***
Изо дня в день посещая диспансер, проглатывая положенные лекарства, Какузу разговаривает с Хиданом, стоя в очереди. Тот с завидным упорством подбирается все ближе, выводя на диалог. И с поразительной точностью он приходит на пару минут позже Какузу, идеально, чтобы занять место именно за его спиной. Чем больше они разговаривают, тем сильнее Какузу к нему привыкает. Общение с людьми вообще было чуть ли не запрещено для него первое время, пока он лежал в стационаре, а после него общаться не хотелось ему самому. Все казались ему порочными, доходило до того, что он не хотел разговаривать с кассиром в магазине, опасаясь, что даже она попытается ему втюхать вес травы или героина. Со временем паранойя отпустила, мозги потихоньку вставали на место. Но он все равно старался держаться подальше от незнакомых людей. А вот Хидан упорно перемещался в категорию знакомых, и ведь не поспоришь. Правда однажды все-таки Хидан совершил нечто неосмотрительное, после чего Какузу не разговаривал с ним два дня. Стоя как всегда в очереди, Какузу начинает улавливать запах чего-то сладкого, жареного и пряного. Так пахнет на вокзале, или в парке аттракционов. Обернувшись, он видит подходящего к нему Хидана. Тот улыбается, подмигивает и в пару шагов оказывается слишком уж близко. – Смотри, че у меня есть. Любишь сладкое? – заговорщицким шепотом спрашивает он, показывая Какузу бумажный пакет. Он раскрывает его, а внутри оказываются маленькие, горячие пончики, покрытые сахарной пудрой. Белой сахарной пудрой, так похожей на кокаин. Какузу, вздернув подбородок, моргает несколько раз и делает шаг назад. Он отрицательно мотает головой и, нервно поправляя длинные волосы, отворачивается. Это тяжело, черт возьми, не начать вспоминать «счастливые деньки», когда от кайфа по спине бегали мурашки и было плевать вообще на все, что происходит вокруг. Когда на журнальном столике валялись смятые купюры, вперемешку с порошком и пластиковыми картами, косяки и шприцы. И каждое утро, подходя к столику, Какузу выбирал, чем упорется сегодня. А потом слезились глаза и останавливалось сердце. Он уже срывался дважды, и каждый раз отсчет начинался заново. Сорваться оказалось не так уж и сложно – мозг словно отключался в такой момент, следуя исключительно за инстинктами и жаждой мнимого счастья. Однажды Какузу просто уловил этот приятный аромат травы, проходя мимо университета, где группа студентов, заныкавшись у парковки, крутила косяки. И вот – спустя пару часов он уже сидел дома и долбил крэк, совершенно не помня, откуда он его взял. Про второй срыв вспоминать не хотелось вовсе – глупо повелся на речи какого-то типа, скорее всего барыги, что от одной дозы ну ей-богу ничего не случится. Хидан сперва не понял, что сделал не так, но потом, перебросившись парой слов с медсестрой, сказавшей ему, почему Какузу приходит за таблетками, ему стало невероятно стыдно. Черт возьми, ну он же не знал! И все равно чувствовал себя ужасно виноватым, потому что никто не оказывается в диспансере просто так, и с людьми лучше не шутить так неосмотрительно. Спустя пару недель Хидан выпросил у Какузу его номер телефона. Он доканывал его несколько дней, заверяя, что не будет писать по пустякам, но все равно писал. Какузу, конечно, от этого бесился. А потом будто почувствовал, что ему становится легче. Казалось, Хидану плевать, что Какузу бывший наркоман, и похоже так оно и было. Хидан не затрагивал болезненные темы, никогда не говорил о чем-то даже отдаленно связанном с наркотой и алкоголем. На удивление, он вел себя до жути тактично. Какузу думал, что Хидан бережет все свое самообладание на эти разговоры, а потом беснуется от своих обострений. Со временем, Хидан прознал, где Какузу живет и не сумел об этом умолчать. Какузу рассердился и сказал, чтобы Хидан даже не думал о том, чтобы припереться в гости. Сегодня