День траура

В Академии Повелителей Оружия имени Шинигами никогда не бывает спокойной жизни. В каждом коридоре ее царит суматоха, ученики шумно переговариваются, обсуждают задания и последние новости. Блэк Стар перекликает их всех, забираясь куда повыше и начиная свое коронное выступление. Цубаки краснеет за него, смущенно просит прощения у директора, но тот лишь качает головой, думая о чем-то своем. Соул возмущается грядущим тестом, заявляя, что это совсем не круто. И снова получает затрещину от Маки, уставшей и раздраженной. Кид смеряет всех немного высокомерным взглядом, лениво щуря яркие янтарные глаза. Патти рисует жирафа, напевая под нос какую-то свою песню, а Лиз накручивает прядь волос на палец, задумавшись о том, как на этот раз выкрутится перед учителями за очередной пустой лист на экзамене. Все как обычно. Почти. Громкое звучание органа эхом прокатывается по коридором, сотрясая воздух. Все вздрагивают, переглядываются и пытются встать еще плотнее друг к другу. Так спокойнее. Ощущение, что рядом есть кто-то живой, всегда спасает от безумия. Особенно если звучит похоронный марш. Говорят, мертвым принято отдавать честь. Хотя бы раз в году, но так, чтобы об этом знал весь мир. Бросать громкие слова на ветер, клясться, что смерть героев не была напрасной. Плакать. Все реже искренно, и все чаще наигранно, чтобы отвязались и забыли. Облачаться в траур и стирать с лица улыбку. Становится почти мертвыми, чтобы потом, с визгом и всхлипами скидывать с себя эти образы и возвращаться к нормальной жизни. В Академии все не так. Громким в такие секунды кажется только звучание органа и неистовый стук тысяч сердец. Никаких слов нет. Есть только колючее молчание, пробирающее холодом уши и душу, но дарящее некую умиротворенность. В этих стенах никогда не было людей, которые бы не теряли близких. Этот город бы не звался в честь смерти, если бы черная вуаль тяжким куполом не накрыла его еще очень и очень давно. Здесь принято терять тех, кто стал дорог. Это кажется обычным явлением повседневной жизни, но горькой привычкой так и не стало. Каждая потеря приносит боль. Но здесь она общая, настоящая. В День Памяти нет ни единого человека в этом скрюченном городке, кто бы не проронил слезу, не задрожал и не захлебнулся в остром ощущении нависшего горя. Истертого до дыр, поношенного миллионами, но родного. Близкого. Своего. Такие слова не принято обращать к подобным эмоциям. Но здесь свои законы. Не всегда. Звучание органа снова набирает мощь. Ветер подхватывает его гул и несет через весь город Смерти, перемешивая с вкрадчивым шепотом теней прошлого в закоулках дворов. Несет в облака, пронзает им небо, словно острым кинжалом. Прозрачная кровь тихо капает на улицы, переливами сломанных барабанов проносится по остроконечным крышам, асфальту, смешиваясь с похоронным маршем. Люди не бегут под козырьки домов, вовсе нет. Останавливаются, поднимают лица к хмурому и перекошенному от страданий небу и закрывают глаза. По их щекам течет дождь. Так они думают. Правду слишком больно признавать. И солено от вкуса горькой небесной крови и собственных обжигающе горячих слез. Время замедляется. Отныне оно не принадлежит живущим. Только мертвым, давно оставшимся по ту сторону реальности. Их души кричат, зовут, напоминают о себе. Сотрясают небо отголосками стука когда-то бьющихся сердец. Живые слышат их в гулких раскатах грома. Хотят заткнуть уши, но не могут. Когда бьется сердце любимых - это слишком бесценно. В Академии все дрожат. Повелители и оружия, ставшие такими близкими за годы совместных выполнений заданий, держатся за руки, пытаются храбриться, спрятать слезы и заглушить вопли их собственных душ. Но не могут. Не их привилегия. Не для них все это. Говорят, мертвых принято