* * *
Ей снился рокот синих тяжелых волн, розовые вмятинки на ступнях от горячей гальки, старая рыбацкая лодка на берегу… Ветер оставлял на лице солёную морось, от солнца спекались губы и чесались старые рубцы на спине. Тогда она произносила слово «дом» и думала о море, слышала слово «море» и вспоминала… — Ферея, Ферея! — Ита трясла её за плечо, сдёргивала с угловатой фигуры старое одеяло — не со зла, от нетерпения. — Вставай, до рассвета всего ничего! Ферея не встала, конечно — много чести младшей. Села на лежанке, опёрлась спиной о бревенчатую стену, стала неловкими со сна пальцами переплетать серую косу — рыжую, конечно, в их деревне все рыжи, а в темноте все кошки серы… — Шевели руками! — на колени шлепнулась скомканная накидка. Ита уже топталась у двери, закутанная до самых колен во что-то темное — ну и попадет же ей, если это шаль матери! — Знаешь, как наш пастор говорит? Когда Господь делал время, он сделал его достаточно! — огрызнулась Ферея. — Пастору достаточно, он старый! А нам… Ферея сморщила нос. Они еще ночью, слушая гул шторма за стеной, условились сбегать посмотреть, что вынесет море. Едва ли что-то, кроме ракушек, что бы ни болтала старая Этейн о диковинных морских гадах и украшениях северян. Но ракушки — тоже неплохо, ракушки можно отнести Личллэйну. Десятка горстей должно хватить: ему — на украшение какой-нибудь шкатулки, им — чтобы выменять у старого умельца на бусы. Ита грезит тяжелым и чеканным, золотым и серебряным, со звериными мордами и непонятными знаками, но цветные глиняные бусы всегда хватает из шершавых рук и сияет, как солнце по весне. Смешная. Море встретило их недовольным шелестом и липкой водяной пылью. Слишком серое, слишком холодное, слишком пресное. Совсем не такое, как во сне.* * *
Ей снился дом. Серые валуны, разбросанные в сочной траве, и хрупкие бледно-лиловые цветы. Утес, похожий на кошачью голову, если смотреть справа, и на прыгающую рыбу — если слева. Хижина, которая вросла в землю на границе двух морей: девятые валы холмов и неспокойная горько-соленая гладь. Она перебирала в пальцах легкие гладкие бусины и просыпалась от того, что ладонь царапал крестик. Сколько себя помнила — столько распахивала окна и украдкой ослабляла косу у затылка, но не могла ослабить невидимую удавку на шее. Возможно, помогло бы снять крест — но если бы соседи заговорили о том, что старшей дочери Майеров прямая дорога в ад, мать удавила бы ее своими руками. Ей снилась семья. Старая женщина с глазами цвета речных камней и певучим голосом. Высокий угрюмый парень со шрамом в уголке губ, рыжий, как старая медь. Смешливая конопатая девочка, рыжая, как осенние листья, с мозолями от самодельного лука на маленьких обветренных руках. Не все были ей родными по крови, но все были ей семьей. Как Мик. — Может, тебе постричься в монашки? — С чего бы это? — Когда мы приходим к вам в гости, ты серьезная и грустная, как на похоронах. А когда мы сидим здесь — почти всегда улыбаешься. — Что?.. Нет, это неправда! — Правда! Вот, сейчас вообще смеешься! — Потому что ты смешной. На Рождество предлагал пожениться и отправиться миссионерами в Африку, теперь отправляешь меня в монашки, а сам хочешь служить в армии… Кирха отбрасывала фигурную тень, закрывая несколько деревьев и скамейку от палящего солнца. Тринадцать лет назад ее крестили в этой кирхе, год назад она впервые подошла здесь к причастию. Через несколько лет пойдет к алтарю, еще два года, самое позднее — лет пять спустя принесет крестить первенца. Однажды на старом кладбище, возле узловатого дуба поставят четвертую серую плиту. — Зачем тебе в армию, Мик? Носить форму, выполнять чужие приказы и ходить строем? Никакой свободы. — Во-первых, один человек не может ходить строем. Это глупо. Во-вторых, свобода — это не безответственность и не жизнь без цели… — Это тебе отец или учитель сказал? Или ты один ходишь строем? — Я не понимаю тебя. Чего ты хочешь, Маргрэт? Ма-аргрэ-эт. Как