О любви

— Нет, нет, Кристин, снова не то! Аккорды удивительной музыки, захватившей её разум и сердце, вдруг стихли, и голос Эрика прервал её; она вздрогнула, остановившись. Маэстро был видимо недоволен её результатом, хотя Кристин исполняла партию Аминты так чисто и ярко, как только могла; она просто не знала, что было не так! Эрик только вздохнул, когда, справившись с тенью обиды и огорчения, она всё-таки начала заново. — Кристин, достаточно, — он постарался сказать это с мягкостью. — Вы совершенны, как ангел, но вы далеки от Аминты, как я — от незабвенной мадам Карлотты. Вы можете спеть ваш куплет сотню раз, но, увы, не приблизитесь к образу. — Тогда объясните мне, Эрик! — настойчиво попросила она. Её Ангел так редко давал ей понять, что её стараний недостаточно, потому что она на самом деле внимала каждому его слову и наставлению; её Ангел всегда восхищался ей, но сейчас восхищение переплеталось с печалью, и это сбивало её с толку. Эрик шагнул ей навстречу, коснувшись её волос, и в глазах в прорезях чёрной маски на миг словно вспыхнуло пламя. Он чуть наклонился — она могла чувствовать его дыхание, она невольно прильнула к нему, — и заговорил, почти касаясь губами её губ: — Вы поёте о страсти, Кристин. «Отвести нас туда, где тела наши страстно сольются в единое целое» — вот что влечёт вас, что вами владеет и движет. О нет, недостаточно только изобразить это чувство. Вы должны стать этой девушкой, всецело поддавшейся соблазнению, объятой пламенем Эроса, но я каждый раз, что бы вы ни пытались сыграть, вижу в вас истинный свет Агапэ. Только Аминта во власти совсем иного. Кристин не совсем поняла… нет, не так: совсем не поняла слова Эрика и неизбежно утратила нить рассуждений. — Агапэ? Эрос? — в конце концов только и повторила она. Эрик шагнул назад. — О, Кристин не знает… Тогда позвольте Эрику рассказать ей о любви. Эрик неощутимо тронул её за плечо; теперь это не было жестом коварного искусителя, каким являлся центральный герой этой оперы Дон Жуан, теперь в этом была только мягкость, защита и скрытая нежность. Кристин не могла решить, что она выбрала бы, если бы должна была сделать выбор. Она опустилась на скамеечку рядом с органом, когда Эрик снова сел, чтобы сыграть ей. Она очень часто сидела здесь, слушая музыку Ангела, музыку гения, которым до сих пор восхищалась, хотя, нет, конечно, нет, это вовсе не было всем, что она к нему чувствовала. Его голос звал её, где бы она ни была, его взгляд словно был прикован лишь к ней одной, и его лицо оставалось единственной тайной, которую он хранил. Кристин едва остановила себя от того, чтобы просто открыть её, сорвав маску, когда Ангел — Призрак — впервые явился к ней после её неожиданного сценического триумфа. — Итак, о любви, — Эрик лёгким касанием вернул её, так любившую потеряться в мечтах, к их реальности. — Что Кристин может сказать о ней? Без сомнения, сотни и сотни слов, только все лики любви никогда не облечь в них. Любовь — нечто высшее, первостепенное, то, что рождается в нашей душе, но её воплощений не счесть. Руки Эрика взметнулись вверх, словно крылья, способные вознести к небу, и музыка зазвучала так бережно и светло, безусловно светло, что Кристин непроизвольно вспомнились её ранние детские годы, когда отец брал её за руку и водил к морю каждое утро. — Сторге, — негромко возвестил Эрик. — Любовь-привязанность. Вы ещё не понимаете, что значит любить, когда у вас появляется самый родной человек, и вы любите его, просто потому что он тот, кто всегда рядом с вами. — Мой отец, — прошептала Кристин с грустью, но её губы тронула улыбка. Она угадала значение этой мелодии ещё до того, как её Ангел сказал о ней! — Он умер, когда мне не исполнилось и восьми, но… но Сторге всегда жива в моём сердце. — О, сердце Кристин, несомненно, способно вместить в себя всю любовь мира, — нет, Эрик не переставал играть. Кристин на миг различила в его словах застарелую тоску, словно он… мог ли он никогда