вспоминать. Чем чаще, тем лучше. Частички близких людей всегда живут в наших сердца, но память - то самое топливо, что помогает им гореть еще ярче и чувствовать себя живыми даже за порогом смерти. Цубаки часто себя спрашивала, кто придумал подобную глупость? Ей с трудом верилось что где-то там, в ином мире, ее брат радуется каждой мысли, обращенной к нему. Ведь мысли Цубаки напоминают скорее иглы, чем дуновение теплого ветра. Они прокалывают грудь насквозь, царапают хрупкую оболочку изнутри. Губы дрожат, но Цубаки не имеет права плакать. Расстраивать других - вообще не самое лучшее занятие. А уж если ты девушка - камелия... Цубаки не любит помнить. Ей искренне хочется выкинуть воспоминания из головы, а возникшую пустоту заполнить чем-то иным. Смехом Блэк Стара, изумрудным блеском глаз Маки, ухмылкой Соула, сдержанностью Кида, песней Патти и запахом духов Лиз. Но никак не теми мгновениями, что крутятся в кинозале на повторе уже много месяцев подряд. Клинок тьмы. Бой. Катаны. Тени мертвых. Свинцовый запах безумия. Алая от крови вода. Тело в порезах и ссадинах. И душа брата. Багровая, пылающая огнем ненависти и полного отсутствия сострадания. Навечно запомнившиеся стеклянные глаза, лишенные всяких эмоций,и такое яркое небо. И лепестки камелий. Цубаки казалось, что это были клочки ее души. Тот удар, нанесенный братом, не прошел просто так. а превратил в бесполезные лоскуты самое важное, что есть у человека. Цубаки пришлось наложить на свою душу слишком много швов. Сквозь серию стежков иногда просачивались черные капельки горечи утраты и миллисекунды последнего вздоха брата. Они заполнили ее всю. Они лились через край, текли из ободранных щелей в хрупком сосуде. Сначала это сводило Цубаки с ума, но потом она свыклась. И боль притупилась. Только кошмары все не прекращались. Скорее, наоборот, становились все реалистичнее, глубже, осязаемее. В снах к Цубаки приходил ее брат. Весь в крови, вместо тела - большая рана, заполненная пустотой. Неживой взгляд, заставляющий кровь стыть в жилах. Брат тянул к ней руки, просил крепко обнять его и никогда не отпускать. Говорил, что ему страшно, что она раскаивается в содеянном. Цубаки рыдала, пыталась прикоснуться к нему, но ощущала лишь ледяной холод давно остывшего тела. А потом взгляд брата резко менялся. Становился более живым. Ненавидящим. Лицо перекашивалось гримасой злобы. Ухмылка расцветала на посиневших губах. - Ненавижу тебя! - шептал он, до хруста костей сжимая ее запястье скользкими пальцами, - Ты убила меня только ради того, чтобы сожрать душу... Ну и кто из нас чудовище после этого, а? С громкими криками Цубаки просыпалась, затыкала руками рот и приглушенно плакала, прикусывая костяшки пальцев. Ей казалось, что в один прекрасный момент брат действительно придет к ней. Откроет дверь в комнату и задушит. Или разорвет на части, разукрашивая простынь кровавыми узорами. Цубаки вздрагивала от каждого шороха и молила Бога прекратить это затянувшееся мучение. Тот, кто сказал, что мертвых надо вспоминать как можно чаще, определенно никогда никого не терял... Говорят, о мертвых принято вести задушевные беседы. За чашечкой чая предаваться воспоминаниям, растворяясь в процессе обсуждения. Улыбаться, комментировать то или иное действие. Смеяться над рассказанными давным-давно шутками. Киду кажется, что поговорить о матери - это восхитительная идея. Он никогда о ней не слышал от отца или от кого-либо еще. Будто бы ее никто не знал. Будто бы она никогда не существовала в этом мире и была самой обычной выдумкой, ни больше, ни меньше. Кид хотел верить, что она была настоящей. Или, может, даже есть где-то там, за пределами города Смерти. Только вот интонации Шинигами слишком красноречиво убеждали в обратном. - Почему