Старик и море

Японское море от Саппоро до Нагасаки мягко, но трепетно колыхалось. Волны подбрасывали то солёные капли, падавшие с коротким гулким звуком, то кусочки лунного серебра, бесшумно ткавшие новую дорожку из призрачного света. Тайные змеи глубинных течений и спокойные, невозмутимые обычно придонные слои, почувствовав волнение бунта сверху, расходились всё больше. Каждая из миллионов частиц, гораздо более причудливых и живых, чем кажется на первый взгляд, влилась в общее выражение совершенного изумления: ни одна из них не помнила такого. Конечно, волнам, особенно предпочитавшим нежиться на поверхности, под светом солнца и взглядами людей, были привычны и внимание, и восхищение, и страх, и благоговение маленьких обитателей суши. Они тысячелетиями наблюдали толпы на набережных и одиночек на продуваемых всеми ветрами утёсах, и тысячелетиями же измерялся возраст воспоминаний о первых, кто влюблялся в волны: брал кисть или перо, вглядывался в горизонт, где синее встречалось с синим, и не замечал, как в его глазах начинали тихонько плескаться отражения этой стихии. Когда в заброшенном доме посреди скалы, на клочке земли размером с носовой платок, окна впервые за много лет невнятно загорелись отсветами масляной лампы, волны не удивились. Обитатели Японского моря были немного высокомерными: их уже запечатлели сотни художников, художников знаменитейших, виртуозных, и очередной человек с красками наперевес был всего лишь рутиной. Гладь в ту ночь быстро успокоилась, и даже крошечные капли не выглядывали за выступ на скале. Назавтра они его увидели: по каменной тропе пружинистым, молодым шагом шёл, не спотыкаясь, худой мужчина, чудовищно сгорбленный, словно олицетворявший скорбь и вселенскую тяжесть застарелого горя каждым движением и каждой чертой. Он был стар - одна его фигура вдалеке говорила об этом, - и море было его последним пристанищем и отдушиной. Волны поумерили вековую гордость, стыдливо пошептались между собой, начали древний, как мир, плавный танец под музыку ветра, и сухая рука, в несколько слоёв перевязанная желтоватыми бинтами, следовала за этим танцем, любовно перенося его на холст. Старик, как называли его волны между собой, приходил всегда и с одинаковым мастерством рисовал: и зеркальную поверхность, спокойную и радостно-светлую, и лёгкое недовольство белой пены на гребешках, и мутно-зелёное раздражение, и бурные чёрные глубины, и вновь затихавшую гладь с полоской дневного света. По нему хлестал дождь, над ним молнии разрывали серые клубы туч, под ним металась свинцовая водная бездна - он лишь сжимал кисть и свободной рукой отбрасывал от лица насквозь вымокшие под ливнем волосы, мешавшие обзору. Волны его полюбили, как никого другого раньше: его душа как будто давным-давно была предназначена морю и наконец воссоединилась с ним. Одним прохладным вечером, когда высоко в пасмурном небе начинали собираться белые кружева, старик обстоятельно и аккуратно сложил краски, как делал всегда, впервые за несколько дней уходя домой, и подошёл к обрыву, чтобы попрощаться на ночь. Там, внизу, громоздились отполированные временем валуны и выточенные водой каменные пики, в беспорядке валялись, как детские игрушки, выброшенные из безмолвной солёной глубины на скалы человеческие вещи. Старик и море переглянулись, и маленький пенный гребешок резко дёрнулся, лоб в лоб столкнувшись с серым берегом. Это была судорога предчувствия: мужчина вдруг сорвался прямо в синие чернила. Его поймали, словно множеством нежных рук, бережно держали хрупкое худое тело, подняли, укачивая. Волны нарушили тысячелетнее правило - но как могли они разрушить и убить того, кто так прекрасно запечатлевал любовь к ним, кто врос в них всём сердцем? Старик очнулся, закашлявшись, и бессильно огляделся. Его голос оказался сиплым, прокуренным и глухим, словно тоже насквозь