Кабинет

Аромат свежесваренного кофе, обмен неловкими улыбками, и Мери уходит, гордо цокая каблучками. Пару дней назад секретарша призналась в чувствах директору, в ответ же получив искреннее непонимание: — Зачем? Смущённое бормотание о том, как Мери мечтает о мужчине прервалось немедленно, как замерли и чувства в потухших глазах девушки. Вопрос казался абсурдным: разве можно требовать с чувств причину? Что пережила Мери в тот момент известно одному Богу — хотелось провалиться со стыда сквозь землю, зарождающееся раздражение рвалось наружу, было горько и смешно от глупости — своей или Григория Александровича. Ну как же можно было ответить на «я люблю вас» такой глупостью? Мери глупых людей не любит, мужчин — тем более, так что нежные чувства с каждым днём умирали всё сильнее, пока не погасли вовсе. В какой-то мере, Мери начальнику благодарна за это облегчение, потому что терзать себя чувствами, нежными ли, неприятными — не хотелось, а теперь она свободна от них, как ветер в поле, и выбора у неё тоже как ветра в поле — много. Вон как на неё их участковый капитан заглядывается! Драгунский хорош и на признания явно не поскупится. Печорин же был равнодушен к страстям в голове секретарши, не желая мешать работу с личной жизнью, потому что по собственному опыту знает: ничего хорошего не получится. — Григорий Александрович, к Вам Грушницкий. — извещает голос в динамике. Печорин почти вздыхает: а вот и опыт... Послать бы его, конечно, но мужчина уже знает, что ничего не получится: молодца это только раззадорит и тот всё равно добьётся своего всеми силами, но с большим рвением. — Пустите, — отзывается Печорин, и отключается. Ну как тут поработаешь, когда к тебе бегает молодой наследник бизнеса? Чужого, но благо не конкуренты его издательству. Пока что, по крайней мере. Грушницкого нет ещё пару минут — явно флиртует с Мери.       Щёлкнула закрывшаяся дверь. Ухмылка. Печорин и не смотрит, но знает, что парень — или молодой мужчина, как никак, а уже двадцать три с копейками и наследник бизнеса — ну прям герой романа — ухмыляется. Вот только герои романа ходят не к таким, как Печорин, а добиваются дамы сердца. Грушницкий же добивается лишь его стонов. — А ты как всегда весь в делах, — притворный вздох не скрывает явно весёлое настроение. На стол небрежно опускается папка. — Что в этот раз? — приподнимает бровь Печорин, не отрываясь от бумаг. Что за чертовщину ему принесли? Почему невозможно сосредоточиться? — Разве я не могу просто навестить тебя? — шёпот обжигает ухо, которое мягко прикусывают и горячий язык скользит к шее, дразня. Григорий хмурится. — Мы ведь так давно не виделись... — Я работаю, — строго произносит мужчина, показательно взмахнув кипой бумаг. Кто бы их ещё читал. — Ты пропустил обед, а это значит у тебя заслуженный перерыв, — руки уже оглаживают тело, поглаживая и тиская всё, до чего дотянутся. Когда Печорин хочет возразить, на горло опускается рука, предупреждающе смыкаясь и приподнимая голову мужчины выше, чтоб наконец встретиться взглядами. — Ну, здравствуйте, Григорий Александрович, — губы тянутся в насмешливой улыбке, но глаза темнее обычного, заволочённые дымкой желания: они и правда давно не виделись. Красиво. Печорин сглатывает, чувствует сдавливающую руку и сдерживает порыв податься вперёд, впиться в эти губы, отдать всего себя — снова. — Руку убери, — лишь произносит мужчина, и пальцы поглаживают кожу прежде чем исчезнуть, оставив после себя лишь холодок от потери тепла. Бумаги сметаются в сторону, а кресло разворачивают спинкой к дубовому, тяжёлому столу. Крепкому.       