не испытывать Сторге? Или, может быть, тот человек давно умер, исчез, ведь Эрик жил здесь, под землёй, столько лет? Вязь новых аккордов как будто вплелась в эту музыку извне, и тот смысл, что несла в себе Сторге, неуловимо сменился другим. Эрик проговорил, ускоряя темп, пусть и почти незаметно: — Послушайте: Филия. Любовь-симпатия. Вы выбираете кого-то, кто близок вам, кто привлекает вас как личность. Вы очень похожи, и между вами всегда царит гармония. Вы идёте по одному пути. Свет, заключённый в мелодии Филии, был иным: уже не безусловным, но сильным и прочным, отчётливо откликающимся внутри. Кристин с Раулем встретились в раннем детстве и никогда по-настоящему не ссорились, хотя так часто спорили, придумывая финалы своих страшных сказок. Они оба любили мечтать, прятаться от родных и бежать к морю, если на берегу было не слишком холодно, или забираться на старый чердак, чтобы есть шоколадный торт и, смеясь, пугать друг друга как можно сильнее. Кристин знала, что Рауль имел старшего брата, но у неё не было никого, кроме отца, и она так хотела, чтобы Рауль стал братом и для неё. Они оба были детьми, и тогда никакой иной формы любви, кроме Филии, не могло существовать. — Эрик может догадываться, что за Филия сейчас у Кристин на уме, — бросил Ангел чуть более мрачно, чем прежде, но Кристин лишь рассмеялась в ответ. — Верно, это Рауль, когда мы подружились, как помнится, в возрасте трёх лет, и Мэг — спустя несколько лет после моего появления здесь, у мадам Жири. Только вы, полагаю, сейчас не о Мэг? Музыка продолжала звучать. — Мне прекрасно известно, что он вам не нравится, но я ничего не могу поделать с тем, что Рауль — мой друг, — вздохнула Кристин, не дождавшись ответа. — В конце концов, мне не нравится, что у вас в доме по-прежнему стоит моя откровенно пугающая безмолвная копия, но ведь я не прошу вас избавиться от неё! — О, так мило сравнить вашего живого друга и созданную мной куклу — как будто в намёке, что это единственный друг, какого Эрик может иметь. — Перестаньте, — Кристин вновь не смогла сдержать улыбки: иногда её Ангел Музыки бывал просто невыносим, пусть она давно к этому привыкла. С каждой секундой творимая Эриком музыка становилась пронзительнее, пробираясь до самой души. Здесь больше нельзя было услышать спокойствие и тепло: она пела переливами невероятных мотивов, как будто хор ангелов на миг спустился с небес, и хранила в себе абсолютное счастье и вместе с тем отголоски ужасной боли. Кристин не могла отвести глаз от рук, беспрестанно летящих и словно вручающих ей некое сокровенное знание. Под эту музыку, светлую до ослепления и неподдельную, искреннюю до безумия, невозможно было сдержать слёзы. — Любовь-бескорыстие, любовь-жертвенность, Агапэ, — оповестил Эрик, и его голос звучал чуть хрипло. — Вы отдаёте себя, ничего не прося взамен, точно солнце, которое дарит нам свет и сгорает. Для вас самая главная ценность — тот человек, которого вы любите; ради него вы готовы на всё что угодно. Вы можете находиться вдали от него или совсем рядом… — Я думаю… — Кристин провела ладонями по щекам, стараясь выровнять сбившееся дыхание. — Я думаю, для меня это нечто сродни материнской любви. Я полюбила бы так своё дитя. Сейчас Кристин было лишь восемнадцать. Она не могла знать, как сложится её судьба, но временами они с Мэг мечтали о вечной, счастливой любви, непременно случившейся с ними обеими. Мэг всё грезила о каком-нибудь очень красивом поклоннике, который окажется восхищён и пленён лучшей из всех балерин Оперы Гарнье; они станут прекрасной парой и никогда-никогда не расстанутся. Кристин вовсе не задавалась вопросом, кому принесёт клятву в верности, будто тень этого человека уже давно была ей известна, а думала о другом: если только родится сын, то она назовёт его в честь своего отца. И Густав станет для неё тем, за кого она без раздумий отдаст даже сердце и жизнь. — На безусловную любовь способны немногие, — проговорил Эрик, когда