилось и приснилось, чего на кошмары внимания обращать), начинает одеваться. Он не может оставить это так. Он должен поговорить с Йонасом. Даже если пока очень плохо понимает, зачем.***
Дверь камеры отпирается с надрывным скрипом. Сколько же здесь не смазывали петли, как бы не со времён восстания Тадеуша Костюшко. Перед тем, как войти, Михаил небрежно машет рукой караульному: — Свободен. Будешь нужен — позову. Камера совсем небольшая. В крошечное зарешёченное окошко под потолком проникает неяркий лунный свет. Йонас не спит, сидит на жёсткой тюремной постели, обхватив руками колени, и наблюдает за этим узким лунным лучом. Оборачивается на звук шагов: — А, Ваше Высокопревосходительство. Выглядит Йонас ужасно. Лицо распухло, губы покрылись чуть подсохшей корочкой коросты. Всё тело, вероятно, тоже в ужасающих синяках, хотя сейчас, в темноте и под рубашкой, этого и не видно. Краше в гроб кладут. Впрочем, ему и так завтра в гроб. Михаил стоит и чувствует себя ужасно глупо. Зачем он пришёл? Что он скажет мальчишке? «Мне про тебя сон приснился, спасибо, что там вытащил, но завтра я тебя всё равно казню»? Так, что ли? Но Йонас, глядя на его секундное замешательство, продолжает: — А я вам говорил, осторожнее здесь со снами надо. Пространство здесь необычное. Много что увидеть можно, с нужными людьми через сны пообщаться. Но это если любит тебя князь. Тогда многое позволит. А если не любит, того и гляди, засосёт чёрная тьма и уже не отдаст, не выберешься. — Так это не просто сон был? — зачем-то спрашивает Михаил. — Ты действительно меня вытащил? — Вы намеревались с важным вам человеком побеседовать. И уже почти дотянулись до него. Да вот только зол на вас город. Вот и не дал. Решил помешать. Погубить вместо этого задумал. — А если бы ты не помог? — Темнота. Бесконечная темнота и холод. Вы бы не проснулись наутро, для тех, кто остался здесь, были бы мертвы. А для вас темнота и холод длились бы целую вечность. Всегда. Йонасу трудно говорить. Разбитые губы едва шевелятся. Но он всё-таки говорит, настойчиво и спокойно, разве что чуть тише да немного более невнятно. — И почему ты решил меня вытащить? — интересуется Михаил, понятия не имея, каким может быть ответ. Йонас дёргает плечами. И морщится от боли. — Не знаю. Просто пожалел, наверное. Меньше всего Михаилу нужна жалость. Особенно от него. От этого мальчишки, находящегося всецело в его, Михаила, власти. Хочется закричать на него, чтобы заткнулся, чтобы не лез, куда не просят. Но вместо этого Михаил спрашивает, как будто ему правда может быть интересно это знать: — А ты правда потомок князя? — Какой-то очень уж дальний. Я не знал об этом. Узнал не так давно, когда сам в лабиринтах сновидений заплутал и чуть было не ушёл в темноту. Но они меня выпустили. И рассказали вот, что во мне княжеская кровь. Было приятно, конечно. Михаил смотрит на него, избитого, знающего о том, что завтра он умрёт, но не теряющего достоинства. Словно действительно потомок княжеского рода. Смотрит — и вдруг зачем-то предлагает: — Я ведь ещё могу тебя вытащить. Мне нужно не так много. Информация о твоих союзниках. А я обеспечу тебе свободу и безопасность. Но Йонас мотает головой (и снова морщится от боли): — Нет. Не надо. Я не хочу с вами сотрудничать. И не буду. Мне вас, русских, жаль. Вы сами не понимаете, куда лезете. Я хочу, чтобы вы ушли отсюда. Совсем. Может быть, моя смерть вас чему-нибудь научит. А союзники мои — весь город. Только вас же всё равно не устроит такой ответ.***
Вернувшись к себе, Михаил долго молча смотрит за окно, на медленно поднимающееся солнце. Потом наливает себе стопку коньяка и молча выпивает. Мальчишка сам выбрал свою судьбу, его никто не заставлял. Михаил и так предложил ему необычайную, незаслуженную милость. Но он сам отказался. А с таким его отношением, с этими его дерзкими заявлениями казнь никак не может быть отменена. И его, Михаила, вины в этом ни капли нет, он и без того сделал для Йонаса всё, что мог. А свои собственные чувства по этому поводу Михаил не решается назвать по имени даже самому себе.***
