Я так скучаю.

Пустота. Она заполнила собой небольшую съёмную комнату, тишиной давя на уши парня. Вечный ее звон стал для него таким же привычным, как и шум листьев в парке, стук дождя по холодному стеклу. Он её уже почти не замечал, совсем смирился с ней, жил с ней… Пустота. Разъедающая, словно кислота, она поселилась в заблудшей душе… Дни Паннакотты Фуго проходили однообразно. Подработка, пустующий дом, бессонные ночи — и так по кругу. Больше ничего интересного в его жизни не происходило. Не на что было отвлечься от навязчивых воспоминаний… Прошло несколько месяцев после того, как он ушёл, и он всё никак не мог забыть тот страх, что окутывал его, заставлял сомневаться. Страх за себя, страх за друзей… страх за него. И опасения оправдались — это его уничтожало. Солнце, уже постепенно исчезая за горизонтом, оставляло за собой золотой шлейф в небе. Перистые облака были похожи на волшебную пыль, рассеиваясь, сверкая. Фуго любил закаты. Любовался ими, замирая от некого восторга. Каждый раз солнце окрашивало небосвод новыми оттенками, волшебными, неописуемыми. Но в глазах Паннакотты не было того ожидаемого восхищения. В них рассыпались печальные, увядшие фиалки, их лепестки замерзали, покрывались тонким инеем — красивым, но холодным, безжизненным. Сегодня его отрешённый взор всё так же был устремлён в золотистое небо. И снова собственные мысли пожирали его изнутри. Любой, узнавший о проблеме бедолаги, сказал бы: «Не думай об этом. Просто забудь», или «Не живи прошлым!». Лишь указания и упрёки, но эти люди — идиоты. Они не понимают его чувства. Ничего они не понимают. Вдруг ход мыслей Фуго неожиданно привел его к одному воспоминанию. Музыка… Раньше он её так любил, но после ему стало от неё тошно. Он и слышать её не мог, зубы скрежетали, тонкие ладони сжимались в кулаки, на них оставались следы от ногтей. Но сейчас его не могла покинуть одна навязчивая и довольно неожиданная мысль: «А, может, стоит?..» Безнадёжно вздохнув, юноша нехотя отошёл от окна и встал на четвереньки возле кровати, чтобы вытащить что-то из-под неё. Это был футляр. Когда-то Фуго любил играть на скрипке. Заботливо протирал её, всегда с улыбкой проводил пальцами по струнам и всегда испытывал некую лёгкость, непринуждённость, радость, когда играл на ней. Может, это и было счастье? Он сам не знал. Но один момент перечеркнул это его увлечение, и он был уверен, что никогда не возьмёт этот клятый инструмент в руки. Но вот сейчас парень осторожно крутил колышки, пытаясь попасть в нужную ноту — настраивал, мысленно задавая себе один и тот же вопрос: «Какого чёрта я делаю?». Но какая-то его часть скучала по музыке, по приятной усталости после долгой игры, даже по боли в спине и в руках. Скрипка настроена. Дрожащими руками он поставил её на своё плечо, другой рукой занеся смычок. Наконец, собравшись с силами, он начал с минорной ноты — первая мелодия, что ему вспомнилась…

***

— Охренеть, ты правда умеешь играть на этой штуке?! — послышался удивлённый, высокий голосок, сейчас такой назойливый, мешающий. Фуго недовольно цокнул языком, нахмурив брови и остановившись. — Наранча, не мешай! — отрезал юноша, бросив на вошедшего грозный взгляд. Тот лишь вскинул руки, но больше ничего не сказал, на удивление Паннакотты, поэтому он и продолжил играть. Плавная мелодия лилась из-под его тощих пальцев, иногда становясь громче. Больше всего Фуго любил высокие ноты: на них он всегда прикрывал глаза с неким упоением, уголки губ даже приподнимались в мечтательной улыбке. На тот момент в банде было лишь трое. Наранча с Фуго не так давно познакомились, но успели стать ближе друг к другу и, несмотря на излишнюю вспыльчивость и ворчливость Паннакотты, оба испытывали лишь тёплые, светлые чувства, уважение. Тогда всё было так… хорошо? Беззаботно, более радостно. — Ва-а-ау! — восторженно протянул Гирга, когда композиция наконец закончилась. — А… можешь почаще играть? Мне очень понравилось! — последние слова парнишка из себя явно выдавил. Видимо, было немного неловко просить такое. Да и сам Фуго от этого знатно смутился. Щёки покрылись румянцем, руки непроизвольно сжали инструмент. «И на кой чёрт он мне на голову свалился?» — бранился про себя он, отводя взгляд. — Х… хорошо.