потрясающий каскад финальных аккордов сменился тишиной. Тишина продолжалась, но в голове ещё словно звенела Агапэ, и Кристин не сразу услышала его слова. — Вы можете испытывать её к ребёнку, мужчине, тому, кто не может ответить на вашу любовь, или ко всем людям на земле, но Агапэ требует силы и чистоты вашей души, абсолютной честности перед собой. — Значит, вы видите это в моём понимании образа героини, но ведь… но ведь разве Агапэ живёт во мне уже сейчас? Это высшая сила любви, и я вряд ли способна… — Кристин не закончила. «…только я каждый раз, что бы вы ни пытались сыграть, вижу в вас истинный свет Агапэ». — Вне всяких сомнений, в один миг Агапэ родится внутри вас, — сказал Эрик ей убеждённо, — и вам так легко воплотить её, мой ангел, только мой главный герой, Дон Жуан, открывает в Аминте саму её чувственность, её огонь. Ни тени нежности и чистоты и ни слова о том, что вы по-настоящему любите, а не пьяны; ни мгновения света, мечтаний о счастье и глубины чувств — вы идёте за ним в темноту, находя неизведанное, подчиняясь той страсти, которая вас охватила. Та музыка, что заиграла в созвучие его словам, в самом деле была такой: сильной, стремительной, неудержимой, бросающей в жар, словно танец над бездной. Кристин, невольно прикрыв глаза, видела перед собой всполохи алого пламени, преображающие её, подводящие к раскованности, к некой черте, которую она должна была пересечь, к её собственной точке невозврата. Эрик играл так, что она могла ощущать это самим сердцем, и сердце открывало ей образ загадочного Призрака, увлёкшего её в полуночный, безлунный мир зазеркалья. Алый бархат преподносимых им роз, невесомая близость, желание стать одним, переплетение взглядов, движений, касаний, теней — и полёт этой музыки ночи над миром, в котором отныне существовали лишь он и она… Кристин поднялась, подалась к нему, словно порыв ветра, и Эрик остановил её, удержал её руки в своих, Эрик заговорил, глядя в её потемневшие, горящие глаза: — Эрос. Любовь-страсть. Вот о чём этот дуэт, вот о чём вы должны петь. Дайте вашим фантазиям обрести над вами безграничную власть и отвергните свет, пробудите в себе Эрос, поддайтесь желаниям, слепо шагните вниз… — Только если роль Дон Жуана исполните вы. О, Кристин знала единственного человека, который был властен над этой её стороной — тёмной, низменной или… пугающе настоящей? Она едва ли могла дать определение этой любви, какую впервые познала, когда Эрик повёл её за собой в подземный мир, но теперь это чувство лишь крепло в ней, как распускающийся цветок. Эрик словно неверяще выдохнул, чуть отшатнувшись, когда Кристин столь недвусмысленно дала понять, что для неё значил Эрос. Она тотчас поймала его ладонь: — Я прошу вас… — Кристин… — он будто всё ещё не находил слов. — Так Кристин желает, чтобы Эрик предстал перед труппой театра и парижской публикой и раскрыл своё инкогнито? — Я не… — она будто пришла в себя, когда наконец сумела осознать саму суть собственного желания. О, безусловно, оно было так по-детски наивно, и Эрик не мог вот так просто явиться на сцену, и пусть оставался бы в маске, но всё-таки она предчувствовала, что её Эрос проявится, только если она будет петь для него, обращаясь к нему, вместе с ним. — Эрик, простите, я… — Кажется, вы нашли ключ к пониманию чувств и желаний Аминты, — он вновь был совсем рядом, и он почти сократил остававшееся расстояние до предела, но вдруг отстранился — как будто огромным усилием воли. — Но позвольте показать вам ещё несколько ликов любви, хоть, по мнению Эрика, они никогда не найдут отражения в вашей душе. Кристин позволила музыке Ангела снова проникнуть в своё сознание. Эрос ещё оставался единственным, что занимало её мысли. — Людус, — мелодия снова была очень быстрой, звенящей, но только огонь, заключённый в ней, никаким образом не был способен ни сжечь, ни хотя бы согреть; это напоминало веселье и смех, увлечённость, забаву — и только. — Любовь-игра. Вы не