у других есть мамы, а у меня нет? - Маленький Кид теребил отца за конец мантии. Шинигами взглянул на сына с немым укором и покачал головой. - Потому что ты особенный... - уклончивый ответ совсем не удовлетворил мальчика, скорее, наоборот, только раззадорил, еще сильнее подтолкнул узнать правду любой ценой. - Но, пап, мама же должна быть, разве нет? Папа, где мама? Она нас бросила, да? Или... - Ее просто нет, ясно? - Шинигами ответил немного грубо, чем сильно напугал ребенка. Помолчав с несколько секунд, смягчил голос, - мы о ней когда-нибудь поговорим, обязательно. Просто не сейчас сынок, не сейчас. Когда-нибудь ты все узнаешь. Когда-нибудь. С того разговора прошло четырнадцать лет. Долгих четырнадцать лет, наполненных неизвестностью. Терзаемый вопросом, Кид с трепетом ждал, когда наступит это самое "когда-нибудь" и все ответы появятся как по волшебству. Точнее, отец таки решится рассказать. Смерть его матери была окутана какой-то тайной, иначе откуда вся эта секретность? Да-да, именно смерть. Это, пожалуй, единственный факт о своей матери, который Кид знал наверняка. Как бы грустно это не было, но поверить в то, что жена самого Смерти жива, кажется самым настоящим абсурдом. Или, может, все не так, и мать была идеальным противовесом, идеальным компонентом столь важного для всех равновесия. Физика говорит нам, что противоположности притягиваются. И, наверное, это может сломать систему мира, даже являясь ее основным компонентом. В этом мире слишком много парадоксов. За все это время у Кида скопилось слишком много мыслей. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими идеями и фантазиями о матери, но кто мог его выслушать? Отец, пресекающий любые попытки завести разговор на эту тему? Друзья, погруженные в свои проблемы и не имеющие никакого представления о его матери? Порой Киду казалось, что ему не хватает вечеров, когда отец может сесть на кухне, подозвать его к себе и спросить, тепло улыбаясь: "Ты знаешь, как мы познакомились с твоей мамой?" Он бы покачал головой, улыбнувшись в ответ, и вместе с папой отправился бы в далекое странствие по воспоминаниям, хотя бы на словах узнал, как выглядела она - дама-загадка, ставшая такой восхитительной тайной и не ставшая матерью совсем. Но он так ничего и не знает. Отец давно молчит, заперев себя в клетке из зеркал. Огораживается от других, притворно смеется. Отшучивается, прячется за идиотским стилем общения. Да, дети действительно так больше ему доверяют. Дети, но никогда не Кид. Впрочем, в подобные моменты, как этот, обсуждение дел живых - сущее неуважение к мертвым. И все мысли снова возвращаются к матери. Кид верит, что если она там, то слышит его. И отвечает. И ее слова когда-нибудь принесет легкий весенний ветерок. Говорят, мертвыми нужно гордиться. Трепетно восхвалять все их подвиги, даже самые незначительные. Воспевать их, пусть даже и внутрисемейно, но обязательно так, как положено: с традиционным рассказыванием всяких историй, наскоро состряпанных из реальности вперемешку с вымыслом. Блэк Стару это, однако, совершенно не грозило. Он был более чем осведомлен, что все факты, рассказываемые о его семье, правда. Без лжи. Чистая и холодная, как острие кинжала. Клан Звезд известен всем. Это имя на слуху у каждого, кто мало-мальски общается с другими людьми и любит ворошить старые истории о храбрых войнах и бездушных грабителях, о настоящих кровавых бойнях, когда все вокруг тонуло в бордовой грязи, а внутренности валялись на змеле завязанные узлом. Блэк Стар сам любил подобное послушать. Точнее, даже послушать, забравшись на какую-нибудь ветку дерева. Парень нередко представлял себе, как однажды сможет победить особо лютого злодея, освободит его рабов, дарует жизнь целому городу, а Боги