шумный вздох моря и шелест сползающей с берега волны. — Я хочу на море, — говорила Гретхен и улыбалась. Она знала, что улыбка делает ее похожей на девочку с коробки Хильдебрандт-Пралине, что взрослые и мальчишки тают от этого, как пралине на солнце. Когда солнце пряталось за крыши домов, и в подворотнях начинал свистеть ветер, мать говорила, что это воют волки, что они забирают детей, которые не спят по ночам. Гретхен закрывала глаза и представляла, как за окном бесится черное море — бескрайнее и бездонное. Как горькая вода смывает краску со сладких пряничных домиков, срывает крыши и сносит стены, затягивает обломки в пенные водовороты. Когда кроваво-медное солнце поднимется из глубин, здесь будет пустая песчаная отмель с редкими островками деревьев и цветов. И кирха. Кирха пусть останется.* * *
Тогда она произносила слово «дом» и думала о море, слышала слово «море» и вспоминала, что у неё нет дома. Вспоминать приходилось часто. — Таласса! — окликал хозяин, прежде чем впихнуть в тонкие смуглые руки тяжёлую амфору или кипу бумаг. — Таласса! — взвизгивала хозяйка, наступая в рассыпанные по полу листы или ещё хуже: в черепки посреди лужи масла или вина. Старые рубцы на спине в такие минуты чесались немилосердно. — Таласса, — сын хозяев пытался казаться добродушным до простоты, но масленый блеск в глазах выдавал его с головой, — я шёл по рынку, увидел эти бусы и подумал… «Глупый мальчишка, что мне твои стекляшки — я золото и самоцветы носила». Линию спёкшихся от жары губ ломала грустно-презрительная улыбка, которую тут же стирал подзатыльник. Чтобы не смела забывать, кто она теперь, раз уж не может забыть, кем была раньше. «Таласса» — это «море» по-гречески. В редкие свободные минуты она приходила на берег — больше некуда было. Приходила с чистым сердцем и без обиды: не море разграбило её полис и подожгло дом, не море продало в рабство прямо в порту, вмиг сделав из дочери стратега никем. Не в том же море винить, что донесло корабль захватчиков до другого полиса невредимым? Те люди принесли жертву Посейдону перед отплытием, и волны честно сделали что должно. — Я вернусь. Она усаживалась поудобнее прямо на берегу, с прищуром смотрела на пылающую солнечную полосу на воде. Слова таяли в соленом воздухе — в царство Аида, к родным Талассы, их не донесло бы даже всемогущее море, а боги были глухи, как мраморные статуи. Хотя если бы и слышали — вряд ли бы отвлеклись от своих пиров и интриг ради помощи тому, кому нечего принести им в жертву. — Я вернусь, — повторяла Таласса. Просто чтобы верить, что сможет. И что даже на пепелище лучше, чем здесь. Море, словно большой печальный дракон, облизывало ей ноги.* * *
— Только не на пульт! Судорожный шаг назад, звонкий всплеск — и комбинезон штурмана украсился, как орденом, ядовито-лиловым пятном. Ви-Э страдальчески потёрла переносицу и отложила планшет. Закон кают-компании в темную фазу: пока ты сидишь там один, все в порядке, но если приходит второй, готовься — заявятся все, кому в демианабиозе не лежится. — Уф-ф-ф… Кэп, ты совсем… ты в своем… ты что здесь делаешь? — Слежу, чтобы господин А-Джиера не ставил центаврианскую дрянь на аварийный блок управления. А лучше вообще ее не пил. Тай-Ё, ну серьезно, сколько раз говорили, что провал медкомиссии обойдется дороже пропущенной вахты? Тай-Ё принял гротескную позу раскаяния: опустил голову, задержал взгляд на россыпи лиловых клякс и, словно расшаркиваясь, размазал по белому пластику подошвой. Ви-Э сделала вид, что не заметила — не по субординации, конечно, но ругаться с единственным нормальным членом экипажа на этом корыте… Ладно, если быть честной хотя бы с собой — единственного подчиненного, который нормально относился к Ви-Э. Перепады настроения, замкнутость, две-три фазы подряд без демианабиоза — все ее «асоциальные характеристики» Тай-Ё принимал как так и надо. Или просто не замечал — у самого полно было странностей. Длинная железка