найдёте здесь ни привязанности, ни доверия, ни настоящего пламени. Вы начинаете новый роман, просто поддавшись мгновенному легкомысленному увлечению, и завершаете, едва это наскучит вам или когда натолкнётесь на что-нибудь поинтереснее. Кристин, признаться, едва ли была в силах вообразить эту грань любви, что овладела бы ей самой. Музыка снова сменилась и стала размеренной, как тогда, в самом начале, однако теперь в этом не было умиротворения, былой искренности, присущей Филии или Сторге. Всё вокруг наполнялось почти усыпляющей монотонностью, и, когда Эрик вплетал сюда чуть отличные от общего звучания фрагменты, они всегда циклически повторялись, так что спустя несколько минут Кристин ясно могла угадать его музыку наперёд. Эрик словно бы заключил её в строгие рамки рациональности. — Прагма, любовь-решение, — назвал он то, что легко считывалось и так. — Ваше сердце подчинено разуму, и вы любите, потому что любовь к этому человеку видится вам достаточно полезной. Здесь нет места необдуманным поступкам или порывам, и вы можете перестать любить, если ваш разум подскажет вам этот путь. Но едва ли любовь вообще можно было назвать любовью, если она возникала от скуки или холодного расчёта. Что же, Ангел, конечно, был прав, говоря, что она никогда не сумеет постигнуть ни Прагму, ни Людус, ни… что там ещё оставалось? Безликая равномерность — она не могла этого ожидать — враз сменилась стремительностью, что отчётливо напомнила ей Эрос, только теперь это пламя, болезненно-яркое, было способно сжечь заживо. Эрос, оттенки которого Кристин расслышала, перерастал в гнев и злость, ярость, лавину, безумие и вызывал безотчётный страх, пусть оставаясь лишь музыкой. Это был безостановочный рёв смертельно раненного зверя, и, если Агапэ несла в себе абсолютный свет, здесь концентрировалась бесконечная, жуткая темнота. — Эрик, что это? — Кристин спросила сама, потому что он всё ещё не отвечал — и она больше не могла выносить этой музыки. Эрик молчал, и Кристин с удивлением различила дорожки слёз, беззвучно скатывавшихся из-под маски. — Мания, или любовь-одержимость. Вам жизненно необходимо быть рядом с объектом вашей любви и владеть его сердцем, вы вечно охвачены обожанием, страстью и неукротимой ревностью, если тот, кого вы любите, дарит кому-либо своё внимание. Вы тоскуете по любимому человеку с той самой минуты, когда расстаётесь, и вы так боитесь его потерять. Он единственный наполняет вашу жизнь светом и смыслом, и вы готовы поднести к его ногам целый мир, но вы сотканы тьмой. Всё равно что восставший мертвец, так желающий быть живым, но не способный дышать! Ваше чувство приносит страдание вам двоим, и вы можете вызвать страх, ненависть, причинить боль, заставить бежать от вас, но даже при вечной разлуке Мания не перестанет существовать в глубине вашей ничтожной, изорванной в клочья души. Другой вопрос, что тогда, когда ваш ангел покинет вас навсегда, в этом пламени вашей безумной любви непременно сгорите вы сами. — Так ужасно, когда любовь может повлечь за собой боль и страх, — прошептала Кристин с горечью, когда эта невыносимая музыка прервалась, когда голос Эрика, также наполненный болью, затих. Сердце билось так часто, как будто она сама только что пережила то, что Эрик рассказывал ей без слов. Он смотрел на неё, и она была просто не в силах понять, что мог значить его взгляд, проникающий внутрь сознания, к сердцу. — Но Мания… — Эта любовь разрушительна, крайне несчастна, Кристин. Если вы никогда не столкнётесь с ней или сумеете скрыться, то вы сохраните свой свет. Чтобы почти по наитию отыскать верный ответ, потребовалось лишь мгновение. Кристин невидимой тенью скользнула чуть ближе, коснувшись ладонями сгорбленных плеч; Эрик вдруг совершенно застыл, ощутив её за спиной. — Может быть, если совсем не сбежать, а шагнуть ей навстречу, то свет озарит темноту. Тогда Мания будет обращена чем-то иным или станет гореть мягче, но всё же останется самой любовью.