так сильно удивятся на небе, что нарекут его равным им самим. Где-то в глубине души Блэк Стар надеялся, что его предки думали так же, как он. Составляли гениальные планы по освобождению заложников из лап злодеев, боролись с Кишинами и помогали своим оружиям стать настоящими косами Смерти... Как же жестока порой бывает реальность, и как велика ее любовь насмехаться над другими. Кто бы мог подумать, что ребенок с такой чистой душой может появиться у алчных беспощадных людей, ставших со временем яйцами Кишина. Все предки Блэк Стара ныне мертвы. Их убили люди Академии, дабы оградить хрупкий мир от еще одной опасности. Блэк стар никогда не осуждал их. Скорее, поддерживал, всякий раз ставя себя на их место. Невинные люди, павшие жертвами клана Звезд, не заслуживали такой участи. Убийцы должны быть наказаны - так гласит мораль, а оспаривать ее - никто не собирался. Только вот Блэк Стару было жутко. Он остался совсем один, наедине со сложившийся за десятилетия дурной славой тех, кто обречен носить на плече татуировку в виде звезды. Когда-то гордость и честь, а ныне лишь презрение и проклятие, ничего более ценного. Липкая грязь, трясина, пытающаяся поглотить юного парнишку в свои недры, сделать похожим на предков, чтобы он смог продолжить кровавые распри, собрал в один прекрасный момент нужное количество человеческих душ и сам стал Кишином. Небывало сильным и опасным, каких еще не видывал свет. Блэк Стара учили бороться с подобной нечистью. В мире и так слишком много плохого для того, чтобы оставлять место еще и тем, кто распространяет зло, уничтожая добро. Такая позиция вполне устраивала мальчика. Это куда лучше, чем псевдогордость за псевдоподвиги тех, кто считался псевдогероями. Говорят, мертвым нужно подражать. Они, хоть и уже давно не в этом мире, но вели себя определенно достойно, делали все, чтобы сохранить свою честь и не пасть лицом в грязь. Геройски стояли за слабых и принимали исключительно верные решения. Скорее, это какое-то поклонение, причем идолам, а не реальным людям. Именно этого Спирит и боится: вдруг в один прекрасный момент его дочь станет ярым фанатиком религии на одного. Уж слишком сильно она почитает свою мать. С одной стороны Спирит не видел в этом ничего плохого. Его жена всегда была лучшей во всем, начиная от внешнего вида и заканчивая учебой. Мечта, а не женщина, вскружившая однажды голову совсем еще молодому мальчику-косе. Тогда он и помыслить не мог, что сотрудничество между ними однажды перейдет все возможные рамки, и у них родится прехорошенькая дочь с глазами-изумрудами. Тогда он и помыслить не мог, что эта девочка, крошка Мака с тонкими хвостиками, наслушавшись рассказов о матери, будет стараться быть, как она. Быть ею, забывая, что и сама является не менее интересной личностью. В мертвых проще растворяться. В них проще верить и их проще ставить на самую вершину цепи значимости различных существ в жизни каждого отдельно взятого человека. Только вот Мака думает, что ее мама жива. Что она приедет однажды и обязательно поинтересуется, чего достигла ее дочь, что она смогла совершить в этой жизни такого, чтобы мама назвала ее умницей и поцеловала в макушку. Мака яро верила, что без звания отличницы, без самых высоких баллов на тесте, у нее ничего подобного не выйдет. Только бы еще Соула в косу смерти превратить, и вот тогда, пожалуй, вообще замечательно будет. Мама так обрадуется, что непременно захочет остаться, разделить вкус победы с дочерью и мужем и... Просто быть рядом, как в старые добрые времена, предательски стершиеся из памяти. Спирит старается не подходить к Маке близко. Наблюдает издали, с удовольствием отмечая все успехи дочери и огорчаясь вместе с ней ее поражениям. Ему так много нужно сказать. Но он постоянно