В полдень солнце стоит уже совсем высоко. На площади собирается огромная толпа, целое человеческое море. Михаил стоит у эшафота и смотрит на толпу, и читает в глазах абсолютного большинства людей ненависть к русским и сочувствие к приговорённому. Может, не так уж и неправ был Йонас на тему своих союзников. Йонас восходит на эшафот сам, без посторонней помощи, оттолкнув конвоиров. Оглядывает толпу. — Город князя Гедиминаса будет свободным! — несмотря на разбитые губы, которые должны плохо слушаться, его отлично слышно на всю площадь. — Не бойтесь! Я отказываюсь бояться, не бойтесь и вы! Он улыбается, светло и бесстрашно, в тот момент, когда палач накрывает его голову плотной тканью. А потом Михаил неотрывно смотрит, как на шею мальчишке накидывают верёвочную петлю. Как он, лишённый опоры, повисает в воздухе. Как дёргается в предсмертных судорогах тело. Кто-то в толпе охает, кто-то рыдает, кто-то закрывает глаза. Михаил смотрит и, кажется, запоминает картину этой казни на всю жизнь. Потом Михаил отводит взгляд. И глухо говорит стоящим рядом солдатам: — Похоронить. Мы же не звери. Без изысков, разумеется, просто чтобы был погребён в земле, по-человечески. Убедившись, что его услышали, Михаил разворачивается и уходит. День стоит очень хороший, весенний, солнечный. Небо пронзительно голубое, дует небольшой ветерок, на деревьях распускаются первые листья. Звонко чирикают птицы, предвещая близкое лето. Михаил чувствует что-то очень неопределённое. Что-то такое, чему затрудняется дать название. Да и не хочет. Если назвать это чувство по имени, может стать, наверное, только гораздо хуже. Ему ещё многое предстоит сделать. Это далеко не последний допрашиваемый. Это далеко не последняя казнь. Михаилу доверено императором усмирить непокорный край, и он сделает для этого всё возможное. Он не остановится ни перед чем. Даже если в городе, приснившемся князю Гедиминасу, это будет несколько сложнее. Даже если потомок князя вызвал в душе Михаила такую бурю непонятных чувств.***
Следующей ночью бесконечная анфилада залов Зимнего дворца всё же выводит Михаила туда, куда должна была вывести. Вот перед ним уже распахивается самая последняя, долгожданная дверь. Вот он уже видит благосклонно улыбающегося императора, ожидающего его. Михаил идёт через весь тронный зал, идёт к своему императору, чтобы преклонить колени, чтобы сказать слова радостного приветствия, чтобы выразить все переполняющие его чувства верноподданного. Михаил идёт, но воздух вокруг него неожиданно становится вязким и густым, и ноги слушаются его с трудом, каждый шаг даётся с усилием. А потом снова начинает опускаться потолок и сгущаться тьма. И где-то там в непроглядном мраке теряется далёкий императорский трон, и вот уже Михаил понимает, что не прорваться к нему, никогда не выбраться из этой темноты. Из этой бесконечной темноты и бесконечного холода. В навалившейся панике он кричит, не думая ни о том, как это прозвучит, ни о том, могут ли его услышать, лишь только ища избавления от навалившегося кошмара: — Йонас! Но Йонаса больше нет в живых, над Йонасом насыпана свежая могила на самой окраине кладбища, почти за оградой, и некому прийти и вытащить Михаила из этого недружелюбного пространства виленских снов, и остаётся только падать в эту темноту, падать, и падать, и падать, целую бесконечность. До конца времён? Неужели так теперь будет с ним до самого конца времён? Он проснётся ранним утром, ещё до рассвета, в своей постели, с бешено колотящимся сердцем, задыхающийся, весь в холодном поту. А когда рассветёт, окажется вдруг, что на неприметный холмик могилы юного литовского патриота, преступника, казнённого за государственную измену, кто-то положил свежие цветы, белые хризантемы, напоминающие светлые лохматые волосы повешенного мальчишки, так запомнившиеся многим, когда он в последнюю минуту своей жизни, уже стоя на эшафоте, звонким своим голосом отказывался бояться. Люди это заметят. Но, конечно, подумают на его ещё не раскрытых и не арестованных союзников. На кого ещё думать, в самом деле. Не на назначенного из Петербурга генерал-губернатора же, вынесшего приговор преступнику, думать, в самом деле. Это было бы просто невозможно глупо. Но это будет потом. А пока Михаил просто падает в эту нескончаемую тьму, без надежды на милость князя Гедиминаса и избавление от кошмара. С чего бы князю прощать таких, как он, Михаил. Быть может, потому что об этом Гедиминаса попросит, как о последней милости, его очень дальний потомок, неожиданно пожалевший этого ничего не понимающего, такого глупого генерал-губернатора, решивший, что он заслуживает снисхождения. И просьба эта будет услышана и исполнена князем. Да. Может быть, так.