***

— Царит восторг сейчас в её мечтах, — пропела Кристин свои последние строки перед началом дуэта. — От грёз любви поёт её душа! Эта опера, «Дон Жуан Торжествующий», была поставлена по настоятельной рекомендации Призрака Оперы, чью личность, за исключением посвящённых в его тайну, никто не знал. Как рассказывал Эрик, мадам Жири была его единственной старой приятельницей — с тех самых пор, как однажды помогла ему сбежать и скрыться в пустых подвалах театра. Конечно, ей всегда было известно, кто на самом деле был Ангелом Музыки для Кристин, но она позволяла всему течь своим чередом и не вмешивалась. Кроме неё о человеческой сущности Призрака мог догадываться только рабочий, Буке, однажды столкнувшийся с Эриком, когда тот ещё был неосторожен. Однако после премьеры «Il Muto» Эрик не без мстительного удовольствия известил Кристин о том, что припугнул его (Кристин только надеялась, что не напугал до полусмерти), так что с этого времени Буке и правда помалкивал, не приставая с легендой о страшном, чудовищном Призраке к группе совсем юных танцовщиц. Итак, Кристин в самом деле прекрасно знала, что Эрик фактически держал всю труппу и руководство в вечном страхе и шантаже; иногда его меры, как кваканье мадам Карлотты, и вовсе переходили черту, и тогда Кристин непременно пыталась уговорить Эрика прекратить, но она не боялась его, чего он, может быть, ждал. Когда через зеркало она ступила в его мир, она верила своему Ангелу и была совершенно очарована тем, кто предстал перед ней. С тех пор Эрик всё чаще являлся к ней лично и вёл за собой в подземелье, куда из старой часовни переместились все их уроки — ведь так можно было и слышать, и видеть его! Поначалу теряясь, Кристин всё же стала смелее: теперь она ощущала себя полновластной хозяйкой одной из его комнат, где изредка ночевала, она спорила с ним насчёт его методов воздействия на директоров, она выбиралась с ним на крышу театра, в Булонский лес, и наконец — спустя девять лет — она всё же узнала его имя. Всё было хорошо. Кристин лишь втайне жалела о том, что всегда видела его лицо самое большее наполовину и что тогда, в самое первое утро, не сорвала полумаску сама, но… возможно, одно это действие привело бы их к непоправимым последствиям. Позже, когда Эрик стал приходить к ней так снова, и снова, и снова, а иногда вовсе надевал маску, полностью закрывающую лицо, Кристин начала догадываться, что это не было лишь элементом его образа, призванным придать некой загадочности. А когда её робкие намёки, что как мужчина он очень красив, раз за разом наталкивались на его крайне странный болезненный смех, в конце концов она подумала, что поняла, почему он так смеялся и почему носил эту маску. Сейчас она только надеялась, что когда-нибудь Эрик откроется ей сам. Она замечталась, пока Дон Жуан и его слуга Пассарино вели небольшой диалог. Она знала, что Эрик, конечно же, неотрывно следил за ней с пятой ложи или какого-то из тайных мест, где его, словно тень во тьме, невозможно было увидеть. Как её героиня, в дуэте она должна была открыть и выразить свой Эрос, свою страсть — что было довольно непросто, когда роль её соблазнителя исполнял Убальдо Пьянджи, но всё же ей следовало прожить это, как Эрик её учил. Ведь сейчас он был здесь и смотрел на неё одну. Дон Жуан пропел лишь одно слово, одну строку, и Кристин в изумлении вздрогнула, полуобернувшись. Эрик в чёрном плаще и своей маске, так подходящей для роли, пел ей со сцены и не сводил неё глаз; Эрик был совсем рядом, и этот дуэт обретал новый смысл — смысл, ясный лишь им двоим. Кристин больше не думала ни о чём, только вслушиваясь в его голос. Огонь разгорался, соединяя их и отрезая от целого мира.