Грушницкий всегда получает то, что хочет. Сейчас он хочет только одного — протяни руку и возьми. Тянет. Печорин поддаётся, встаёт, и лишь успевает прикрыть глаза перед поцелуем, жёстким и требовательным. Вездесущие ладони проникают под пиджак, сжимая талию, притягивая ближе. Шорох откатившегося кресла и мужчину подталкивают назад, пока тот не упирается поясницей в край стола. Дразнящие поцелуи, наглый язык, проникающий в жаркое нутро, выигрывая битву за битвой, одним махом сбивая весь протест: Печорин хочет отвернуться — его кусают и стискивают сильнее, хочет вдохнуть — ему не дают, вновь смыкая пальцы на шее, возбуждая, заставляя мир сконцентрироваться вокруг них двоих. Когда воздуха действительно не хватает, они прерывают поцелуй, и руки Грушницкого опускаются на бёдра мужчины, сминая ягодицы. Григорий прикусывает губу, и пытается отпихнуть настойчивого засранца, но в итоге и вправду лишь раззадоривает того, видя как в тёмных, как горький шоколад, глазах взвинчивается азарт. Его снова тянутся поцеловать, но Печорин отворачивается и поцелуй приходится в горло под челюстью, куда его мстительно кусают, сильнее сжимая руки на бёдрах. — Прекращай! Что ты себе позволяешь?! — громким шёпотом бесится Григорий, порываясь вывернуться из хватки, и его вновь кусают. — Брось, Григорий, мы же так часто это делали, что не так сейчас? Или ты снова хочешь поиграть, а? — соблазнительный голос как глас лукавого: речи так сладки, что согласиться на самый тяжкий грех проще простого. — Какие, к чёрту, игры?! Ты с ума сошёл! — взрыкивает Печорин, заметавшись пуще прежнего, и успевает лишь сдержать вскрик, когда его опрокидывают грудью на стол, заломав руки назад, протискивая меж ног колено. — Вот же они, твои игры, — тихий смешок, — каждый раз делаешь вид, что тебе не нравится хотя у самого уже вовсю стоит, ну разве не забавно? — мужчина вскидывается на насмешливый голос, забывшись, и морщится от тянущей боли в руках. В ягодицы, обтянутые тканью дорогих брюк, вжимаются бёдра, потираясь ощутимым бугром. — Будь хорошим мальчиком и просто расслабься, тогда отпущу.       Печорин утыкается лбом в прохладную дубовую поверхность, прикрывая глаза, и согласно кивает. Ему нравится. Ему действительно нравится до каменного стояка и дрожи в коленях. Руки отпускают и медленно стягивают с него пиджак, по пути разминая плечи и лопатки, словно извиняясь за грубость, даже зная, что это как ничто заводит мужчину. Пиджак из лимитированной дизайнерской коллекции отлетает к креслу, брюки от костюма болтаются у щиколоток, рубашка задрана, и в целом вид такой соблазнительный, что хоть сейчас бери. Грушницкий возьмёт, обязательно возьмёт, но удовольствие будет смаковать как любимое вино. Печорин подаётся навстречу поглаживающим ладоням, сгибается послушно и расставляет ноги шире, когда с него окончательно стягивают брюки с бельём, отправляя их к пиджаку, оставив его в одной рубашке. Мягкий шорох ленты презервативов, щелчок от крышки смазки и Грушницкий проводит смазанными пальцами меж молочных ягодиц, поглаживая тугой вход, разминая и массируя. — Чёрт, давай быстрее, я всё ещё на работе, — хмурится Григорий, поворачиваясь на медлящего Грушницкого. Тот улыбается хитро-хитро и вдруг опускается на корточки, а сомкнутых стенок касается язык. Печорин едва сдерживает вскрик: это было против правил и не в духе самого парня; тот любил долго подготавливать мужчину только в спальне, где он мог насладиться его голосом, где они могли не сдерживаться. — Нет-нет, стой, не сейча-... — Григорий шепчет в панике, снова пытаясь оттолкнуть парня, но руку перехватывают, предупреждающе сжав, а язык вдруг