Время, не созданное для любви

В балладах часто воспевают прекрасных дев, что приходят к герою перед рассветом. Звучат слова любви, а после, после… Столько страсти, столько печали в этом кольце рук, горечи губ! На деле все не так. Гашек мнется в дверном проеме, от него разит разбавленным пивом и сигаретами. Белый воротничок рубашки выглядит словно клеймо на смуглой шее. Он держит руки в карманах, сутулит плечи. Молчит. А ветер снаружи воет так, что хочется креститься. — Чего тебе, Седой? Андрей отрывается от письма, смотрит на прибывшего внимательно, но перед глазами продолжают плясать неровные буквы. «У вас уже, наверное, вишни цветут? А тут снега. Передавай Анне, что у меня все хорошо». Будто бывает «хорошо» на войне. Гашек смотрит куда-то в сторону, мямлит. — П-почему не с… с ос-остальными? — то ли от страха, то ли от алкоголя язык заплетается. Андрей подходит ближе. Никогда не видел Седого таким… жалким? Возможно, есть лучшее слово, но Андрей всегда был плох в словах. — Страшно тебе? — хлопает Гашека по плечу. — Значит, выпил мало. Ничего, ещё есть время. Ему хочется дописать письмо — пусть завтра отправят, и ещё пару недель мама будет спокойная, даже если Андрея убьют завтра. Нет, точно убьют. Он облизывает пересохшие губы, хмурится — умирать не хочется, но ради чего ещё люди идут на войну? Андрей бросает взгляд на письмо — становится как-то гадко. Ещё и этот, Седой, никак не уходит. Смотрит зелёными глазищами, дышит громко, словно умирающее животное. — Сигарету хоч… ешь? Х-хорошая, не то что местные. Д-два месяца держал, — Гашек достает из кармана красивый портсигар. Руки его дрожат так сильно, что в этой дрожи есть даже свой ритм. — Хочу, — Андрей почти не курит, но может так надоедливый мальчишка уйдет? Хотя, какой он мальчишка: волосы белые, морщины на лбу и возле глаз залегли, да и грязь, вьевшаяся под кожу, лет десять добавляет. Андрей затягивается — черт знает, хорошая сигарета или нет — и выдыхает дым Седому в лицо. Их разделяет два шага. Стоять так близко не имеет никакого смысла, но Андрей старше и опытней, он должен подбодрить солдата перед боем, должен сделать хоть что-то, чтобы Гашек не бросил оружие в первую же минуту. Но вот он стоит — молчит и курит в помещении, а Гашек стоит — и смотрит на его губы, обхватывающие сигарету. Дурацкая ситуация. — Что будешь делать после? — После ч-чего? — Войны, дурачина, — Андрей сжимает руку в кулак, чтобы не потрепать чужие волосы. Одной сигареты становится мало. На таком расстоянии видно, что рубашка у Гашека серая от грязи, возле верхней пуговицы кровавое пятнышко. Гашек не отвечает. Его взгляд блуждает по лицу Андрея, будто там, под светлой бородой и родинками, сокрыта истина. Парни постоянно говорят о том, что будет после. Показывают фотографии невест, письма от матерей. Они все так чудовищно сильно хотят жить. Да и Андрей такой же, но Гашек всегда отмалчивается. Едва ли кто-то знает о нем больше, чем имя и погонялово. — Пойду учиться, — наконец отвечает Гашек. Его руки больше не дрожат — он уверенно достает последнюю сигарету, закуривает. Воздух в крошечном помещении бел и холоден. — Я н-не хочу уми… рать, — добавляет парень. — Никто не хочет. Никто. Снежинки задувают в щель под дверью. Что будет, начнись ночью буран? Малодушие, но как было бы славно… Вокруг стало бы белым-бело; вначале громко, потом — очень тихо, и лёд, возможно, сковал бы их всех воедино. — Так зачем ты пришел, Седой? — усталость падает на Андрея, словно снаряд. Если Гашек начнет разговоры о… — Переспи со мной, — выдыхает вместе с дымом. На смуглом лице не разглядеть, красные щеки от смущения или белые от ужаса. — Мне это нужно. Пожалуйста. Андрей прячет удивление за смешком. Обходит Гашека по широкой дуге и закрывает дверь на щеколду. Разговоры, вопросы, сомнения — они для