в изголовье кровати. Привычка тереть след ожога на левом запястье — казалось бы, что такого, но Ви-Э знала: в моменты задумчивости он водил пальцем ровно по этому месту на коже с самого их знакомства, а концентрат на руку пролил пол-цикла назад. Волосы: «Нет, они не растут такими… серьезно, ты никогда не видела, как заплетают харанго?» По плечу мазнуло гладкое, шуршащее, с бусинами — Тай-Ё шлепнулся на гидромассажный диван, без всякого пиетета заглянул в планшет через плечо. — «Значения галлюцинаций в демианабиозе»? Ви-Э чиркнула пальцем по планшету. Экран погас. — Что-то не то видится, кэп? — Дом, — бросила Ви-Э. Управление кораблем торговых линий быстро отучает от правила «спросили прямо — прямо и отвечай», но уж очень хотелось, чтобы обнаглевший вконец штурман заметил ее настроение и исчез. И совсем чуть-чуть, в глубине эйдоса — поделиться наболевшим. Над ухом зашуршало и застучало — Тай-Ё кивал. — Мне тоже видится. Иногда в кошмарах — ну, ты наверняка видела в личном деле… Там же сейчас цветет него сэларка? Если доставим груз без задержек, к твоему прилету как раз осыпаться начнет… — Не Сигма-сектор, Тай-Ё, — Ви-Э потерла сведённые холодом и усталостью плечи. — Нет, там очень красиво, да и с жителями повезло — я видела шесть секторов, мне есть, с чем сравнить. Мне снится зеленый дом с треугольной блестящей крышей — такие раньше строили на Земле. Снится старая женщина: она гладит меня по голове, у нее шершавые ладони и платье пахнет чем-то густо-сладким… как если бы плоды варили в жженой сахарозе, а она долго стояла рядом. Снится, что я сижу с десятком ровесников у открытого огня, все поют, а у старшего в руках… такое, со струнами… — Гитара, — ответил Тай-Ё, не задумавшись и на миг. — Кэп, завязывала бы ты с земной литературой. Что ты находишь в двадцатом веке, когда люди дальше своей планетной системы ничего не видели? И считали поездку длинной, если море пересекли — смех да и только. «Ви-Э» на диалекте Сигма-сектора значит «космос». Единственная стихия, перед которой люди в третьем тысячелетии могут оказаться бессильными — и оттого наделяют душой, воспевают, романтизируют. Ви-Э где-то читала, что раньше были имена «Марина» — «морская», «Ферея» — «дочь моря», «Маргрэт» — «морской жемчуг»… назвать в двадцать пятом веке девочку «морем» — всё равно что в двадцатом «лужей» назвать. — Думаешь, я не пробовала? Мне все равно это будет видеться — но так я хотя бы лучше понимаю, что именно. Нет, это не выход. — А что — выход? В следующий раз впасть в бесконтрольный демианабиоз прямо на посадке? — Это было один раз! — Зато вне корабля. Пожалей Тайис-Фа: она только цикл как из училища, а у нас тут тёмная фаза, экстеро, фонарь, апотеко — хорошо хоть, рядом апотеко — и капитан в бессознанке. Умрешь — начнешь опять сначала и повторится все, как встарь. Мысль-протуберанец на краю сознания, просто обрывок бреда для любого, кто не… — А ты, значит, ничего не находишь в земной литературе. — Я бы рад и на офицерском сервере ее не находить. Это, конечно, лучше, чем фильмы сектора Ню… Вот оно. — …но я бы предпочел дзетийские детективы. Прилично знает литературу сектора Дзета, неприлично много знает о фильмах сектора Ню, помнит время цветения «радужного снега», как выяснилось, в курсе земной культуры — и за все циклы, что она его знает, ни слова о родной планете. Ви-Э развернулась — неловко и заторможенно, как во сне или в соленой воде. — Тай-Ё, а тебе никогда не снится… дом? Она нажала на это слово, как на кнопку аварийной панели — ей даже показалось, что на периферии зрения замигали красные и синие огни. — Нет. А ещё мне не снятся мои сосуды и легкие. Где бы я ни был, мой дом всегда здесь, Ви-Э. И положил ладонь на лиловое пятно. Похожее на фибулу плаща, смертельную рану, покрытый патиной орден, след масляной краски и пятно от центаврианского энергетика, после которого можно не пройти медкомиссию, но этот пройдет, совершенно точно пройдет.