толкается, проникая внутрь, и мужчина выгибается, вздрагивая всем телом, едва не завыв. Нежные стенки поддаются неторопливым ласкам, раскрываясь, пока Печорин громко выдыхает, пережимая себя у основания, постоянно поглядывая то на дверь, то на кресло с одеждой, которое внезапно оказалось очень далеко. К языку присоединяются два смазанных пальца, разводя поддающиеся мышцы, и язык проникает ещё глубже. Вместо члена Григорий зажимает свой рот, но надрывное мычание всё равно пробивается сквозь все усилия сдержаться. Мышцы судорожно сжимаются, в теле пожар, а Грушницкий спокойно доводит мужчину до сумасшествия. Движения языком перемежаются с ловкими, длинными пальцами, сгибающимися внутри под нужным углом, стимулируя простату, а Печорин почти плачет от удовольствия, всхлипывая в сложенные ладони, которыми закрывал лицо, вздрагивая от каждого маленького, но такого чувствительного толчка. В конце концов, мужчина не выдерживает и отстраняется, вжимаясь до боли в край стола, заведя руку за спину, слепо путаясь в кудрях: — Хватит! — он ненавидит то, как жалко дрожит его голос в этот момент, но у него есть вещи поважнее, о которых стоит позаботиться. В этот раз ему своеволие прощают, проходясь напоследок по раскрасневшимся сомкнутым мышцам языком, будто вылизывая свою сучку перед случкой.       Печорин морально не был готов к тому, что его перевернут на спину, заставив смотреть в лицо, когда пальцы снова вошли в растянутое нутро, принявшись сразу резко двигаться, и мужчина морщит лицо в остром наслаждении, выгибается, пытается уцепиться за голую поверхность стола, но глаз отвести не смеет, пока его, с разведёнными ногами, трахают пальцами, одним этим доводя до исступления. Рука сама тянется к члену, но тут же получает жалящий шлепок, и Григорий почти хнычет, когда хочется кричать от того, как бёдра сводит дрожью и он в самом деле готов кончить, но лишь пережимает рот, жмурясь. Рабочий стол Мери прямо под дверью в его кабинет, и не дай бог участливая секретарша решит узнать, что такого случилось у начальника, отчего он так кричит. Когда Грушницкий видит, что мужчина в шаге от оргазма, то пережимает его у основания и замедляет движения, принявшись вновь неторопливо растягивать поддающиеся мышцы, чередуя пальцы, добавляя по одному, всё также массируя изнутри, пока вдруг Григорий не всхлипывает, изогнувшись до хруста в позвонках от четырёх пальцев внутри, смазано глядя мокрыми глазами, и тут уже сам Грушницкий не в силах устоять. Поцелуй нежный, глубокий и с солёным привкусом. Печорину всегда должно быть чуть-чуть больно, чтобы было хорошо, но Грушницкий знает, что тщательная подготовка срывает башню ничуть не меньше грубого соития. — Ну же, давай уже, пожалуйста, просто войди, — просит Григорий у единственного человека, с которым он может себе позволить быть таким. Возбуждённым, нетерпеливым, желанным. Грушницкий расстёгивает рубашку мужчины, оглаживает ладонями каждую частичку открывшегося тела, прослеживает путь губами от пупка до сосков, вбирая чувствительные бугорки в рот, чуть прикусывая, с удовольствием слушая несдержанное шипение. Ноги призывно разведены, сжимают бока, прося внимания, но остаётся лишь покориться настырной воле, чтобы достичь желаемой разрядки, однако возбуждение становится таким болезненным, что мужчина не выдерживает, накрывая член ладонью. Печорина выцеловывают с жадным удовольствием, и руки держат как самое драгоценное в жизни. Грушницкий отрывается с великим трудом, и подмечает быстрое движение, когда Григорий отдёргивает руку, но уже поздно — его заметили. — Раз не хочешь по-хорошему, будет так, — низкий голос