молчит. Он боится, что если Мака узнает правду, то ее глаза навсегда потускнеют и перестанут быть такими светлыми, яркими, наполненными верой в себя. Боится, что его дочь потухнет, перегорит, словно лампочка, и больше никогда не зажжется. У людей тоже всего одна нить накаливания, только вот у всех она разной выносливости. Мака сильная, Спирит уверен в этом. Она пережила такое, что не всякий в состоянии выдержать. Провал на задании, от которого очень многое зависело. Бой с Хроной. Тяжелое ранение Соула. Аккорды безумия в голове. Битва за Брю. Сражение один на один с Асурой. Мака так хорошо справлялась, натягивала на лицо улыбку, вымученную и тоскливую, но все же улыбку. Иногда на это не хватало сил, но она продолжала дарить другим свет своей души. Он отражался в искорках ее глаз, в уголках губ. Вот только тот, кто уже давно мертв, перестает испускать свет. Если Мака будет подражать своей матери, она непременно погаснет. Говорят, мертвые помогают живым. Наблюдают из своего небесного края, посылают советы на крыльях ветра, снятся, чтобы сообщить судьбоносную весть, а уж если смертельная опасность подходит вплотную, смыкая на талии свои холодные объятия, то они непременно вмешиваются, бьют чертовку Смерть по рукам, а живых за уши оттаскивают от опасности, гладят по голове полуистлевшими руками, а в сладких грезах шепчут, что все непременно будет хорошо. И уходят до следующего раза. Уходят, чтобы вернуться. Лиз всегда встречает это утверждение горькой усмешкой. Уходят, чтобы вернуться. Ну да, как же. Скорее, наоборот. Они покидают этот мир, чтобы больше его не видеть, чтобы не завидовать живым, так легкомысленно распоряжающимся самым ценным, что у них есть. Или же, насмехаясь, следят за делами людей этого мира, иронично хихикая над такой надоевшей суетой, над серой повседневностью, над псевдостраданиями и всем, что только присуще живым. Строят новые забавные козни, развлечения ради, чтобы с презрением смотреть, как живые выпутываются из них, как мучаются от того, что совсем ничего не выходит. Они выглядят такими жалкими, ничтожными букашками. И зависть уже не так ощутима. Во всем этом Лиз мучает только один вопрос: кому она умудрилась так сильно не угодить, раз все ее детские годы - это сплошная череда проблем, несчастий, опасностей. Водоворот криминальных деяний, полиция, ведущая преследование уже не один час. Сорванное километры назад дыхание и бешено колотящееся сердце. Адская боль в боку. Огонь, полыхающий в груди. И хрупкая девичья ладошка в ее ладони. Беды всегда приходят нежданно-негаданно. Не дают никаких знаков, дают жизни течь размеренно и обычно. А потом рушат все, что складывалось столь долгое время. Вместо счастья остаются руины, омытые кровью тех, кто стал жертвой сего акта установления равновесия в этом мире. Одним все, другим ничего, иначе бытие накроется медным тазом. Каждая беда – своего рода алтарь, куда Судьба складывает кровавые дары. Так надо. Жертвы сначала противятся ,а потом понимают, что все не так уж плохо. И все счастливы. Почти все. То утро было настолько обычным, что начало его практически выпало из памяти Лиз. Только отдельные фрагменты время от времени всплывают в памяти, озаряя тело новыми вспышками старой пыльной боли. Лиз помнит яркий свет, льющийся из окна. Тот день был удивительно светлым и чистым. Видимо, очередная жестокая шутка. Мама была похожа на солнце. Улыбалась, громко хохотала и, пританцовывая, готовила завтрак. Румяные блинчики с медом. Крохотные солнышки из теста. Папа только качал головой, держа на руках крошку-Патти. Та хлопала в ладоши, заливисто смеялась и выглядела такой радостной, что и Лиз начинала хихикать, поддаваясь навстречу общему веселью. А потом оказалось, что мороженое закончилось. Да-да, такая