Идеальность

      Ира терпеть не может сигареты. Но курит.       Стоять рядом и вдыхать чужой дым — действительно противно, сразу мутить начинает. Она с собой ничего поделать не может, все закатывает глаза и говорит курящему прекращать. А сама бесстыдно по ночам прячется в беседке подальше и с нескрываемым удовольствием затягивается. Очень медленно и виртуозно, словно она на сцене играет величайшую роль во вселенной.       Но она не актриса, да и величайшая роль ей в жизни не перепадет. Поэтому она поглощает табак взахлеб в свои пятнадцать, когда на часах давно за полночь. Старая кофта плохо согревает — температура на улице едва добиралась до отметки плюс пятнадцать — но Ира сильнее не сжимается, наоборот расслабляется, откидывается на спинку скамейки, прикрывая глаза. А холод пробирается под кожу, клеточка за клеточкой.       Его шаги слышны издалека. Карнаухова может легко распознать обладателя — ни один знакомый парень не ходит так же осторожно. Ей не нужно поворачиваться, чтобы знать, что он стоит и испепеляюще смотрит на тлеющую сигарету в костлявой женской ручке, брови сдвинув к переносице, губы поджав в молчаливом негодовании.       — Я тебя слышу, Макс, — говорит негромко, достаточно, чтобы до него звук ее голоса долетел.       Слова производят нужный эффект: парень больше не топчется сзади, а садится напротив нее. Его голубые глаза в темноте все равно как-то сияют, и Ире хочется рассмеяться — глупо. Глупо, что она вообще это подмечает.       — Опять куришь? — бросает он в пустой ночи. Ира позволяет себе раздраженную ухмылку.       — Да нет, просто решила паровозом стать. Неплохо, да?       Буравцев опирается на локти, что лежат на собственных коленях, смотрит на нее протяжно, пристально. Карнаухова, не отводя взгляда, обхватывает сигарету губами и затягивается. Молчание превосходит все остальное.       Ира и Макса терпеть не может. Но все равно позволяет себя целовать в углах длинных коридоров, все равно ходит мимо него с высоко поднятой головой, наслаждаясь его взглядом. Допускает мысли о нем, но твердит себе, что это все случайно, незамысловато. Невзначай на построениях ищет его глаза, натыкается на идеально выглаженные рубашку и галстук. Все равно отмечает слабо заметные ямочки на щеках, молча грезит о том, чтобы своими длинными пальцами зарыться в его идеально уложенные волосы, растрепать их и чтобы он веки блаженно прикрыл.       Макс вечно идеальный, это раздражает до жути. Ира с ним давно знакома, со средней школы, вот только Макс ее уже закончил, а она только в девятый перешла.       Буравцев — это пример для подражания, Буравцев — это гордость школы, Буравцев — идеальный жених, идеальный пионер, идеальный друг, идеальный ученик.       Иру тошнит от этой идеальности. Потому что она показная, фальшивая.       Примерные мальчики не целуют так. Примерные мальчики не зажимают девочек помладше в углах, не касаются пальцами кожи внутренней стороны бедра, не кусают чужие губы до щиплющих ранок. Примерные мальчики слагают стихи о любви, пишут записки, дергают за косички. Примерные мальчики приводят девочек в восемь домой, дарят цветы, и единственный поцелуй, который себе позволяют — легкий, почти невесомый поцелуй на тыльной стороне ладони возлюбленной.       Поэтому настоящий Максим вовсе не идеален.       Настоящий Максим ни разу не говорит о любви, о чувствах. Он говорит о том, как она красива в этой юбке, что едва доходит до середины бедра и за которую Ира получает выговор от классной руководительницы. Он задирает тот самый предмет одежды на ней, прячась в кабинке, руками и губами проводит по гладкой коже, оставляет засосы, потому что «юбка все скроет».       Настоящий Максим не провожает ее до дома, не знакомит с родителями и даже друзьями — настоящий Максим держит ее в секрете. Ира знает: не потому что дорожит, не потому что счастье любит тишину.       Просто Ира не важна. Ира круто целуется, Ира опрятна, ухожена. Но Ира не предмет его любви, не предмет его невинных мечтаний, если таковые вообще существуют. И, по правде говоря, настоящий Максим нравится Ире намного больше, чем тот, которого видят остальные. Настоящий Максим живой.       