***

Смычок будто бы задевал струны не скрипки, а истерзанной души юноши, что болезненно кричала в груди. Слишком в ней было пусто. Слишком Фуго было больно. Слишком, слишком… …тоскливо. Но он продолжал играть, терпеть неприятное ощущение на сердце и кончиках пальцев. Эту мелодию он боялся забыть так же, как боялся забыть его, слишком счастливого для своей жизни, но чуткого, так невинно, трепетно любящего, с такой нежностью глядящего прямо в душу…

***

Смеркалось. Вот-вот должны были показаться крохотные осколки звёзд, но солнечный диск уже полностью исчез за далёким, недостижимым краем моря. Небо цветом напоминало душистую, нежную сирень, распускавшуюся, как правило, весной. Крики чаек и нескончаемый шум моря перебивала красивая, завораживающая музыка — та самая мелодия. Два парня сидели на берегу, усыпанном мелкими круглыми камушками. Один держал в руках скрипку, другой смотрел вдаль, так задумчиво, спокойно. Слушал. — Фуго, — наконец вымолвил тот, несмотря на то, что музыкант ещё не закончил играть. — слушай, мне… я очень люблю, как ты играешь. Хотел было Паннакотта возмутиться, но неожиданно для него слова друга его тронули… и вновь заставили залиться краской. Он отложил инструмент — кажется, Наранча ещё не закончил — и внимательно вглядывался в него, пытаясь сохранять невозмутимое выражение лица. На лице Гирги цвела глупая улыбка, он отвёл взгляд и занёс руку за голову в несколько неловком жесте. Боже, его глаза… Фуго целую вечность готов был смотреть в эти яркие аметисты, излучающее нечто светлое, живое. — Ну, и… — продолжал парнишка, пытаясь подобрать слова, но, по всей видимости, не получалось. — Не знаю… Красиво очень. Ты так классно это делаешь, каждый раз заслушиваюсь, — он говорил искренне, старался ничего не утаивать. — Я… Чёрт… У тебя ещё лицо такое серьёзное, но видно, что тебе нравится, да. Я это тоже… ну… в общем… — Просто заткнись, Наранча. — Фуго надоело слушать его бессвязный лепет. Он и так понял. Всё понял. И с этими словами он притянулся к лицу парня, сблизившись настолько, насколько вообще можно… или нельзя. Поцелуй. Осторожный, но пылкий, нежный, но напористый. Сердце сгорало, отчаянно и болезненно кричало, билось, к щекам снова прилила кровь. Паннакотта прикрыл глаза, полностью отдаваясь на волю своих чувств. Он не особо отдавал себе отчёт в том, что он вообще делал. Они же оба парни! А если кто-нибудь увидит? Вдруг он что-то делает не так? А если кто-нибудь из банды узнает? Миста до конца жизни припоминать будет… Плевать. Всё это мелочи. Здесь и сейчас Фуго впервые за долгое время пошёл на поводу у своего сердца. Ему всегда такое казалось неправильным, он привык руководствоваться разумом, но сейчас… Сейчас он был так счастлив.

***

Финальная, высокая нота. По бледным щекам неустанно текли горячие слёзы, из груди вырывались резкие, тяжёлые вздохи. Фуго обессиленно сел на кровать, сложив инструмент у себя на коленях. Снова так больно… невыносимо. Перед глазами не переставали мелькать воспоминания, острыми лезвиями вонзающиеся в грудь. Его глаза, его руки, его громкий смех, его сосредоточенный взгляд, когда он думал над очередным примером… Любовь, заставляющая Паннакотту чаще улыбаться, чувствовать, как лёгкие ласкают лепестки распускающихся в груди прекрасных цветов. И та боль, когда он услышал о смерти Наранчи. Она заставляла Фуго кричать, биться об стену, до боли кусать губы, стоя перед холодным могильным камнем, и содрогаться от рыданий сейчас. Он видел и слышал его везде. Не мог отпустить его, как сделал это однажды. Больше не хотел его покидать, только вот уже потерял его. — Я не должен был уходить… — сокрушался он, периодически всхлипывая. — бросать тебя… Прости… Твою мать!.. Он не мог перестать плакать. Слишком долго он сдерживался, слишком долго прятал эмоции. К чёрту… Больше Фуго не мог терпеть и не собирался. И пускай он выглядит жалким, половой тряпкой. Плевать! Немного успокоившись, юноша снова бросил взгляд на закат. Но в этот раз в его глазах, несмотря на глубокую печаль, была жизнь. Он смотрел на вид из окна, казалось, с большим интересом, восхищаясь медового цвета облаками на постепенно темнеющем, теряющем золотой блеск небосводе. Паннакотта вздохнул, проведя ладонью по щеке, чтобы смахнуть очередную слезу. — Я люблю тебя, — юноша перешёл на шёпот, на его лице застыла полная боли улыбка. — Я так скучаю по тебе...