мелочь, но никто в семье не мог и представить себе просмотр воскресных мультиков без сего лакомства. Лиз вызвалась пройтись два квартала до лавки старой тетушки Лу, где продавалось самое вкусное на свете мороженое, но родители отмахнулись, мол, сами справятся. Лиз, как старшая, понимала, что им просто нужны минуты уединения и легкая романтика таких вот походов по магазинам. Взяла сестренку за руку и повела наверх играть с плюшевыми игрушками. Дверь в коридоре с легким скрипом захлопнулась. С улицы послышались знакомые голоса и такой родной смех. Это было последнее, что Лиз запомнила о своих родителях. Через полчаса в доме зазвонил телефон. Сухой голос сообщил, что мамы и папы больше нет, а их, Лиз и Патти, сегодня же вечером заберут в дет. дом. На этом, кажется, их жизнь закончилась. На следующий день на всех каналах телевидения совершали ужаснейшие подробности ДТП, в котором погибла молодая актриса и ее муж, работающий школьным учителем. Лиз затыкала уши, когда слова дикторов пронзали унылые коридоры старого развалюхи - особняка, где сотни сирот нашли свой приют. Ей было совсем неинтересно, как погибли ее родители. Все, что имело значение - это ее малышка- сестра и асфальт на той дороге, навсегда окрасившийся в кровавый цвет. Время шло. Стены детдома с облупившейся противной желтой краской сменились каскадом кирпичных улиц, особенно темных, опасных. Но на них можно было найти приют тем, кого уже давно бросили. Жизнь разбойников совсем не к лицу двум очаровательным девочкам. Но порой именно миловидность и позволяла сестрам добыть хоть какую-то сумму. Потом денег стало больше. Оружие, банды и битвы не на жизнь, а на смерть. Монеты больше не казались золотистыми. Лиз видела в них только грязь, покрытую фальшивым налетом. И больше ничего. Зато в каждой своей ране, в каждом шраме на худом измученном теле, в слезах Патти и в ее глубоких голубых глазах она видела жизнь, чистую, непорочную. Ту, что исчезла, не желая вернуться. Ту, что ушла вместе с родителями. Мама и папа покинули их навсегда, так и не объявившись. Знакомые сироты рассказывали Лиз, что покойные родственники посещают их под покровом ночи, оберегают и спасают. Лиз, окрыленная такими новостями, ждала весточек с того света. Но ночи сменялись месяцами, месяцы - годами, а ничего так и менялось. Наверное, сироты врали. Либо мертвые никогда не помогают живым. Патти никогда не знала, что творилось в голове Лиз все это время, но отчетливо узнавала странные отблески, мелькающие в глубине синих глаз. Те же самые, что и в тот самый момент, когда сестра сказала, что мама с папой не придут, а у них будет новый дом. С тех пор искорки надежды редко горели внутри души Лиз, Патти прекрасно это знала, видела отголоски этого в каждом жесте, в каждой кривой улыбке, слышала в срывающихся интонациях и странном подтексте привычных фраз. Изменилось все. Только отнюдь не в ту сторону, которую пророчат все громкие фразы из добрых детских книжек. Мир оказался более жестоким, чем казалось сначала, а мириться с этим - отдельное искусство. Впрочем, Патти мало заботил весь мир. Черт с ним, пусть каким хочет, таким и будет. Главное, чтобы сестренка Лиз не сдавалась, не теряла надежду, а продолжала верить... Верить в... Не имеет значения, во что, лишь бы верить. В идеале - в светлое будущее, в реальности же - в очередную приторную сказку. Зато верить. Стремиться. Надеяться. А мама и папа присмотрят за ними, пусть даже издалека. Патти казалось, что все их неудачи - своего рода наказание за не самое лучшее поведение. Наверное, ей просто хотелось найти что-то светлое даже в многочисленных синяках, слезах и прочих. Родители никогда не били их с сестрой, но кто знает, чем становятся обычные слова мертвых в нашем