Какузу не пошел в диспансер. На последнем осмотре врач сказал, что состояние его значительно улучшилось и одно лекарство из трех можно отменить, посмотреть, сохранится ли прогресс. Остальные два лекарства допустимо принимать раз в два дня, так что посещения диспансера сократились, о чем Какузу, конечно, не счел необходимым уведомить Хидана. Он еще не успел связать свои успехи в лечении с этим общением. «Почему ты не пришел сегодня?» – написал Хидан в мессенджер, отправляя нервно-трясущиеся стикеры. «Мне изменили лечение» – ответил Какузу. Странно. Больше не было желания проспать целый день, потому Какузу был рад отмене третьего препарата, который как раз и заставлял его спать по двадцать часов к ряду. Теперь, имея столько свободного времени, он читал, разбирался в последних новостях и актуальных статьях. Чаще писал своему другу, обсуждая работу. Ему хотелось вернуться. Хотелось заняться делом, сфокусироваться на рабочем процессе и приблизить момент своего возвращения. И все же, из-за отмены лекарства, в голову лезли какие-то неприятные мысли. Они перемежались с флэшбэками, от которых захватывало паникой или тревогой. По нескольку часов не хотелось двигаться, и уж тем более с кем-то говорить. Становилось страшно от темноты, а свет казался слишком ярким и слезились глаза. Писк телефона разрезает тишину, диод мигает в темноте. Какузу не хочется даже тянуться рукой к телефону, лежащему на столике, но он все же берет себя в руки, хотя бы на этот краткий миг. «Значит, ты не ходил в маркет. Хочешь, принесу чего-нибудь?» «Нет» «Ну я уже принес, так что оставлю у двери» Раздраженно вздохнув, Какузу оставляет это без ответа. Он сидит пару минут в тишине, но все же не выдерживает – подрывается с дивана, чтобы, слегка отодвинув плотную штору, выглянуть в окно. Ожидания оправдываются – Хидан сидит напротив дома на бордюре и курит, глядя перед собой. Он поднимает руку и снова разглядывает ее, словно она чужая. Опускает голову, а потом, встряхнув ею, приглаживает волосы с маниакальной одержимостью, пока не убеждается, что ни единого волоса не выбивается с прилизанной прически. Хидан горбится, вытягивает длинные, стройные ноги на дорогу. Он, похоже, тоже приверженец черного цвета, только джинсовка выбивается из общего ансамбля – ярко красная, явно бывшая белая и выкрашенная самостоятельно, судя по не равномерному оттенку. Какузу не может смотреть на него долго. Он идет к входной двери и смотрит в глазок, но ничего не видно. Приходится открыть дверь и сразу слышен шорох бумажного пакета, висящего на ручке с той стороны. Какузу замирает, уперевшись лбом в открытую дверь. Его сжирает изнутри какими-то противоречивыми эмоциями, громче всех орет внутренний голос. Он так привык чувствовать себя виноватым во всех своих, да и, чего греха таить, чужих бедах, что ему кажется несправедливым то, что кто-то к нему так добр. Он развалил свою компанию, оставил столько сотрудников без денег и работы, врал, изворачивался, пропадал и заставлял других волноваться. Он не достоин доброты, разве нет? Перебирая содержимое пакета, Какузу не может удержаться, и сползает по двери, которую едва успевает захлопнуть, на пол. Прислонившись к ней спиной, он крутит в руках упаковку с медовыми леденцами. Хидан, похоже, не мог решить, что он хочет купить, поэтому покупал все подряд. Леденцы, вафли в шоколаде, сендвич с тунцом, чесночная булочка, два каких-то сладких десерта, типа пудинга. Это казалось смертельно милым. Опомнившись вдруг от этой странной тоски, Какузу поднимается на ноги и спешит к окну, но на улице уже никого нет. Он ложится на диван и пялится в потолок. Расслабленную руку опускает вниз, касается кончиками пальцев пола. Внезапная тоска вновь накатывает еще сильнее, глубже проникает, забирается под кожу и зудит. Ему казалось, что он начал чувствовать себя лучше. Похоже, рано