будоражит всё внутри, и Григорий даже возразить не успевает, как его переворачивают на живот, прижимая щекой к столу. Рукава рубашки — его кандалы, стягивают так, что не сдвинуться, когда Грушницкий крепко их связывает. Звякнула пряжка ремня, расстёгиваемая ширинка, а Печорин приникает к этим звукам, как обезвоженный странник к холодному источнику, но не смеет дёрнуться. Пока ягодицы не касается кожа ремня, погладив за мгновение до удара, хлёсткого и размашистого, и Григорий вскрикивает, тут же кусая губы, испуганно глядя на дверь, но там всё тихо, и на ягодицу снова опускается удар за ударом, пока молочная кожа не покрывается яркими розовыми полосами, а сам Печорин не перестаёт смотреть на дверь, потому что жгучие слёзы застилают глаза. Больнее всего окрепшее пуще прежнего возбуждение. — Пожалуйста, — бормочет Печорин, строгий директор успешного издательства, — Чёрт, войди же, умоляю, я больше не могу, — хнычет мужчина, призывно разводя бёдра, нетерпеливо покачиваясь на носочках. — Прошу, возьми уже, — молит человек, который был уверен, что скорее удавится, а никого ни о чём не попросит.       Грушницкий отложил ремень, наконец раскатывая презерватив по напряжённому члену, обильно поливая тот смазкой и с облегчением потирается головкой о вход, раздразнивая, но на долго не хватает и его терпения. Григорий подаётся назад, насаживаясь на длинный, широкий, с алеющей головкой член, готовый взорваться от удовольствия, кружит бёдрами, пытаясь протиснуть глубже, пока Грушницкий наконец не толкается, входя до упора, и Печорин выгибается, вновь вскрикивая, дрожа от чувства заполненности.       Слишком громко, понимает он, когда в дверь стучит Мери, спрашивая всё ли в порядке и не принести ли директору и его гостю кофе. О, им бы сейчас как раз кофе распивать. — Ах, ну разве не мило? — мурлычет почти Грушницкий, толкаясь в тугое нутро, пока Печорин тихо скулил, не в силах совсем сдерживаться, и с непередаваемым выражением смотрел на дверь, за которой стояла девушка. — Мери, милая Мери... Кажется, она призналась тебе в чувствах на днях, а? — продолжил парень, ускорившись; по телу Григория прошёлся табун мурашек. Он не понимал к чему ведёт любовник, — Как думаешь, что она подумает, увидев, как её грозный директор кайфует от члена внутри? Как он предлагает себя, будто шлюшка, и умоляет трахнуть? Может, стоит её позвать... — усмехается Грушницкий, замедлившись, и приподнимает ногу забившегося под ним Печорина, раскрывая его больше, и вновь входит ещё глубже, задевая каждый раз выпоренные ягодицы, отчего мужчина под ним мечется и извивается ужом, мотает головой, и тихо что-то шепчет. — ...нет! Точно спятил! Не надо! — едва слышно молвит Печорин, глядя с отвращением и страхом на дверь. — Не надо? Точно не хочешь? — переспрашивает Грушницкий, и толкается слитным, долгим движением, надавливая головкой на простату. Григорий измученно мычит, сжимается весь и не может представить, как такое вообще пришло в эту кудрявую голову. Надо же, зрителей захотелось? Грушницкий кладёт ладонь на его рот, глуша звуки, вторая поглаживает бок, контрастно-нежно с жёсткими движениями. — Дома заставлю тебя кричать, любимый, а пока потерпи, — обещает Грушницкий, отчего у Печорина всё внутри стягивается в жгучую спираль, и он сдерживается неимоверным усилием воли, чтобы не спустить сейчас. Стук в дверь повторился и вежливый голос Мери вновь побеспокоился о начальнике. Нужно ей премию что-ли выписать... — Боже, столько растягивал, а всё равно такой узкий, что еле протиснуться, — шепчет Грушницкий, проводя носом по взмокшей шее, и хмурится, заметив куда устремлен