мире? Только со временем одно стало непонятным - что такого успели натворить Лиз с Патти, раз каждый день - это очередное балансирование на тонком канате, хрупкая возможность выжить, все большее падая вниз и все реже видя блеск звезд на волшебном небе. Они не хотели смешиваться с грязью большого города, но лишь став омерзительной жижей, можно было продержаться еще хоть сколько-нибудь. На их руках была кровь людей. Они никогда никого не убивали, только пугали, ранили, не причиняя смертельной опасности, вытряхивали все до копейки, а потом отпускали. Они никогда не нападали на бедных - те были условными братьями по несчастью. А равных себе убивать слишком низко. По ночам Патти молилась. Не Богу, а маме с папой. Просила у них помощи, немного удачи и надежды для сестрички Лиз. Но ее никто не слышал, разве что своды мрачных переулков отвечали гробовой тишиной и редкими криками тех, кому совсем не повезло. Патти плакала, молилась, снова плакала, давилась собственными слезами и мечтала, чтобы все сложилось хоть немного иначе, хоть самую малость по-другому. Но ничего не менялось. Видимо, здесь какая-то ошибка... Или же... Наверное, мертвые тоже умеют забывать. Говорят, живых нельзя сравнивать с мертвыми. Мертвым совершенно не льстит, что фрагментами, оставшиеся от них, пытаются напичкать тех, кто и так более чем обласкан справедливостью этого мира. А уж если видеть в живущих тех, кто давно не с нами, - то сие деяние можно приравнять к преступлению против человечества. Пожалуй, это единственное правило, которое мало кто соглашается принять. Соул не понаслышке знает, каково это - когда в тебе видят черты того, кто давно отправился в небытие. Как это больно, когда тебя забывают как личность, а твое тело отныне становится лишь сосудом для оживления того, чья жизнь прервалась внезапно. В день, когда не стало Вейса, Соул навсегда умер для своих родителей. Мать яро настаивала, чтобы он зачесывал волосы, как старший брат, чтобы занимался музыкой и носил элегантные строгие костюмы. А Соул просто хотел быть собой. В их семье Вейс всегда был любимчиком родителей. Идеален во всем. Добр и обворожителен. Всегда в центре внимания. Звезда в любой компании. Тот, кто притягивает к себе и никогда не отпускает. Отличник. Музыкант. Немного художник. Вокруг него всегда вились девушки, приравнивая Вейса к Богам. А Соул... Он как гадкий утенок, которому не суждено стать прекрасным лебедем. Едва справлялся с учебой. Большим количеством друзей не обладал. Звучание гитары, которую он так трепетно любил, казалось родителям сущей пыткой инквизиции. А уж его манера одеваться. Сущий позор, отвратительные лохмотья, безвкусно изуродованные цветными вставками. Не подавал никаких надежд, только рушил даже самые незначительные из них. И супругам Эванс казалось, что бессмысленно тратить свою любовь на подобное создание. Время шло, но ситуация все не менялась и не менялась. Вейс так и остался тем, кого всегда будут любить, а Соул... Так, для того, чтобы брат на его фоне бы выглядел еще более величественно. Горько. Но сделать что-либо невозможно. Нельзя других заставить любить тебя, если ты для них - всего лишь пустое место. В лучшем случае, несостоявшаяся скособоченная копия великолепного оригинала. Сделана только для того, чтобы выбросить и забыть. Но дивны дела твои, Господи! Вейс оказался, к огромному удивлению родителей, обычным смертным. Стрела, пущенная каким-то придурковатым парнишкой, пробила грудь старшего из братьев Эванс, оцарапала ребра, наполнила легкие кровью и забрала жизнь, не спрашивая на то разрешения. Типичное поведение для Смерти, но родителям казалось, что здесь что-то не. Что их не такое убожество, способное погибнуть от какой-то тонкой палочки - стрелы. Такое могло