Вера копотью слезает со свечи

Компания жила в отвратных условиях, пока их всем скопом везли в Сибирь. Понятное дело, там улучшения ситуации не предвиделось, и люди наслаждались весной, пока могли. Даже шутить стали в разы больше, чем прежде, будто упивались любым мгновением, где были не одни и чувствовали морозный, почти вольный воздух. Поезд, остановки, избы, в которые забивали больше людей, чем когда-либо должно находиться в одном помещении. Очереди, несостыковки. Один поезд опоздал, поэтому на другой было не попасть, и всю ночь приходилось провести чуть ли не на земле. Разговоры, болтовня, шутки, ежедневные трагедии, плач женщин, хмурое бормотание сходящихся в кучки мужчин, которых тут же разводили, лихие крики заводил, бессмысленное стояние на одном месте. Конвойные, которые вылезали из каждой щели на каждой остановке, с дубинками, по двое, про трое, вшестером, к ним не привыкаешь, но устаёшь. Ребята были из «политических», поэтому такие бойкие. Кто развешивал листовки, кто попадался не раз и не два на улицах. Личности далеко не крупного масштаба, те, чью деятельность упомянут, даст Бог, раз к восторгам одних и ругательствам остальных. И восторги, и ругательства имели свойство быстро забываться, а людей в тюрьмах прирастало. Попавшиеся относились к этому смиренно, привыкши. Долотин здесь был ради женщины, но так уж вышло, что в конце концов коротал свое время над больным мужчиной. Катенька тоже не пропадала. Ее, севшую за семейную поножовщину, из-за недостатка мест перевели к политическим, и в их среде она страстным чувством прониклась к местной «хозяйке» Аглае. Та была своего рода маменькой для всех переезжающих. Строгая, красивая, ни одной пряди никогда не выпадет из причёски, юбка чистая и аккуратная, выскобленная комната за себя и за всех, другого и терпеть бы не стала. Она к Кате сперва относилась с неприязнью, но Катя со своей сломанной детской психикой только сильнее от этого ластилась к старшей товарке. Во всем стремилась помогать по хозяйству, пусть и неуклюже, но в чем-то ловко, готовить умела, схватывала на лёту, страстная. Аглая к ней наконец оттаяла, особенно за то, что Катя умела готовить ее любимое блюдо. Две женщины как-то незаметно стали вместе под ручку ходить, под звездами засиживаться на заднем дворе. Остальные не мешали, ни мужчины, ни женщины, все взрослые люди и все понимали, а Аглаю к тому же не только уважали, но и побаивались. Она себя с самого начала так поставила: с другими хоть обшутись, а с ней не сметь. Ходили легенды, что у нее бабка чуть ли не из аристократии, отсюда и замашки. Обедневшая княжна видно. Из мужчин там особенно выделялся смертельно больной Кравцов. Его и судить то было мало того, что бесчеловечно, так еще и непрактично: адвокаты не ждали, что он и вердикта дождется, так быстро болезнь прогрессировала. Но он выжил, молча выслушал свои заслуженные года, которые ему точно было не прожить, и с кривой замороженной улыбочкой откланялся судьям прежде, чем его увели. Долотину он потом говорил, что был рад прожить эту муку, хотя бы потому что им довелось свидеться. Долотин и Кравцов сначала говорили в компаниях, где все наперебой хохотали над анекдотами о политике, стране, будущем, а потом уже разглядели друг друга и собираться стали вдвоем на постели Кравцова, которому и сидеть было тяжело, но гордость раньше него родилась. Разговоры стали спокойнее, уравновешеннее, о поэзии, в метафизику ушли. Идеи летали между ними вместо пуль. Так продолжалось очень и очень долго — почти несколько недель. Про ориентацию Кравцова он слышал чуть ли не раньше, чем заговорил с ним. Такие слухи Кравцов не отрицал, а в паре фраз даже подтвердил. Долотин всегда имел любовные отношения только с женщинами. Катя, например. С ней он поступил непростительно, но все же, там была любовь, он потому и приехал. Прощения просить, жизнь ей надеялся легче сделать, как мог, с помощью своих связей и денег. Совесть свою заставлял молчать, и работало. Даже людям в глаза смотреть мог, и все такой дешевой ценой… Долотин — единственный из компании, кто на привалах имел возможность гулять. Он остро чувствовал эту привилегию, но все-таки иногда он не мог противиться своей из младенчества выращенной любви к природе и ходил по полям и дорогам к оврагам и рощам. И думал, думал, думал. Голова прочищалась, когда он был один. Раз уж он признал для себя, что Катя, падшая женщина, проститутка, сорока, что она имела право на существование хотя бы уже и потому что была человеком — только поэтому! — даже не принимая в расчет, как она хороша вела себя по отношению к нему, как