обычных людей. Да и секс — неплохой способ отвлечься. Гашек замер, не оборачиваясь, только дым клубится вокруг головы. Андрей смотрит на его спину несколько секунд: под левой лопаткой ткань странно топорщится, отросшие волосы прикрывают шею — кто же его стриг так криво? — Хорошо, — говорит он, касаясь волос, касаясь странного места под лопаткой — нет, там все нормально, просто залом на ткани. Гашек, кажется, всхлипывает. Сжимается всем телом и выдавливает жалкое «спасибо» — хуже некуда. — Ну же, все хорошо, — Андрей не знает, что делать. Он умеет заниматься любовью — дома, на кровати, с какой-то девушкой; умеет трахаться — где-то в подворотне, глупой ночью, с каким-то парнем. Он не знает, как это — переспать со своим солдатом. Глупо смотрит на наручные часы — через десять часов нужно выдвигаться. Гашек поворачивается лицом — глаза сухие, но дикие; в них так пусто и, одновременно, столь полно — не пересчитать. Он бросает сигарету и тушит ее ботинком. Целует Андрея в губы — коротко и зло, будто не умеет вовсе целоваться. У поцелуя вкус пива и желчи; зубы стукаются о зубы — добавляется вкус крови. К крови все привыкли, к запаху пота и пороха, рвоты, дерьма, плохой еды и гнилых зубов. Привыкли к запаху медицинского спирта и к запаху гниения, к вони жженной плоти — к ней в первую очередь. Едва ли есть запахи, способные смутить солдата, но вот он — тонкий аромат порошка и морозной свежести. Неужели Гашек стирал свои вещи в эту холодрыгу? Андрей непроизвольно косит взгляд на руки парня — в поисках следов. Но руки Гашека мелькают слишком быстро — расстегивают пуговицы, пытаются снять пояс — не углядеть. И весь Гашек такой же, как и его руки — быстрый, отчаянный. Глаза бегают, дыхание прерывистое, а сердце колотится так сильно — вот-вот выпрыгнет из тощего тела.  — Погоди ты, чумной, — смеется Андрей. Гладит лицо, плечи, руки, пытаясь успокоить, словно испуганного жеребенка. — Все хорошо, я никуда не денусь. Берет за руку и ведет к узкой кровати, застеленной дырявым матрасом. Из щелей на полу и стене безбожно дует — хлопья ржавчины на железной спинке кровати дергаются из стороны в сторону, будто водоросли на дне океанской пучины. Андрей смотрит на Гашека и понимает, что глаза его — словно болото, такие же мутные и губительные. Ему же хочется к океану. Там, наверняка, нет войны. И чувства этого — отвратительного, тянущего под ребрами — тоже нет. Они не раздеваются до конца — сидят на кровати с расстегнутыми рубашками и брюками, смотрят друг на друга. Тяжело.  — Тебе бы постричься, — говорит Андрей, пропуская между пальцев белые пряди. Волосы жесткие и сухие; он тянет сильнее, ощущает под пальцами крупинки грязи. — Не по уставу. Гашек возвращает касание — оглаживает стриженную почти под ноль голову.  — Это тоже, — берет в руки лицо Андрея, целует заросший подбородок, усы, щеки. О бороде он или о ситуации в целом — кто знает, но Андрею на мгновение становится смешно и пусто. Он увлекает парня в поцелуй, закрывает глаза, но под веками только мертвые тела и крики, только смерть. Дрожь прошибает его тело, превращается в нервное, болезненное возбуждение. Гашек стонет ему в рот, обхватывает руками плечи — косточки на запястьях скользят по позвоночнику. Гашек тут, потому что Андрей для него ничегошеньки не значит. Самый посторонний человек на многие километры. И это хорошо, правильно. Андрей повторяет это себе, касаясь зубами покрытого щетиной горла — кожа на вкус горькая от грязи и пота. Повторяет, спуская до колен чужие брюки. Повторяет, сжимая их члены вместе — жестко и сухо, ведь в горле так пересохло, что даже пару капель слюны не выдавишь. Член у Гашека длинный и тонкий; волосы на лобке черные, немного слипшиеся от пота. Гашек поскуливает, когда Андрей задевает ногтем головку; упирается лбом в плечо и шепчет что-то неуместное, когда кулак сжимается у основания. Воздух ледяной, и внутри все будто заледенело. Вой ветра, пьяные песни солдат, хриплое дыхание, шум крови в ушах — звуки берут Андрея в тугое кольцо, ни на мгновение не перекрывая других звуков. Тех, что он слышит постоянно уже второй год. Рубашка на плече Андрея мокрая, да и во рту и него солоно и противно после поцелуев; они оба плачут, достаточно близкие, чтобы соприкасаться гениталиями, но слишком чужие, чтобы спросить, в чем причина.  — Прошу, я… — шепчет Гашек, перехватывая чужую ладонь. Пальцы у него липкие и холодные, словно у лягушек, которых Андрей в детстве ловил недалеко от дома. Лягушки остались в звенящей юности, а Андрей шагнул дальше — во тьму. Чтобы дом стоял, целый и светлый, и пруд с лягушками, и луг, и сад вишневый. Зачем же еще идут на войну? Ради мира. Поэтому они разбомбили чужие дома, луга посыпали минами, словно семенами весной, а сады подожгли. Заслужил ли Андрей на что-то иное, кроме этих ледяных отвратительных пальцев? Он смотрит на Гашека в упор, без страсти или ласки, и встречает совершенно другой взгляд. Чужие глаза полны страха. Длинные ресницы слиплись, волосы налипли на лоб. В зеленых глазах он видит отражение себя — и не может описать. Поэтому целует, целует, пока тошнота к горлу не подкатывает. Гашек извивается под его ладонями, скулит, словно псина — они таких много перестреляли.  — Тише, тише, — шепчет Андрей, поглаживая свободной рукой взмокшую спину парня. Едва ли кто-то услышит их, едва ли кому-то будет до этого дело, но… в каждой деревне были девки. Андрей сам никогда, но солдатам не запрещал — хотя мог бы. Писал письма сестре и матери под этот скулеж и плач, под гогот мужчин, под мерные шлепки. «Я не могу рассказать, что мы делаем — военная тайна. Могу только заверить, что скучаю за вами неимоверно сильно». Гашек кончает, больно прикусив плечо Андрея. Его семя стекает по ладони на живот и моментально остывает. Становится невыносимо холодно. Газовая лампа мигает, бросая на стены кривые уродливые тени.  — Д-дай, я тебе… — шепчет парень, но Андрей перехватывает его руку, заламывает за спину. Задирает рубашку — на пояснице Гашека белые полоски растяжек, немного ниже, возле копчика, крупная родинка. Андрей сжимает левую ягодицу парня — сильно, до боли, но синяки неохотно проступают на смуглой коже. Гашек смотрит испуганно, но молчит, кусает губы. Едва ли Андрей остановился бы, скажи Гашек: «нет». Он не лучше своих солдат, но хуже, хуже… Под веками вспыхивают неясные образы, далекие воспоминания жизни, которую не вернуть. Он разводит в сторону ягодицы, плюет — раз, второй, но слюны слишком мало. Гашек шипит, словно кот, когда Андрей пытается протолкнуть член; прогибается в пояснице, не то подставляясь под движения, не то пытаясь их избежать. Андрей знает, как все сделать правильно, но едва ли помнит, что такое — правильно. Поэтому надавливает сильнее — в воздухе воняет дерьмом и кровью, воняет спермой, и запах, этот чудовищный запах порошка и свежести, полностью исчезает. Из глаз Гашека тоже исчезает нечто, прятавшееся под страхом, отражавшее Андрея — такого до отвращения пустого и опустошенного. Парень дергается, одними губами шепчет: «Не надо», мотает головой, словно обезумевший бык. На его рубашку капает; несколько капель попадают на обнаженную кожу — Андрей с ужасом понимает, что снова плачет. Не от стыда, боли или страха — нечто другое, чему нет ни званий, ни названий, сжимает горло до хруста. Он не спешит вынимать член, но замирает неподвижно. — Дыши глубоко, — говорит, и сам пытается дышать, но ледяной воздух никак не проталкивается в ноздри. Кожа на ягодицах Гашека покрывается мурашками — Андрею хочется сосчитать их все, соскоблить тупым ножом. Андрей ждёт, пока член опадет и выскользнет. Вниз старается не смотреть — утыкается взглядом в ботинки Гашека, начищенные до блеска, но все в трещинах от мороза. У него такие же: ничерта не греют, скрипят при ходьбе. Гашек неуклюже подтягивает штаны, наспех застегивает рубашку, запускает пятерню в слипшиеся от пота и грязи волосы. На Андрея не смотрит, но касается кончиками пальцев его колена — прощаю, мол. Андрей не шевелится. Сидит со спущенными штанами, а в голове — ни одной мысли. И взрывы, кажется, под веками поутихли, оставив после себя руины. — От чего ты поседел? — спрашивает. Почти год вместе служат, а ни разу интересно не было. Зря спросил сейчас. — Не знаю, п-просто в чет…четырнадцать начал седеть быстро, — Гашек колупает дырку в матрасе, — когда бабка померла. Ей м-много лет было, но я в-все р-равно п…лакал. Про… простите. Я зря п-пришел. Андрей едва заметно кивает. Оголённые участки кожи онемели от холода. И сердце его онемело, прилипло к рёбрам — не оторвать. — В солда…ты пошел, потому ч-что там корм… кормили. А потом в-война началась, — поднимает на Андрея такой взгляд, что рыгать хочется. Или прощения попросить. — Я не хочу н-никого убивать. — Никто не хочет. Гашек мотает головой. — Н-не п-правда. Некоторые хотят… — добавляет совсем тихо: — Многие. Секс перед боем чудовищно плох, но разговоры — еще хуже. Андрею хочется зажать эти тонкие, подвижные губы, а вместе с ними — и нос — острый, с горбинкой; зажать сильно и не отпускать, пока все не закончится. Но вместо этого он открывает рот, вместо этого говорит:  — Можешь здесь поспать сегодня, — хлопает ладонью по матрасу. Но Гашек вдруг сжимается весь, горбится. Нет, пришел он явно не потому, что Андрей ему никто. Чертов тупой мальчишка. Будто война для любви создана! Снаружи воет. Внутри — под замызганной одеждой, под кожей, под ребрами — воет тоже. Больше всего это похоже на жалость. Такое испытывают к старой собаке, которая даже умереть сама не способна — приходится ей помогать. Андрей долго смотрит на ремень — старый, не по уставу светлый, с тиснением на внутренней стороне. Подарок сестры. Смотрит на оружие, что лежит рядом с недописанным, черт его подери, письмом. Что будет, отправь он пистолет вместе с этими нелепыми буквами поверх жёлтой дрянной бумаги? Не глядя, хватает Гашека за руку: левой — чуть выше локтя, правой — за запястье. Коленом надавливает на локоть со всей силы. В ушах так шумит и воет, что хруста не слышно. Не слышно и крика. Разрешает себе посмотреть на Гашека: раззявленный в ужасе рот — двух нижних зубов не хватает, мокрое пятно на брюках, и красное, красное вокруг. Запах крови заглушает все остальные. Кость, разрезав рубашку, торчит, похожая на горный пик. Андрей затягивает потуже ремень, заправляет внутрь рубашку. Холодно. Открывает дверь. Звуков все ещё нет — перепуганные Ласточка и Щербатый лепечут что-то, зыркают пьяными глазами. За их спинами — метель и тьма, облачки пара укутывают лица, словно шали из соболиного меха. — Отведите его в лазарет, пока кровью не истек. Быстро, чего уставились? — голос у Андрея, наверное, странный. И глаза дикие. Но никто не спорит. Гашека выносят в зимний мрак — кровавая дорожка теряется в белых вихрях. Умирая на следующий день, Андрей видит эту картину — кровь на снегу и зеленющие глаза Гашека, зареванные, красные. В них тьма отражается, снежинки, колючие, словно звёзды, и Андрей, застывший в дверном проеме. Знает, что они проиграют — не сегодня, но скоро. И придут враги на их базу, найдут там Гашека в лазарете. Даст бог — не расстреляют. Но какая разница: парень-то убивать не хотел, а самому подыхать — это не страшно. Умирает Андрей долго, от осколка, застрявшего в животе. Кровь его черная, жидкая, будто он не человек вовсе. И спать почему-то не хочется. И перед глазами вся жизнь не проносится. Глупо умирает, но разве война не для этого создана?