было делать выводы. Желание двигаться сводится на нет, все вокруг словно тускнеет, теряет цвета и оттенки и шторы уже кажутся черными, хотя они темно зеленые. Время прекращает идти, или наоборот, бежит слишком быстро. Все ускользает, Какузу кажется, что он спит, хотя даже не закрывал глаза. Неужели чертова жалость к себе так сильно ударила по нервам? Неужели он вообще жалел себя? Он просто старался быть объективным. Разве же он не прав? Наверно, завтра нужно попросить вернуть третий препарат. Лучше спать большую часть суток, чем копаться в своей голове. Какой вывод бы Какузу не вынес из своих самокопаний – ни один из них его не успокоит. Все ведет к вине. Пакет остается лежать у двери.***
Ноги почему-то едва держат. Какузу кое-как отсидел прием у врача, пока тот дотошно задавал вопросы. К удивлению Какузу, он не согласился, что нужно возвращать лекарство. Это не укладывалось в голове, ведь Какузу явно чувствовал себя хуже, но врач объяснил, что это может быть синдромом отмены. Он сказал лишь, чтобы Какузу продолжил делать то, что делал, когда появились улучшения. А что он делал? Только увидев спешащего к нему Хидана, до него начало доходить. Какузу стоял у стены, опираясь на нее спиной, и, как всегда, ждал своей очереди. Ему было трудно стоять ровно самостоятельно, гравитация, сука, упорно тянула к земле. Он не ел вчера, не ел и сегодня, даже сладости и еда, которую притащил Хидан, не прельщала. Состояние апатии не проходило, выспаться не удалось, так еще и врач ничего полезного не сказал. Какузу раздумывал над тем, чтобы зайти к нему еще раз и потребовать вернуть лекарство, потому что, очевидно, выспаться не удастся и сегодня. А в таком состоянии не далек тот момент, когда Какузу сорвется, а как известно, наркомана не остановит отсутствие денег или сил. Глядя на Хидана, остановившегося в нерешительности напротив, Какузу медленно моргает и старается сфокусировать взгляд на его глазах. Это безумные глаза. Какузу даже кажется, что Хидан смотрит не на него, а куда-то сквозь, на стену. Хидан часто моргает и вдруг принимается тереть глаза, будто в них что-то попало. Они краснеют и становятся еще более безумными. – Плохо выглядишь, – говорит он, словно долго не мог решить, что именно хочет сказать. – Неужели, – едва ворочая языком, отвечает Какузу. Хидан опускает голову и замолкает. Он отходит в сторону, становясь с Какузу рядом, и украдкой принимается разглядывать свои руки. Какузу косит взгляд. Изящные, словно у пианиста, пальцы, покрыты царапинками и мелкими порезами. Хидан нервно карябает ногтем один из них, будто хочет снова расковырять до крови. Прилагая неимоверные усилия, Какузу поднимает руку и несильно бьет Хидана по рукам. Тот тут же прячет их в карманы своей неизменной красной джинсовки и опускает взгляд в пол. Медсестра отмечает в своих документах состояние Какузу, но просит его не волноваться преждевременно. Если в ближайшее время состояние не изменится, то она организует очередной прием у врача. Какузу этим остается недоволен. – Я тебя провожу, – Хидан догоняет Какузу в паре шагов от крыльца и идет рядом. Какузу не достает сил повернуться к нему, так что он просто продолжает медленно идти, с трудом сохраняя концентрацию. – Чего ты ко мне привязался. – Ну, ты мне нравишься. – Мы ненормальные, Хидан, и это ненормально. Оставь меня в покое. – Я же ничего от тебя не требую, – Хидан взмахивает руками и его взгляд тут же цепляется за собственные царапанные пальцы, он сразу же начинает их разглядывать, – Я просто хочу помочь. – Ты себе-то не можешь помочь, – хмыкает Какузу, красноречиво поглядывая на Хидана. – Одно другому не мешает, – улыбаясь, отвечает тот, – Я просто тебя провожу, и все. Ты еле идешь. Стоит отдать Хидану должное, сегодня он не одолевает Какузу разговорами. Он просто идет рядом, может, слишком близко, чем того требует