21 ноября 1944
Только что по радио сообщили, что подавлен последний очаг сопротивления. На улицах теперь разгуливают не только болгары, но и наши. Пока одни на радостях палят в воздух, другие под ходостые залпы хоронят товарищей. Заведующий злится — много шуму от этих вояк. — Раскричались, как на базаре! — ворчит он. И не поспоришь. Я слышу, как опьяневшие от радости солдаты кричат: «победа»! Эта адская смесь сербского с болгарским ещё долго будет стоять у меняя в ушах. С одной стороны я рада, что наши додавили этих гадов, с другой — мне не нравится, что они тревожат больных. Среди них много тяжёлых.***
… Марьям сегодня сидит весь день тихо и даже носа не кажет. Она ни с кем не разговаривает. Я доложила ей последние сводки. Она только слабо кивнула. Я пыталась её спрашивать о родственниках, остался ли кто жив, она ничего не говорит. Я едва слышу даже её дыхание. Прямо как перед освобождением. Она тогда бормотала «нас всех перебьют… Сожгут, как дрова…» А по лицу — слёзы текут. Жить-то она хотела! А теперь боюсь, она точно что-то с собой сделает… Боже мой, могу ли я теперь просто делать вид, что ничего не случилось? Могу ли я дать этой несчастной пропасть?22 ноября 1944
Нам снова принесли раненых. Я чувствую себя намного лучше и могу заботиться о товарищах по несчастью. Кажется, заведующий мне доверяет. Сегодня также пришёл Рамиз. Он всё ещё плохо говорит по-сербски и заявил, что собирается уходить в Албанию — он давно и прочно симпатизирует Энверу. Марьям, кажется, тоже. Она уже не трясётся, заслышав албанскую речь, но её состояние меня по-прежнему тревожит.23 ноября 1944
Те из нас, кто может ходить, пойдут собирать дрова. Ещё немного, и мы весь лес подчистую вырубим. Я работы не боюсь, сама же в деревне выросла. Заведующий трезвонит во все инстации, и кажется, добился кое-чего. Скоро придут медикаменты.***
… Вечером меня вызвали на допрос в комендатуру. Даже странно, с каким безразличием я рассказывала всё, что пережила и что видела. Может, я просто сплю? Или мне кажется, что это было кошмарным сном? Как бы то ни было, я приду на суд, чего бы мне это ни стоило!24 ноября 1944
Я намеренно не пишу о том, кого мы теряем. А у нас каждый день кто-то умирает: куча людей лежит с ранениями, истощением и прочими болезнями. Сегодня сам комендант приходил, и он в растерянности: от центра пока тоже много ждать не приходится. Я ежечасно слушаю радио, узнаю о провдвижениях войск. Русские уже в Венгрии! Господи, ответь: скоро ли закончится война? Я больше так не могу. Как можно думать о жизни, когда вокруг только смерть?***
… Я позволила себе немного поплакать на заднем дворе. Я не заметила, что нам принесли ещё нескольких раненых. А потом ко мне подошёл Рамиз. Я не стала его отгонять. Я не боюсь его. В конце концов, освобождал нас он и убил этих гадов тоже он. — Сербы были мне врагами. До той поры, пока не пришли те, кого я ненавидел больше. Как жизнь меняет людей! Лет пять назад он бы назвал меня «шкия» и зарезал бы, а теперь защищает нас!25 ноября 1944
Фронт от нас всё дальше. Я чувствую это. Раненых приносят всё реже, болгар стало меньше. Заведующий сейчас спокоен, я тоже. Чувство, будто нами овладела апатия. Об отоплении приходится только мечтать. Марьям сегодня сидит тихо. Соседки ею недовольны: визжит, как юродивая по ночам. В этот раз, слава тебе, Господи, обошлось. Она говорит, что не видит сновидений. Она уже поправилась от болезни, только пока выглядит плохо. Я бы сказала, точно чучело: растрёпанная, в мешковатой пижаме, бледная, под глазами — круги.***
… Решилась сегодня поговорить с ней. Спросила об отряде. Она назвала имя командира и даже номер бригады. Имя его она произнесла с надеждой: Сретен. Одно только слово, а сколько нежности и теплоты в нём! Она ждёт его с надеждой, и, кажется, она в него влюблена. Надо разузнать о нём. Может, с ним она быстрее в себя придёт. Вот только я боюсь его реакции: что он скажет, узнав о случившемся? Поймёт ли, что Марьям в этом не виновата? Я представляю, как он с холодом в голосе говорит: «Мне не нужен фашистский выродок», — и уходит… Чёрт возьми… Я и жду и боюсь его прихода! Только Марьям пока лучше не говорить этого, а то её удар хватит26 ноября 1944
Боюсь сглазить, но, кажется, Марьям уже не думает о том, чтобы что-то с собой сделать. Да, она постоянно молчит, с выражением полного безразличия помогает медсёстрам, а из палаты почти не кажет носа. Я добровольно помогаю врачам и медсёстрам. Работы хватает, а вот еды — нет. Сил у меня маловато осталось. Опять думаю о Синише… Где он там? Жив ли мой мальчик? Сыночек мой родной, всё бы отдала, чтобы снова тебя обнять!27 ноября 1944
Марьям попросила достать ей карандаши и бумагу. Слава богу, нашлось. Рисует она медленно, точно во сне мочалку жуёт. Но рисует замечательно! Пока так, всякие простенькие рисунки — из тех, что мы ещё в школе на уроках рисовали.28 ноября 1944
Опять эти вояки заявились! Сверяли сегодня списки больных со списком узников. Да, не все выжили потом, после освобождения. Но хотя бы на секунду вновь обрели свободу… — Ами Хюсай — она у вас? — Она Марьям Алими, — говорил заведующий. Чужим именем назвалась. — Снайпер! — вмешалась я. — Бывший. Кажется, сейчас её будут допрашивать. Надеюсь, хоть не будут так давить… Знаю я их…***
… Марьям после допроса вышла на ватных ногах. Так и есть: все воспоминания разворошили. Одно её держит: скоро товарищи узнают о ней! Я буквально молюсь за это…