Колесо

      Много лет зовет чужую душу Ванцзи, но Вэй Ин не отзывается.       Зовет изо всех сил, и привычные к струнам пальцы покрываются кровавыми мозолями, и давно пора бы смириться, да только не выходит никак.       Колесо катится, годы на себя наматывая — то осень осыпается усталым багрянцем, то звонкой капелью расходится весна. Одиннадцатый год на исходе.       Спокойное оцепенение все чаще охватывает второго нефрита клана Лань. Если уж чужая душа не желает возвращаться к страданиям, не желает даже эхом отозваться на его зов — так тому и быть.       Не ему неволить того, кто при жизни остался одинок и предан. Не ему звать душу, что и после смерти не обрела покоя и заслуженного счастья, а то и вовсе разлетелась на части в жадных пальцах голодных мертвецов.       Он, второй господин клана Лань, так рьяно правилам и законам следовал, что запутался в них окончательно вместе со своим бестолковым сердцем. Что стоило ему сразу встать на сторону Вэй Усяня? Разве мог он вымолить прощение после того, как показался среди его врагов и лишь раз сделал шаг навстречу?       Одиннадцать лет позади. Эта цифра выбивает дух и раскачивает пол под ногами, и Ванцзи замирает, забывая о бесконечной череде повседневных дел. Одиннадцать лет, стонет оглушенное сердце. Одиннадцать, горько звенят струны гуциня и неохотно принимают еще одну каплю крови с израненных пальцев.       День впереди долгий, но руки словно одеревенели разом. В висках стучит пульс, мерно отсчитывая пустое время. Едва дождавшись вечера, Ванцзи врывается к брату и падает перед ним на колени, слепо тычется головой, ищет чужие руки, прячет ужас во взгляде. Брат испуган — светлые глаза расширяются, он пытается подхватить, поднять, но Ванцзи только плотнее жмется к ткани чужого ханьфу.       Это слишком близкое прикосновение, слишком тесное и темное — только тонкие одежды и кожа между двумя измученными душами. Невыносимая близость, к которой никто из них не привык и не был готов.       — Скажи, — бормочет Ванцзи то самое страшное и важное, что нес вместе с собой все эти годы, но ни разу не осмелился произнести, — ты терял тех, кто был тебе дорог. Ты ошибался. Как ты пережил это, брат? Как?       Не дождавшись ответа, Ванцзи поднимает голову. Лань Сичэнь темнеет лицом и отводит глаза. Зубы стискивает, и черты становятся вдруг чужими и холодными, и Ванцзи отчетливо понимает — он тоже не пережил. Чья-то смерть и ему поперек горла, или небрежность мимолетная, которая обошлась слишком дорого.       Спросить бы, чья эхом отраженная боль плещется в спокойных и светлых глазах, но не до того — своя боль под самое горло поднялась, не вдохнуть.       В комнатах брата будто бы легче, только вдруг неловко становится от собственной слабости, болтливости, обнаженного кровоточащего сердца. Ванцзи украдкой проводит ладонью по щекам и отстраняется, но брат не дает ему подняться на ноги. Тянет за руку к себе, и взгляд непреклонен и тверд, и даже страшно немного и странно.       Вынудив Ванцзи снова опуститься на колени, Лань Сичэнь тянется навстречу и обнимает его осторожно, бережно, поглаживая напряженные плечи. На мгновение тело будто молнией прошивает от макушки до пят, но Сичэнь опускает руки, выпуская Ванцзи на волю.       — Прости, — едва слышно говорит он.       Тепло чужих ладоней и знакомый запах медленно утекают, оставляя Ванцзи снова безоружным, незащищенным. Клетка боли окружает его, и выхода не найти.       Облегчение оказалось слишком коротким, и спустя несколько дней Ванцзи тихо стучит в двери брата, как только на Облачные глубины опускается ночь.       Сичэнь не спрашивает ни о чем, только впускает внутрь и в раздумьях смотрит на слишком узкую для двоих постель.       