ситуация. Изредка он смотрит на Какузу краем глаза, быстро отворачиваясь, но Какузу все замечает. Ему не льстит чужое внимание, но ему, пожалуй, всё-таки приятно, что рядом кто-то есть. Хидан придерживает дверь подъезда, идет позади, вызывает лифт. Какузу всегда поднимался и спускался пешком, но сейчас не спорит, знает, что ему просто не хватит сил. Дверной замок, тихо скрипнув, щелкает, но Какузу не спешит открывать дверь. Он уже начинает зависать, будто проваливается в сон, но это не сон, это гнусная, тягучая апатия. Болезненно зажмурившись, он чувствует, что не хочет заходить в квартиру – там темно и тихо, ему кажется, что он растает, как мороженое на солнце, даже не дойдя до дивана. Сквозь маленькое, пыльное окно вдруг пробивается слабый луч солнца. Серые облака разошлись ненадолго, затих ветер. Снаружи доносятся гудки автомобилей, чьи-то голоса. Хидан шуршит подошвами кед, встает перед Какузу, прислоняясь к стене плечом. Он осматривает исписанные детьми стены подъезда, окурки сигарет на полу, чахлые цветы у окна. – Не бойся, звезды не страшны. Да и Луна не чадо ада, она на самом деле рада, тебе и мне. И видит сны... – вдруг произносит он, словно нараспев. Его взгляд блуждает, не останавливаясь ни на чем, он прикрывает глаза, – …Как мы. Слова отзываются в Какузу эхом, будто давнишняя музыка, но на самом деле они ему совсем не знакомы. Стих ли это, или песня, он не знает. И что сказать, не знает тоже. Просто смотрит в какие-то испуганные глаза напротив, а Хидан будто боится посмотреть прямо в ответ. Он снова принялся царапать ранки на пальцах, хмурил брови и в целом выглядел так, словно прокручивал в голове воображаемый диалог. Или монолог, черт его знает. Сильный порыв ветра врывается в подъезд через одно из окон этажом выше, оно хлопает, грохоча рамой. Окно на этаже Какузу, неплотно закрытое, поддается и открывается, позволяя сквозняку свободно гулять по этажам. Ветер колышет темные волосы Какузу, он втягивает носом запах улицы. Как странно. Этот тот сорт ветра, когда не знаешь, осень сейчас или лето. Он смотрит в окно, видит небольшое пятно голубого неба среди масляных серых пятен облаков. То небо, от которого не знаешь, смеяться или плакать. – Можно я тебя поцелую? Какузу устало склоняет голову на бок и смотрит на Хидана ничего не выражающим взглядом. Ну вот, и до этого дошло. Он же знал, что так будет. Знал и ничего не сделал, слабовольный дурак. Растерянная гордость начала аукаться. – Хидан, не начинай. – Ну пожалуйста. Хоть это и глупо, но Какузу кажется, что если он откажется сейчас – то откажется навсегда. И еще и безмерно огорчит Хидана, который черт знает что может надумать своими больными мозгами. Все-таки шизофрения – не шутки, а Какузу не знал, какими именно симптомами она наградила Хидана и насколько тяжело эта болезнь у него протекает. Впрочем, чисто внешне Хидан казался относительно нормальным, разве что эта его зацикленность на собственных руках… – Ладно, – все-таки соглашается Какузу, обдумав ситуацию со всех сторон. Выглядит так, будто Хидан не расслышал и просто завис в нерешительности. Но, наконец шевельнувшись, он кладет ладонь на холодную стену, делает шаг к Какузу и не знает, куда смотреть. Подойдя так близко, он замечает шрамы у того на щеках – едва заметные тонкие полосы, всего на тон светлее кожи. И ему сразу становится ясно, что он должен сделать. Он тянется вперед, не спеша касаясь губами одного из шрамов. Невесомыми поцелуями он спускается по шраму вниз, от скулы до уголка губ. Решает не рисковать, останавливается и отстраняется, словно испуганный, облизывает губы и округляет глаза. Какузу вдруг становится холодно, стоит Хидану отойти на шаг. Черт, он совсем и забыл про свои шрамы, забыл, что кто-то их может заметить. Хидан, однако, повел себя предельно тактично – признавая, что заметил, но не задавая вопросов. Наоборот, он сделал нечто, от чего Какузу захотелось дышать глубже. Тяжело подпускать к себе новых людей, тяжело позволять что-то подобное так скоро, но это оказалось настоящим парадоксом – Какузу едва ли понимал, почему это настолько приятно. Разрушить момент можно любым лишним движением или словом, но Хидан словно чувствует и это – он просто уходит, обернувшись раз, пока спускается по ступенькам.***