пропитанным горем, а лицо было неожиданно молодым. Он сказал лишь три отрывистые фразы - и море вслед за его пустым полумёртвым взглядом поднялось, укоряя, к небу. - Вы не понимаете. Я не упал - я прыгнул. - Почему?.. - раздалось множество тихих, шелестящих голосов. Они шли от берегов до самого горизонта, от дна впадин до мелководий. - Я знаю, - водная гладь вмиг притихла, приготовившись слушать, и луна с небес глянула пристальнее. - Вы бывали когда-нибудь в Токийском заливе? На тамошних берегах есть город, где фабрики и заводы тесно прижимаются друг к другу серыми боками, окружают друг друга грязью и ядовитым паром, наполняют воздух и землю отравленным дымом. Над водой висит свинцово-синий туман, и нет ни яркого, ни красивого, ни причудливого. И художников, конечно, тоже нет - что же там рисовать, чем восхищаться? Серые люди, серые парки и деревья, серые дороги и дома, серые птицы, серые облака и серое небо, и даже залив иногда кажется там серым. А один юноша, живший почему-то один в квартире с серыми стенами без обоев, всё же оказался художником. Он целыми днями просиживал на подоконнике, распахнув окно настежь, и рассматривал хаос пены и воды, разрезаемой острыми носами бесконечных кораблей, паромов и лодок. Волны не задерживались в таком мрачном и грязном месте, и залив мелел, но волна всё плескалась напротив окон странного юноши. Он вдруг переставал появляться - и приходил опять, поздно ночью или на рассвете, стирал ладонью кровь с щеки или виска, брал кисти. Стена напротив окон скоро вместо обоев вся покрылась пейзажами, в которых волна с удивлением узнавала себя в закатных лучах или под серебряной лунной вуалью. Восход, нежно-розовый, разгорался за серой завесой и бросал лёгкую тень жизни на стены фабрик и их пыльные, заплывшие окна. Волна ждала юношу - и увидела его через стекло. Он снимал со стены самый старый и дорогой её сердцу рисунок, и это ввергло её в недоумение, как и счастливая улыбка на его лице, и необычный нежный блеск в глазах, и словно распространявшееся вокруг него сияние. На перебинтованные руки, вешавшие новый листок, упал луч сонного солнца. Это был портрет - тоже юноши, но явно чужого тому городу: рыжие волосы ярче пламени, которым когда-то горела одна из фабрик, и глаза глубже всех морей, где бывала волна за все тысячелетия. Он, видимо, заполнил разум художника: стена была покрыта медным, ярко-оранжевым, нежно-голубым и ультрамариновым - вперемежку. Двое гуляли по серым причалам и свинцовым улицам, расцвечивая их румянцем на щеках, смехом, тихими словами и - поцелуями. Ветер, которого обитатели залива так и не убедили не мешать влюблённым, в шутку сдул с головы рыжего юноши шляпу с вишнёвой лентой. Найдя эту ленту через год у доков в порту, волна захотела уплыть в самые дальние моря Антарктики и стать айсбергом, чтобы сокрушать корабли беспощадных к любви людей, надеясь встретить среди синих раздутых трупов убийцу рыжего юноши. Художник уехал куда-то далеко, оставив после себя настежь распахнутые окна и пустую ободранную стену без пейзажей и портретов. Волна хранила секрет вместе с горьким ноющим чувством. Она знала, что старику, худому, опустошённому и несчастному, было только двадцать два года. На месте сияния, жившего в его глазах в другое, бесконечно далёкое счастливое время, теперь остались пыль и пепел, серые, как фабричные стены мрачного города на берегу Токийского залива. Сгорбленные под тяжестью тоски плечи довершили тоскливое превращение художника. Он умирал. По синей тихой воде вдоль лунной дорожки медленно плыла вишнёвая лента, выцветшая из-за едкой соли до бледно-розового, но сохранившая кусочек яркого, красивого, причудливого прошлого. Художник инстинктивно сжал её рукой, делая последний вдох. Японское море от Саппоро до Нагасаки прошелестело миллионами тяжких вздохов и застыло, провожая его.