Тела их не тянутся друг к другу, не исходят запретным жаром, какое чуял Ванцзи во время единственного украденного у Вэй Ина поцелуя. Тела привычны к смирению и неприятию соблазна, и только прохладу дарят они друг другу да чувство родства, нужности, неодиночества; но души тянутся и требуют иного, и заставить их замолчать куда как сложнее. Хочется гладить точеные скулы и зарываться пальцами в густые пряди, помогая друг другу перед сном распустить волосы; протянуть руку и нащупать чужую ладонь, капканом сжать пальцы и более не отпускать.       Двенадцатый год проходит мимо, он сумбурен и странен, и в воздухе притаилось чувство опасности. Ванцзи уже давно не возвращается в родные покои — оказалось, покой и уединение хороши тогда, когда сердце твое не изранено в клочья.       В городе Ванцзи видит других людей, открытых в своем расположении друг к другу. Они хлопают друг друга по плечу, обнимаются при встрече, касания их не исполнены стыда.       Будь они с братом такими, где пролегла бы их граница допустимого?       Люди все равно никогда не поймут. Они мнят себя свободными, только оплетая друг друга паутиной правил и запретов; пытаются избежать боли, причиняя ее другим. Ванцзи вдруг становится тесно и душно в идеально скроенных одеждах. О чем он думает, что за опасные, лишние мысли? Между ними нет ничего неправильного, только близость, духовное родство, надежность и желание разделить жизнь. Весь огонь и любовь, все мечты достались Вэй Ину, пусть и были они не нужны ему.       Только теперь Ванцзи произносит домашнее имя Вэй Усяня без внутреннего трепета. Вэй Ин, Вэй Ин. Пусть боги подарят тебе другое перерождение и не наказывают ни за какие грехи — и без того ты заплатил полной чашей.       Тринадцатый год начинается смертью. Глава клана Не гибнет рано и страшно, и на лице брата — вуаль горечи, но глаза становятся еще безмятежнее. Сичэнь становится только теплее, внимательнее, без остатка раздает свой огонь всем нуждающимся и возвращается вечерами в свои покои пустым и гулким, как заброшенный старый дом с заколоченными ставнями.       Эта рана не из тех, что быстро заживают, но снаружи ее не видно. Только Сичэнь вдруг начинает излишне любить ночные охоты, возвращаясь редко и ненадолго. На многие ли вокруг не сыскать ни одного чудовища или неупокоенного мертвеца, и Сичэнь уходит все дальше.       Нужно дать ему время отболеть и отмолчать, думает Ванцзи. Разве не тем самым он занимался целых одиннадцать лет?       Очередная охота заканчивается глубокой раной поперек лопатки. Белоснежная ткань разодрана на части, следы когтей переползают на плечо и опускаются к ключице. Все раны Сичэнь лечит сам, закрываясь и отсылая прочь всех желающих помочь; эту рану ему даже промыть не удается. С неловким смущением он просит помощи Ванцзи. В теле его все еще бродит боевой задор, и от усталости даже следа нет, только вот губы бледны да глаза кажутся слишком уж яркими.       Ванцзы с беспокойством помогает ему освободиться от одежд, грязным комом роняя на пол разодранное ханьфу. Торопливо, осторожно стягивает нижнее платье и заходит за спину, вынимая из чаши влажную ткань.       Заходит и замирает, и чаша со звоном падает из рук. Абсолютная пустота охватывает Ванцзи.       Собравшись с духом, он спокойно и сосредоточенно промывает рану, присыпает ее порошком. Сичэнь чует что-то странное, пытается обернуться, но брат не дает шевельнуться, цепко удерживая за здоровое плечо.              У Ванцзи много шрамов, и все они — цена за выбор своего пути, своей любви. Каждый его шрам Сичэнь собственноручно лечил и знает их все наперечет, однако своих отметин не показывает никому.       Рана успокаивается, и Сичэнь облегченно вздыхает.       