Шагая к диспансеру, Какузу не знает, как объяснять медсестре то, что творится в голове. Она ведь спросит, она обещала уточнить его самочувствие. Все будет звучать абсурдно и наивно, если уж не бредово. В итоге он решает ничего не говорить и ограничиться заполнением выданного ему теста. Если уж его состояние действительно улучшается из-за Хидана, на тестах это тоже будет видно. Этого врачам должно быть достаточно. Хидан неизменно подваливает к Какузу в очереди, но держит дистанцию. Он понимает, что не стоит палиться перед посторонними, тем более врачами. Медсестры только удивляются, что он такой тихий последнее время, не шутит дурацкие шутки, не комментирует цвет кроксов у санитаров. Зато Какузу замечает, что пальцы у Хидана все заклеены пластырями разных форм и размеров. – Все-таки расковырял? – тихо спрашивает он, качнув головой. – Ага, – отвечает Хидан, смущенно улыбаясь, – Сестра уехала в кино, а я не смог держать себя в руках. – Зачем ты это делаешь? – У меня руки иногда покрываются какой-то черной сажей, липнет, сука, не отковырять. Я пытался счистить шершавой губкой для посуды, ни черта не получилось. Пробовал ножом… – Это галлюцинации? – Наверно. Врачи говорят, что да. Не знаю, – Хидан чешет затылок как-то неловко, потому что пальцы из-за пластырей плохо сгибаются, – Но я однажды дорезал до кости! Она там, под сажей. – Лекарства помогают от… этого? – обеспокоенно уточняет Какузу. – Ну с ними я по крайней мере вижу это реже. До Какузу начинает доходить, как это опасно. И для Хидана, и для себя самого – опасно связываться с человеком, у которого не все в порядке с головой. Конечно, Какузу это чести не делает, но он хотя бы в себе до тех пор, пока не упорется чем-нибудь. А кто знает, что от Хидана ждать? Что еще может ему привидеться, что может прийти в его больной мозг? Страшно? Достаточно ли страшно, чтобы отстраниться и не возвращаться? – Не бойся, – словно уловив у Какузу в глазах сомнение, говорит Хидан, – По сравнению с тем, что бывает при шизофрении, это мелочи. Лекарства здорово помогают. Ходить вместе до перекрестка через улицу вошло в привычку. Они расходятся по домам, но сначала долго смотрят друг на друга. Хидан будто запоминает, как выглядит Какузу, чтобы не забыть до следующей встречи, а Какузу привыкает видеть его перед глазами. Чертова красная джинсовая куртка раздражает чувствительный взгляд, но он начинает смиряться и с этим ярким пятном. В один из вечеров, когда Какузу чувствует себя немного паршивее, чем обычно, бряцает тихонько телефон. «Сестра уезжает на три дня, а я не могу оставаться один» От сообщения веет тревогой, хотя бы потому, что Хидан не прислал свою стандартную тонну смайликов или хотя бы один стикер. Какузу, к своему удивлению, понимает, что хочет помочь. Но он все еще испытывает трудности от долгого нахождения вне дома, а уж ночевать в чужом жилище – нет, и речи не идет. Он все-таки здорово повредил психику наркотой, и чертова паранойя и паника донимали его время от времени, если он не соблюдал установленный самим собой порядок. Зато он не испытывает ни капли сомнений, пока пишет в ответ: «Можешь прийти ко мне» Несколько секунд он смотрит на отправленное сообщение. Со скоростью гоночного болида проносятся мысли – что ты делаешь?! Зачем? А может не надо? Снова одолевает паника и он уже хочет сообщение удалить, но не успевает – галочек становится две, значит, прочитано. И тут же в ответ прилетает какой-то