бросала в шапки просивших монеты, когда проходила мимо по Москве. Да просто и она же тоже человек, она как все. И заслуживает, чтобы с ней, как с человеком, а не как с грязью. Ну раз он уже совершил прыжок в неприятное обществу и не принятое им, то как он теперь мог остановиться? Если она имеет право быть, то, может, и «эти», как Кравцов, имеют такое же право? Надо было допустить мысль, нельзя было не допустить, ведь низко и глупо игнорировать правду, а потом понеслось. Действительно, ведь какое ему дело. Пусть их. Кравцов — воспитанный человек, серьёзный, он не стал бы строить из себя не пойми что, и право же Уайльд, Чайковский. Ведь какие люди однако! Талантливые. Нехлюдов ходил как сам не свой и, находившись с включённым мозгом по мерзлым улицам, додумался в максимально короткие сроки, что и он из «этих» и именно что ради одного. «Ну что ж. Я уже, можно сказать, в тюрьме. Раз в прорубь, то с головой». Кравцов рассмеялся, когда Долотин ему это сказал. — Нехлюдов, ты не гей. Молчи, мне приятно, что ты меня так любишь, но брось. Жалеть меня и не думай. Это ты так, умом дошёл, а сам успокойся. Ты с большинством, у нас просто проездом, — он усмехнулся, но, увидев выражение лица Долотина, остыл. Тот действительно катался с заключенными лишь как гонец свободы, вольный наблюдатель и то, потому что при деньгах. — Прости, не со зла. Это я с дуру, ты… Молодец. Мы любим тебя. Я больше многих, ты уж понял, но… Не криви душой ради моих последних — да что уж там. Твоего уважения мне достаточно, позволь и мне сохранить свое. Женщины за Кравцовом ухаживали бы день и ночь, если б тот позволил. Вчерашний студент, молодой. Чахоточный и чахнувший на глазах. До слез жалко каждой. На Долотина тоже было страшно смотреть. Он в первый раз в своей жизни столкнулся с болезнью и смертью и в целом с таким объёмом человеческих страданий, что он просто не знал, как помочь, что сделать, но так старался, что от Кравцова ему иногда перепродали редкие через боль улыбки. Соня только и говорила, что о том, как жалко мальчика (он был почти одних с ней лет). Причитала, раздражалась, за что на нее Аглая покрикивала. Соня в ответ огрызалась, а потом в ночи у Аглаи на руках все равно плакала тихонько или просто лежала с сухими пустыми глазами, вздыхая, пока Аглая гладила ее по волосам. — Все это грустно, — вздохнула Катя бессильно. — Пройдет, — отвечала Аглая. — Когда он умрет что ли? — взъерепенилась Катя, вырываясь из объятий и вставая в пол роста в кровати. — Тогда и пройдёт? Конец страданиям только там получается? Весело, нечего сказать. — Не о том я, дура, — с добротой отвечала Аглая и нахмурилась. — Сиди уж. Кравцов уходил. «Юноша бледный с взором горящим.» Его взгляд более не горел. — Позвольте мне напоследок… — прошептал напряженным голосом Кравцов. — Все что угодно, — быстро ответил Долотин, нагнувшись над постелью больного. Врач давно ушел, надежды не было. Кравцов крепко схватил его за руку, приподнялся, грубо оттолкнув помощь разом ото всех в комнате, и долгое мгновение смотрел на лицо Долотина. Потом усмехнулся будто бы самому себе, упал обратно на кровать и просто прижал руку Долотина к сухим, но с проступающей кровью губам. Нехлюдов остановившимися, напряжённо соображающими глазами смотрел на Кравцова, который слабо улыбнулся ему, почти с хитрецой, насмешливо и загнулся кашлем. — Ты прекрасный человек. Лучший из тех кого я знал, правда, — хрипел он тихо, но все слышали. — Прощай, друг. — Взгляд Кравцова уже не мог его найти. «Долго, мучительно, незаслуженно!» — в сердцах думал Долотина после. Ничего не сделано, ничего не закончено, не начато, не успел, а как мог бы Европу удивить, мир помирить, чтобы все знали, какие есть люди на Земле! И странно, и непонятно ему было во все эти дни после смерти Кравцова. Где? Как? Куда он делся? Куда исчезли их разговоры? Почему все теперь иначе, как будто топором отрубили прошлое от будущего? О чем он думал тогда? Что хотел делать? Что делал и почему так мало? Почему недостаточно, чтобы хоть как-то отличиться? Вечность назад все было иначе. Ему не было никакого дела ни до проститутки К, чью жизнь он разрушил, он не знал Кравцова. Он тогда думал о… о чем-то. О многом, ведь он читал много книг, но эти знания никогда не прилагал к реальности. Пассивным грузом они лежали в его мозгу и теперь пробудились, налетев со всей дури на реальность, где не думать значило опуститься на самый низ. Он не знал, что живут такие люди как Кравцов или Аглая. Или Катя, чей характер он было не разглядел. Вот прямо на улице, протяни руку и они. И раз они есть, надежда не умрет.