Горячие пальцы снова касаются спины и скользят по прихотливой сети шрамов, отслеживают каждую выпуклую линию, медленно и неотвратимо прокладывают себе путь по застарелой боли. За ними остается пламенеющий след, и огонь этот сладок. Глубокий вздох остается внутри — грудная клетка расширяется и запирает воздух, будто Сичэнь с головой ушел под воду. Он силится вздохнуть и отстраниться, сбежать от раскаленных ладоней, укрыться в одиночестве, но душа и тело сходятся воедино в общей мелодии. Они больше не слушаются приказов, и Сичэнь льнет обратно, выгибается под этой непрошеной лаской, выгибается и чувствует.       Весь мир на клочках обезображенной кожи.       — За меня? — хрипло спрашивает Ванцзи, и Сичэнь ошеломленно замирает. Замирает и молчит, плотно стиснув зубы.       — За меня? — настойчиво повторяет Ванцзи, и в голосе его не пустое упрямство, а тяжелый гнев; Сичэнь неопределенно кивает. За него, но выбор сделан давно, когда и выбора никакого не было вовсе, не стоит и думать об этом. Любая боль хороша, пока он может забрать ее, увести от Ванцзи.       Пальцы исчезают, и Сичэнь наконец снова может дышать, и звон в ушах унимается. Он предпочел бы задохнуться под этой ладонью, здесь и сейчас, только бы не размыкаться.       Сухие, прохладные губы робко касаются грубого рубца у самого позвоночника, выбивая внезапный стон; Сичэнь каменеет, устыдившись собственной реакции. Цепочки невесомых поцелуев проходятся по каждому шраму, словно стирая складки покореженной кожи.       — Что же ты делаешь, — шепчет Сичэнь и закусывает губу, и зажмуривается до ярких кругов перед глазами. Губы Ванцзи все горячее, и целует он робко, неумело и в то же время яростно, словно слов ему снова не хватило объясниться.       За мою боль, которую забрал себе.       За ту боль, что забрать не сумел, но исцеляешь, не жалея себя.       За то, что собираешь меня по кусочкам, позабыв о том, что тебя самого некому собрать.       Рана перетянута повязкой.       То, что произошло между ними, снова заперто на сотни замков молчания и стыда. Заперто, но не забыто.       Тринадцатый год похож на сон во сне, пока однажды Сичэнь не просыпается посреди ночи от настойчивого поцелуя с привкусом растерянности. Голова сразу идет кругом, и он боится шевельнуться, чтобы не спугнуть странное видение.       А стоило бы спугнуть, чтобы не разрушить самого себя до основания.       Никакие замки такого не сдержат.       Ванцзи отстраняется и смотрит ему в лицо — испытующе и жадно, и губы его в лунном свете влажно блестят. Пусть этот сон останется последним, думает Сичэнь и тянется навстречу. Пусть будет последним или никогда не заканчивается.       Тяжелые пряди путаются, щекочут, веревками стягивают два тела. Младший нефрит клана Лань неопытен, но настойчив и точно знает, чего хочет.       Ладони гуляют под ночными одеждами и цепляются шероховатыми мозолями за гладкость кожи. Трогают то слишком торопливо, то медленно и нежно, но Сичэнь все равно дышит сорванными стонами, и Ванцзи эхом втягивает его дыхание, захватывая его прямо с губ.       Все прочнее они врастают друг в друга. Руки Сичэня где-то над головой, сжаты в каменных тисках чужой ладони. Они лишние, он их и вовсе не чувствует, подаваясь вперед всем телом. Каждое прикосновение к обнаженной коже — словно мириады порезов, вместо боли дарящих неверное, неистовое желание.       Ванцзи смотрит, как дикий зверь. Темные глаза расширены и почти безумны, губы до крови искусаны, гибкое тело вжимает-вжимается, не разделить; приподнявшись, он торопливо и бездумно царапает короткими ногтями живот Сичэня и накрывает ладонью окаменевший, до боли чувствительный член.       