нелепый стикер с непонятным рыжим существом, благодарно сложившим лапки. Вот же ж, нарвался. Время, кажется, тянется вечно. Какузу ходит взад-вперед по кухне – он хочет сделать чай, но никак не может остановить свои метания, чтобы дотянуться до кнопки на чайнике. Каждую минуту он вспоминает про чайник, и тут же забывает, не в силах сойти со своего кольцевого пути, словно снующий вдоль решеток клетки волк. Тихий стук в дверь заставляет его резко остановиться. Он вздыхает – глубоко, словно в последний раз, и идет к двери. Это похоже на глоток свежего воздуха, но вовсе не из-за ворвавшегося в квартиру из подъезда прохладного сквозняка. Похоже, Хидан почувствовал что-то подобное – морщинка между бровей еще не разгладилась, но он явно выдохнул, отпуская сжимающее его напряжение. Он поднимает руку, показывает очередной бумажный пакет – опять набрал какой-то чепухи в магазине по дороге. – Я не буду мешать, честно, – быстро говорит Хидан, заходя в квартиру. – Чему мешать? – уточняет Какузу, пока идет на кухню, чтобы включить, наконец, чертов чайник. – Ну, твоим делам. – Да были бы дела… Даже представить, чему Хидан может помешать, не получается. Дел-то у Какузу, фактически, нет. Все увлечения кажутся сейчас сном, а ведь когда-то он любил рисовать. Его пёрло от архитектуры, он много ездил по старым городам, зарисовывая красивые здания. Еще он бесконечно читал книги, а сейчас его не увлекала ни одна. Он любил хорошее кино, заставляющее напрячь мозги, но не хотелось заморачиваться поиском чего-то стоящего. Вопрос «Чем себя занять?» как-то внезапно сильно осел в голове. Какузу стоял на кухне, пялясь на закипающую в прозрачном чайнике воду и совершенно не мог уловить нить своих размышлений. Хидан тихо подошел к нему сбоку, оперся на столешницу поясницей и протянул руку к смуглому лицу. Замерев, он вздрогнул вдруг и резко убрал руку, словно обжегся. Какузу уловил это быстрое движение краем глаза и повернулся. – Показалось, что руки опять чернеют, – виновато сказал Хидан в ответ на немой вопрос, – А это просто тень. Без своей красной куртки Хидан выглядел по-другому. Она перестала перетаскивать на себя внимание, а черная, до неприличия обтягивающая кофта с высоким горлом, наоборот оттеняла бледное лицо. Какузу как-то бесстыдно прошелся взглядом по нему снизу вверх, совершенно не осознавая, что делает, это получилось бессознательно. Хидан опустил голову и усмехнулся, скрещивая руки на груди. – Чай будешь? – как ни в чем ни бывало спрашивает Какузу. – Буду. Сидя на диване предельно близко друг к другу и допивая последние глотки чая, они продолжали молчать. В молчании было больше, чем можно было выразить словами. Хидан поставил чашку на столик и чуть развернулся к Какузу, чтобы снова коснуться губами его скулы, как тогда. Не неожиданность, но что-то, чего Какузу ждал. Он видел в чужих глазах зарождавшуюся обиду – Хидан хоть и не злился, но его огорчало то, что Какузу не целует его в ответ. Какузу же казалось, что он просто не способен на это, но сейчас он уже считал иначе. Он поднял руку и провел ладонью по серым волосам прежде, чем понял, что делает. Моторные функции внезапно решили опережать мыслительные. Хидан, откликаясь на прикосновение, наклоняет голову и глубоко вздыхает. Какузу наклоняется чуть и целует сам, по-настоящему, сперва легко прикасаясь губами к чужим губам, а потом увлекая в поцелуй глубокий, искрящий откровенностью. Истины в него вложено больше, чем в любое слово и Хидан ощущает, как по шее бегут мурашки. Он так давно не чувствовал чего-то подобного, хотя, справедливо будет уточнить, чувствовал ли вообще. Всю жизнь он знал, что какой-то неправильный, не такой, его лечили с детства. И он никогда не доверял людям. Боязно позволять себе излишние вольности, но Какузу все же отстраняется немного, чтобы провести языком по покрасневшим губам, ощущая