взгляд мужчины. — Что, всё-таки хочешь, чтобы она зашла? Может, мне правда пригласить её? Ладонь парня ложится со рта на горло, несильно сжимая, но затрудняя дыхание. Печорин жмурится в концентрированном наслаждении вмиг обострившихся чувств. Сознание держал лишь страх, что вот сейчас Мери откроет дверь, её большие, красивые глаза распахнутся, и она обомлеет от шока. Печорин не знает закрыл ли парень дверь. Воздуха не хватало, глотку и лёгкие жгло в недостатке кислорода, грубые толчки вырывали остатки звуков, мужчина лишь тихо всхлипывал, стянутые руки затекли, но Григорий позабыл обо всём, когда как в замедленной съёмке увидел, как опускается ручка двери и-... Ничего. Дверную ручку дёрнули ещё раз и спутанные извинения угасли за цокотом каблучков. Ушла. И дверь всё это время была заперта. От облегчения хотелось едва ли не плакать. Слёзы сорвались с ресниц, обжигая красные щёки. Грушницкий ослабляет хватку на шее, поворачивает лицо жадно дышащего мужчины к себе, и толкается особо сильно, выбивая жалобное поскуливание. — Ты просто невероятный, — зубы цепляют мочку уха, кусают шею и целуют, подбираясь к губам. Печорин с готовностью размыкает губы и Грушницкий ловит его стоны, сцеловывая их с уст, смакуя эту медовую сладость. Парень замедляется, входя уже намного нежнее, и Григорий млеет, тянется к теплу, как слепой котёнок, и переводит дыхание, когда движения вовсе прекращаются. Он на пределе и мог бы кончить от одной заполненности, но держится из последних сил. Грушницкий выходит, успокаивающе погладив по пояснице вздрогнувшего мужчину, развязывает его руки, стягивая помятую рубашку прочь, и аккуратно поворачивает Печорина к себе. Тот сразу тянется утереть слёзы, с алой головки обильно течёт жемчужная смазка, розовые щёки, скулы, шея так и манят, и весь он так притягивает, что невозможно даже подумать о том, чтобы его с кем-то делить. Чтобы кто-то видел его таким — никогда. Грушницкий целует его нежно, неспешно, ласково, обнимает, и успокаивающе шепчет, когда мужчина вскидывается в нетерпении, пытается притереться и приласкаться, но его держат крепко. Наконец Печорина притискивают так близко, словно пытаясь вжать его в себя, а меж ягодиц снова скользит крупная головка, потираясь, пока насилу не преодолевает сопротивление мышц, входя в жаркое нутро так глубоко, что Григорий трепыхается, пытаясь ослабить давление на чувствительную точку, если не слезть, и когда ему не удаётся, лишь вцепляется в пиджак полностью одетого парня, порывисто дёргаясь и дрожа от коротких, плотных, чувствительных толчков. Их губы так близко, что можно было бы вовсе не дышать, делясь вздохами. Печорин первый тянется к парню, требуя поцелуй, и едва их губы смыкаются следует череда быстрых, жадных движений, выбивая вскрик из уст, но не позволяя прервать поцелуй. Грушницкий улыбается и Печорин готов простить ему всё за эту улыбку. —...пожалуйста, — шепчет жалобно мужчина, когда понимает, что больше не может сдерживаться, — пожалуйста, — просит, сам не понимая чего, откидывает голову назад, сдаваясь во власть точных движений и крепких рук, открывает горло, и кажется забывает собственное имя, когда кадыка касаются горячие губы. Грушницкий берёт его жёстко, жадно, страстно, быстро и медленно, нежно и ласково — всегда так, как нужно. Грушницкий осторожно укладывает мужчину на спину, подтягивает его ноги выше, разводя шире, и накрывает блестящий от стекшей смазки член, принявшись ласкать в такт толчкам, следуя за каждым ударом головки по чувствительному комку. Печорин притягивает парня к себе, оплетая всеми конечностями, мечется и загнанно постанывает от