Этого оказывается слишком много и слишком остро: запрокидывая голову, Сичэнь стонет мучительно-громко и ерзает, пытаясь не то сильнее толкнуться в ладонь, не то вырваться и сбежать. Ванцзи не дает ему права выбора; глядит почти зло и сжимает запястья до синяков, гася любое сопротивление. Сичэнь зажал бы себе рот, чтобы ни один звук не пробрался наружу, но руки не вырвать из крепкой хватки. Он кусает губы, но Ванцзи это только злит — наклонившись, он торопливо сцеловывает следы укусов.       Он кажется безумным и в то же время спокойным, словно давно привык к таким постельным сражениям. Сичэнь плавает между ужасом и оцепенением, плавится от стыда и бесстыдного, чувственного удовольствия; Ванцзи освобождает его руки, рывком раздвигает бедра и устраивается между ними, захватывая в ладонь сразу два члена. Выдержка оказывается лишь иллюзией, и он с глухим рыком двигает рукой, резкими и рваными движениями не только лаская, но и причиняя легкую боль. Эта боль рушится вдруг на Сичэня, словно ледяной водопад.       Не сон. Реальность.       Он выплескивается с мучительным криком и вцепляется зубами в собственное запястье. Ванцзи лбом упирается ему в грудь и вторит хриплым стоном, вздрагивая в последних искрах удовольствия.       Не сон, бормочет сладкая истома.       Ванцзи поднимается, садится на постели и с легким любопытством осматривает покрытую липким семенем ладонь.       Через два дня Ванцзи вернется с охоты немым от счастья и тревоги.       Вэй Усянь воскрес.       С кем еще ему поделиться своим нежданным чудом, как не с братом?..              Ванцзи готов признаться — Сичэнь видит его решимость по глазам.       Несмотря на всю путаницу обмана, в которой увязли заклинатели, несмотря на всю страшную правду готовность Ванцзи все равно ранит. Ранит кинжалом, вогнанным по самую рукоять — оставь внутри, и боль сведет тебя с ума; выдерни, и жизнь алым потоком истечет из тела, оставив пустую оболочку.       Ванцзи готов, но все-таки не признается. Признания и не нужно, он скрывает хрупкого незнакомца за собственной спиной, ревностно бережет и смотрит, словно обрел наконец свое сокровище.       Так и есть, тринадцать лет не прошли даром. Одни обретают, другим суждено потерять. Вэй Усяню как никому другому нужна защита.       Только спустя несколько дней вдруг осознает Сичэнь свою обездоленность. Оба названных брата мертвы, а Ванцзи ушел вместе с Вэй Усянем.       Не обернувшись ушел. К счастью только так и стоит идти, не оборачиваясь; прошлое только мусором цепляется за полы ханьфу.       Оставив все дела, первый нефрит клана Лань решает уйти в уединение. Это кажется крайне разумным, ведь на него свалилось слишком многое.       На какое-то время Сичэнь и вправду уходит в уединение.              Вэй Усянь стремится вернуться в Пристань Лотоса и все чаще упрямится, не желая никаких задержек.       — Я обещал брату, что мы вместе будем управлять кланом, — говорит он вечерами у ярко горящего костра, на тонком лице — знакомое до мелочей выражение задумчивости, — а ведь все эти годы он справлялся один. Он зол на меня, он всегда зол, потому что ему так проще скрыть свои чувства, и эту злость я заслужил. У меня есть долг, и я его исполню. Вторую жизнь я не спущу впустую.       Теплым огоньком загораются его глаза при словах о Цзян Чэне, и Ванцзи молчит. Молчит о своих чувствах, о том, как долго он ждал. Это ведь не вина Вэй Ина, он сам выбрал это бесконечное ожидание, и выбрал не напрасно. Незачем этот груз перекладывать на чужие плечи.       