привкус зеленого чая. Хидан не удерживает судорожный вздох, приоткрывая губы. Он держится за запястье Какузу обеими руками, стараясь на них не смотреть. Стоит хоть чуть прикрыть глаза, темнота начинает одолевать, но он изо всех сил старается не верить ей. Увлекшись спорами с собственными галлюцинациями, он с запозданием замечает, что рука Какузу уже оказалась под его кофтой и ладонь аккуратно легла на бок. Все работает в обе стороны – Какузу от двойственности ощущений ловит краткие приступы паники, сердце сбивается с ритма, и он не понимает, это от теперешних чувств, или от тех, что всплывают в памяти. Сколько было в его жизни беспорядочных связей, большинство из которых он даже не помнил? И каждый раз до потери сознания, до звезд в глазах и желания догнаться и повторить. Но так больше не хотелось – бесчувственно и безлико, громко и приторно. Он сжал пальцы на чужом боку, чувствуя мягкую кожу, чуть поднял руку, задирая черную ткань. Словно вспышка мелькает в голове кадр, соответствующий осязанию – под ладонями светлая кожа с начинающими проступать бурыми синяками. Детектив их потом назовет странгуляционной бороздой. Какузу тут же убирает руку, отстраняется, практически отшатнувшись назад. Округлив в страхе глаза, он смотрит на Хидана, чтобы убедиться, что это просто воспоминание, от которого не удалось избавиться до конца. Тяжелое, хриплое дыхание и голова начинает кружиться. Хидан было открывает рот, но все-таки ничего не говорит. Он понимающе кивает и опускает взгляд. Понимая, что все совсем не так просто, как казалось, Какузу откидывается на спинку дивана, вздыхает и трет лицо руками. Его бесят эти призраки прошлого, заставляют злиться и ненавидеть самого себя. Он ведь еще и отмазался, боже, как стыдно! Ни на одну встречу с адвокатом не пришел трезвым, ни разу не общался с детективом в адеквате. Повезло – деньги порешали все вопросы, а до мертвой шлюхи полиции не особо-то было дело. Но как же, черт возьми, погано на душе от осознания собственного свинства. У Какузу на лице написано, что его одолевает что-то тяжелое и изнуряющее. Хидан подвигается, садится рядом и кладет голову Какузу на плечо. Переплетает свои пальцы с пальцами Какузу, сжимает ладонь и знает, что, когда придет время, Какузу сам расскажет, что заставляет его мучаться изнутри. – А я ведь наврал про сестру, – произносит вдруг Хидан, закусывая губы, чтобы не рассмеяться. Какузу медленно поворачивает голову, тут же отвлекаясь от своих мрачных дум. Его вдруг озаряет. Хидан – как маяк, он не даст утонуть. Один его голос способен загнать все черно-белые кадры подальше, к черту на рога. И снова становится легче дышать и кажется, что в комнате слишком темно. – Не думаешь, что зря говоришь мне об этом? – Уже нет, – Хидан хитро улыбается, выпрямляясь, – И поздно меня переубеждать. Удержаться слишком сложно, и Какузу вновь наклоняется, чтобы дотянуться до чужих губ. Все почему-то начинает выглядеть логичным. И неправильность обстоятельств прекращает смущать, опасность от смеси их диагнозов не пугает. Какузу хотел найти кого-то, кто вытащит его из дерьма, но ничто не дается просто так – он обязан помогать в ответ. А Хидан едва мог сдержать нервную дрожь, которая только сейчас начинала отпускать. Он боялся Какузу с первого дня, как увидел. Боялся, потому что знал – этот человек его либо погубит, либо станет опорой, которой тоже нужна помощь. Каждый день он наблюдал за ним, жадно и горестно, влюбился в его красоту, прекрасно осознавая, что красота и внутренний мир – разные вещи. И все равно, словно загипнотизированный, следил за каждым движением, запоминал детали и черты лица. Он решился на отчаянный шаг, просто привлекая к себе внимание, а в итоге дошел до конца. Соблюдая главное правило – не приходить без приглашения, он терпеливо ждал. А когда позвали – пришел. Пришел и остался.