Край земли, глубины морей,
беспросветность веков, ты выбрал все.
Э. М. Форстер
Здравствуй, друг. Очередное письмо. Страшно забывать, но я теряю себя из-за того, что иногда забываю, и это меня пугает. Поэтому я каждый вечер повторяю их имена: Джерард, Нокс, Стивен… Я повторяю их и повторяю, как молитву, и я снова всё вспоминаю. Мелочи, например, как изумительно солнце освещало школу в момент перед тем, как оно скрывалось за лесом. Или нашу первую встречу. Почему, возвращаясь в тот миг, я пахну душным полумраком? Вокруг белые хлопья кружили в танце умерших. Я узнал о новом соседе почти все, от имени, ложащегося под язык мягкой сердцевиной абрикосовой кости — Нил, Нил, — до самого нутра, до сорванного смеха, когда зубами прогрызал себе путь сквозь пропитанную ядом черствости жизнь из чванливых учителей, родителей, к его сердцу, когда сидели в пещере и водили пальцами по строкам книги. Бок о бок. Мы узнали друг-друга так, Нил, как никто и никогда не смог бы. А может, ты был больше. Тогда я с упоением вчитывался и в это «больше», лишь бы разгадать твой огонь. Тысячи версий одного Нила Пэрри. Ты был совсем юн, и белки твоих глаз, похожих на обледеневшее бутылочное стекло, еще чисты и отсвечивают молочной синью. Твои тёмные волосы пахнут иначе, хотя мылись мы все одним куском треснутого мыла, — в них ткнуться — ощутишь бесконечность глубоких лесов и сырости. Я смотрю на тебя в кабинете, среди одеяла и плача, и вопля, и визга, Мистера Китинга, липких взглядов одноклассников. Честно-честно: гляжу лишь на тебя, а ты ты на меня. Отчаянно и предельно голодно хватаю твои эмоции в надежде успокоиться: вижу все то, до чего мне раньше не было никакого дела: столкновение богов, гибель городов и то, что зовётся любовью в глазах смотрящего. Наверное, я выглядел отчаявшимся и предельно маленьким: тонкие, облеванные веснушками худые руки мелко тряслись. Улыбаешься. Грудную клетку мучительно разрывает. Ты всегда таким был. Бросал вызов, от отчаяния выл, готовый уничтожить весь мир, но продолжал идти дальше с горящими глазами, пряча шрамы и мозоли. От тебя что-то внутри зажигалось, после спектакля хотелось до жути тебя заобнимать. Таким интересным становился. Распускаешь бутоны, тебя несёт по течению. Ты был там, в лесу. Настоящий Хранитель. Ну а я чего? Я растерялся такому чувству, обошёлся хлопком по твоему тощему плечу. Дурак. До сей поры у меня, кстати, осталось раздражение из-за того, что про преисполненных энтузиазма людей говорят, что они, мол, «с горящими глазами», а мои глаза, представляешь, и сами темно-карие, ещё и обрамлены в вечную сонную гримасу, куда мне до тех прекрасных, с горящими глазами, хоть я и относиться стал со страстным интересом ко многим вещам. Ещё хуже стало, когда начали нас фотографировать на выпуск, и выяснилось, что глаза мои посажены ассиметрично, что создаёт дополнительный «похмельный» эффект на карточке. Школьное руководство, кстати, сменили. Тысячи учеников взбунтовались против того, что мистера Китинга отстранили. Мы брыкались от высохших ручонок учителей, но стояли на столах, выше этих гордых придурков, а наши губы тихо вопили «О, Капитан!» Они просто не могли совладать с нашим огнём. Твой дух и звонкий смех в тот вечер сотрясали стены английской словесности. Когда я думаю о тебе, мои мысли напоминают игру в пейнтбол, я позволяю им разыграться, даю волю, вырисовывая на стенках черепной коробки гибель великой любви, потому что я не дриада, — от меня совсем ничего не осталось, я выжат, подобно губке, которой протирают меловые доски, готовую, умей она кашлять, давиться трубочным дымом. Иногда могу позволить засесть себе за трубкой. И тогда, при мысли о тебе и в дыме, меня пьяно ведёт, начинаю бешено печатать эпитеты и сравнения, уносимый волной восхищения и больной любви; пальцы растворяются друг в друге, смазываясь бурей, перекрывая уже имеющийся безвкусный рисунок сначала; мои руки дрожат, а наша любовь выгрызает из меня куски. В тот момент, когда ты сказал, что не отстанешь от меня, а потом и нагло улыбнулся, я понял, что пойду за тобой куда угодно. И я пошёл, как и все мы. И я прошёл бы через это все снова и не стал бы ничего менять. Надеюсь, ты можешь сказать то же самое. И я знаю, мистер Кипинг научил нас принимать верные решения. Не знаю только, насколько твоё было верным, но одно я знаю точно: ты изменил всех. Это была твоя строчка. Просто знай, что ты никогда не был один, мой друг. Эгоист ли я? Может быть. Просто ты дал понять, что надо относиться к людям с такой же необыкновенной чуткостью. Будущее в наших руках, Нил. И я знаю, мы найдём верное решение, как всегда. Пожалуйста, береги себя там, где бы ты ни был, а мы присмотрим друг за другом. Обещаю писать мистеру Кипингу. Ты достоин счастья. Не знаю, останется ли у меня время писать письма — возможно, буду слишком занят «погружением» в жизнь. Короче, если это письмо окажется последним, прошу тебя не сомневаться, что у меня все хорошо, а если не совсем, то скоро наладится. Буду так же думать о тебе. Спасибо тебе.