Уже несколько месяцев они путешествуют вместе, но услужливое время стерло из памяти Ванцзи все то, что так раздражало и отталкивало его в Вэй Усяне. Легкость его манит и заставляет ерошиться от бессильной злости, насмешки не задевают, но оставляют горькое послевкусие. Человек перед ним — Вэй Ин и одновременно совсем не тот Вэй Ин, который собрался из кусочков воспоминаний, первой влюбленности и огромного чувства вины.       Тревожная весть застает их на полпути к Пристани, и у Ванцзи нехорошо екает сердце при виде неровных строк.       Вэй Ин щурится, вглядываясь в бесстрастное лицо спутника.       — Брат ушел в уединение, но пропал, — Ванцзи осторожно складывает послание, не замечая дрожи в пальцах, — в пещере кровь и меч его… Он бросил свой меч.       — И вы оставили его одного? — ошеломленно выдыхает Вэй Ин. Скулы его краснеют от гнева, — что за люди в вашем Гусу? Он был для вас примером для подражания, но теперь потерял всех. Неужели никто не мог поддержать его в трудную минуту? А если его настигло искажение?       Этот гнев непонятен Ванцзи. Он хмурится и смотрит на Вэй Ина вопросительно.       — Братья бывают на удивление тупыми, — бормочет тот и вздыхает тоскливо, — подождет Пристань. Вернемся вместе, быть может, я тоже смогу помочь. Он ведь всю свою жизнь вам отдал, а теперь остался без названных братьев, и даже ты ушел, бросив его одного. Вам и вправду все равно?       Слова его кажутся нечестными и горькими, но внутри все взрывается болью.       — Ему нужно было побыть одному, — защищается Ванцзи неуверенно, — он сильный.       Вэй Усянь закатывает глаза:       — Чушь какая. Все мы сильные, но всем нужна помощь. Никогда не решай за других, что им нужно — тебе никто спасибо не скажет.       — Скажи, есть ли кто-то в твоем сердце? — решается спросить Ванцзи, и собеседник его лишь отмахивается:       — Долг у меня там, в сердце. Не до привязанностей. Я тоже немало хлопот брату доставил и даже не смог до сих пор поговорить с ним как полагается. Я его больше одного не брошу, семья у меня всего одна.       В пещере немного крови, но отпечаток ладони на белоснежных ножнах пугает Ванцзи до дрожи.       — Я могу пойти с тобой, — с сочувствием предлагает Вэй Ин, но Ванцзи упрямо качает головой. Пусть и не было признания, но были разговоры о прошлом и будущем, и ни в чем Ванцзи не углядел ни капли взаимности.       Он и в себе самом свои измученные ожиданием чувства уже едва находит.       “Не решай за других”, сказал Вэй Ин. Но ведь не только Ванцзи всегда стремился решить за других, но и Сичэнь. Может, брат тоже все эти годы ждал его?       Ждал и боялся, прятался, отстранялся. Два брата на тропе самосовершенствования — не та слава, которая нужна была клану Гусу.       …он идет по следам, но никак не успевает.       В пропахшей рыбной требухой деревне у реки ему рассказывают, как прекрасный заклинатель в белоснежных одеждах шел пыльной дорогой. Лицо его было умиротворенным, а руки сложены за спиной, будто прогуливался он по прекрасному саду.       Через два дня пути Ванцзи находит семью, которой заклинатель помог извести злого духа и не взял никакой платы. Ушел он всего четыре дня назад.       Длинный и извилистый путь вел Ванцзи к горе Луаньцзан.       Ноги сами привели его к тому памятному обрыву, с которого рухнул когда-то Вэй Усянь. Куда угодно, только не туда; это место годами олицетворяло только боль и смерть, средоточие всех самых страшных кошмаров.       Каменистая площадка была пуста, а бездна внизу дремала, темная и безразличная. Истрепанная, покрытая пылью лента с вышитыми облаками притаилась между камней над самым обрывом, одним концом привязанная к знакомой флейте. Ванцзи наклонился и поднял Лебин, тело которой пересекала длинная трещина. Эту трещину и стягивал край налобной ленты, будто надеясь исцелить увечье инструмента.              Много лет зовет чужую душу Ванцзи, но Лань Сичэнь не отзывается.