придти в голову только бесполезному Соулу, да и что стоила его жизнь по сравнению с жизнью Вейса? Через пару часов родители резко переменили свои взгляды на младшего сына. Обнаружилась похожесть черт: те же волосы, те же глаза, тот же цвет кожи. Надо лишь убрать недостатки, ляпы неумелого художника, а потом уже можно и... Соул сразу раскусил замысел матери, но сил сопротивляться не было. Несмотря на все случившиеся, ему было жаль их, жаль Вейса. А сам он потерпит, это ведь ненадолго. И немного умереть было почти не страшно. Для родителей он и так почти не жил. Когда пришел момент поступления в Академию, Соул навсегда сжег свои вычурные костюмы, взлохматил непослушные пепельные волосы, стер с лица улыбку, заменив акульим оскалом, а хоть какую-то причастность к происходящему пришлось прятать за безразличным тоном. Стать другим. Немного не тем, кем был, будучи настоящим, но куда более реальным, чем та иллюзия, заботливо сотканная матерью из фрагментов Вейса. Его брату нужен покой. И хоть капля настоящего уважения. Говорят, мертвым не место среди живых. Уж если закопали бездыханное тело в землю, то больше нет ни единого повода вернуться почти полноценным, чтобы снова жить. И Сида их действительно не было. Покой и мягкая тишина устраивали его, заполняли пустоту, возникшую при разрыве двух реальностей, утопить горечь в чем-то более сильном, властном. А потом мир вдруг ярко запылал, в ушах раздался пронзительной звон, и Сид обнаружил, что в рот ему забилась земля. Выбираться из могилы было трудно, но он смог. К его же собственному сожалению, в бледном свете чахоточной луны оказалось, что кожа Сида стала синей, дыра в голове сквозная и широкая, а земля... Нет, не просто материя, а вкус его дальнейшего существования. У него так никто и не спросил, хотел он возвращаться или нет. Все считали, что это - подарок, сделанный самой Судьбой, правда, руками Штейна. Не важно, впрочем. Главное, что он жив, а все остальное - это так, мелочи. Но ведь это вовсе не мелочи. Каждый траурный день, в который принято вспоминать мертвых, Сид сердцем чувствует, что Шинигами относит к числу мертвых и его. Мертвых, но еще дергающим конечностям. Сид - зомби, тело, лишенное души, но заполненное какой-то странной субстанцией, оставшейся в процессе отделения души от тела. Сид - больше не Сид. Его имя - чужое, принадлежит тому, кого тогда, пару лет назад, положили в гроб и закопали во влажной земле. Тот же, кто восстал, был совсем незнакомым человеком. Сид хотел верить, что остался собой, но новые интонации, новый цвет кожи и странное щемящее чувство в груди сводили все к тому, что многое изменилось. Может, все дело в том, что мертвым место среди мертвых? Орган затихает. Но тишина стоит еще минут пять, пока все облегченно не вздыхают. Небо залатывает свежую рану. Сид делает глоток воздуха, напоминая себе, что он все еще жив. Мака поправляет резинки на волосах, не сразу заметив, что по ее щеке течет крошечная слезинка. Цубаки облегченно вздыхает, чувствуя, что ее брат снова там, где ему и положено быть. Блэк Стар вздрагивает, неловко касается руки своего оружия и ослепительно улыбается, дескать, все путем. Соул снова хмурится, с холодным безразличием оглядывая присутствующих. Лиз хлопает по плечу Патти, крепко обнимает ее, целуя в светлую макушку. Кид взлохмачивает свои волосы, открывает и закрывает учебник по душеведению и протяжно вздыхает. Быть может, мертвые когда-нибудь уйдут из их жизней, но они въелись в нее слишком сильно. Мертвые стали причиной жизни живых, как бы странно это не звучало. А небо будет плакать, искренне. По-настоящему, не стесняясь и не скрываясь не от кого. Должен же хоть кто-то это делать, пока звуки органа на крыльях ветра разносятся по всему городу Смерти.