ускорившихся движений, в конце концов выгнувшись на столе, встав на лопатки, впадая в оглушающий оргазм, на переферии чувствуя, как продолжает двигаться в нём член, преодолевая сопротивление сжавшихся в экстазе мышц, дожимая из него последние капли. Грушницкий вновь замедляется, совершая последние толчки, и Печорин чувствует, как внутри разливается тепло, как обнимают судорожно сжимающиеся стенки распирающий член, как глубоко он, Грушницкий, в нём — кажется, в самом сердце. Когда Грушницкий хочет выйти из него, Григорий его останавливает, устало прикрывая глаза, наслаждаясь теплом и наполненностью. Грушницкий улыбается любовно, отводит взмокшие завитки со лба, и целует нежно-нежно, порхая лёгкими касаниями, как бабочка с цветка на цветок, по бархатистой коже. Губы собирают солёные капли с щёк, пока Печорин даже не пытается вспомнить, когда он вновь заплакал, но это единственные слёзы, за которые ему никогда не будет стыдно, потому что это слёзы истинного удовольствия; мужчина лишь прикрывает вновь глаза, отходя от оргазма, а грудь вздымается, навлекая на себя поцелуи. Наконец, ноги ослабевают настолько, что сползают с талии парня, и тот осторожно отодвигается назад, покидая жаркое нутро. Печорин вскидывается, морщится, и цепляется ослабевшими пальцами за спину. — Чш-ш-ш, всё хорошо, потерпи немного, — стенки неохотно расступаются, выпуская из горячего плена, следом вытекает блестящая смазка. Грушницкий вновь целует Печорина, поглаживая щёку, и придерживает его бёдра. О, будь они дома, он бы вылизал его всего, заставив кончить без рук как минимум ещё два раза! А так лишь стягивает полный перезерватив, выкидывая в корзину под столом. Но они всё ещё на работе, а он не мог себе места найти, когда узнал о признании секретарши. Он её, на самом деле, понимает. Когда Максим Максимыч привёл его к какому-то заносчивому типу, сказав, что тот теперь его наставник в мире большого управления, Грушницкий уже знал, что не уйдёт пока тот не кончит от его рук — так и начался их роман. Грушницкий достал пачку влажных салфеток для интимной гигиены из выдвижного ящика в столе, которые он принёс в шутку, а они им не раз уже пригодились. Отёр живот и грудь Печорина, стирая следы застывающей спермы, пресекает ленивое сопротивление, оказанное больше из вредности, чем от нежелания или смущения, и Григорий всё же затихает, позволяя вытереть и бёдра. — Как жаль останавливаться сейчас, — произносит Грушницкий, разводя половинки порозовевших ягодиц. — Пошёл ты, — фыркает беззлобно Печорин, вяло отмахиваясь от вновь ласкающих рук. — Уже был и с удовольствием схожу ещё не раз, — ухмыляется парень, заканчивая приводить мужчину и себя в порядок. Григорий на его слова шлепает его по плечу, а кудрявый ловит руку и целует запястье. — Дай мне одеться, — смущённо бормочет Печорин, отводя взгляд. Грушницкий тихо смеётся.       Продолжить работу после всего, что было на этом самом столе казалось невероятным, но Печорин взял себя в руки, сел выпоренной, саднящей задницей на мягкое кресло, стараясь лишний раз не ерзать и не обращать внимания на усевшегося в кресло для гостей парня. — Кстати, я чего пришёл-то, — вспоминает Грушницкий, беря ту самую папку, которую в самом начале кинул на стол, — как правильно оформить запрос на справку?       Печорин весело хмыкнул и принялся расписывать шаблон. В кабинете директора издательства дверь закрывалась лишь в двух случаях: Г. А. Печорина нет на месте или когда к нему приходил Грушницкий, замдиректора крупной туристической компании, который находит любой пустяковый повод, чтобы послушать объяснения именно от Печорина.