Его красивая картинка идеального мальчика тошнотворно отвратительна. Но все видят эту версию Буравцева — потому такого Макса Ира на дух не переносит.       Он протягивает руку, заправляет прядь ее каштановых волос за ухо. В голове всплывают его слова, сказанные еще в апреле: «У тебя волосы шоколадные, знаешь?». Слова, сказанные между жаркими поцелуями в стенах ненавистного заведения.       Прикосновение отзывается мурашками во всем теле, и воспоминания этому только способствуют. Ира подавляет желание оставить след своих губ, накрашенных темно-красной помадой, на его ладони.       — Не дерзи, — говорит почти что ласково, таким приторно-сладким тоном, протягивая буквы как-то издевательски. Иру это раздражает, но она не отстраняется.       Она делает еще одну затяжку, пока Буравцев следит за ней взглядом своих голубых глаз, что в слабом лунном свете не теряют своего чуда. От этого взора у нее в животе что-то трепещет, кричит о себе, но Карнаухова упорно игнорирует — ни один мышц на ее лице не дергается. Смотрит на него в ответ так же упорно, но никак не напряженно. Напрячься — значит проиграть.       Максу Ира ни за что не проиграет.       Снова вдыхает табак, снова ухмыляется, специально растягивает действие, ждет его реакции, ждет, пока сахарный мальчик покажет отвращение, пока начнет читать нотацию о том, что курение — это плохо.       Ей нравится его дразнить, всегда нравилось.       Нравилось, когда она флиртовала с одноклассниками, зная, что Максим смотрит с соседнего стола в столовой. Потом он выхватывал ее в толпе, крепко держа за руку, вел в ближайший туалет и целовал, целовал, целовал — в губы, в шею, в щеки, в мочку уха. Стирал всю помаду, прижимался своими губами к ее до тех пор, пока те не начинали саднить. Ира упивалась его вниманием и ревностью, делая так из раза в раз.       Никто ни о чем не догадывался. Она и Буравцев старались делать все скрытно, но, возможно, если бы девчонки-одноклассницы были умнее, то сложили бы два плюс два: опухшие губы с перекрученной юбкой, покраснение на шее — с внезапной пропажей по середине урока.       Поначалу влюбленную Ирку этот секретный роман возмущал: мол, если любишь, то зачем мы прячемся по углам и туалетам? — а потом повзрослевшая Ира просто смирилась с тем, что десятиклассник не будет любить ее. Им не по восемь, они не живут в мире сказок и хэппи-эндов. Они граждане Советского Союза — где сначала стоит любовь к Родине и долг и только потом все остальное.       Со временем она пристрастилась к игре с огнем.       Ира смотрит, как Макс, поджав губы, наклоняется ближе, опаляет ее замерзший, от того и покрасневший нос своим разгоряченным дыханием. От него пахнет сладкими духами — наверное, самыми дорогими из тех, что смог достать отец. Макс тянется к ней, приоткрывая губы, однако Ира так просто не сдается и выдыхает табачный дым, что проникает внутрь его горла. Он, на удивленье, не морщится, но ухмыляется и головой качает в неодобрении:       — Гадость какая.       — Знаю, — на грани шепота говорит Карнаухова. Он все еще непозволительно близко, она все еще чувствует его дыхание, все еще борется с желанием сократить и без того малое расстояние.       Макс наклоняет голову. Пару прядей его коротких волос задевают ее лоб. Буравцев снова рукой дотрагивается ее уха, но его пальцы тянутся ниже, к шее, и Ире становится все труднее смотреть на него из-под трепещущих ресниц — интимность этого действия практически доводит ее до состояния экстаза. Большой палец парня обхватывает ее подбородок, проводит вправо-влево, поглаживает. Не хватает только «хорошая девочка» таким учительским, правильным голосом, каким он всегда говорит на людях. Шероховатость его кожи вызывает новую порцию мурашек и рваный вдох.       Ира невольно вспоминает о том, как эти самые руки прижимали ее к стене в мужской душевой, когда все были на кружках. Ира помнит холод плиток, что ощущался на ее лопатках под новой футболкой, и контрастирующий с ним жар внизу живота. Поцелуи Макса на ее шее чувствовались особенно горячо, обжигающе. Помнит его ладонь на своем рту, негромко, невнятно из-за спертого дыхания сказанные слова: «Нас могут услышать». На зубах до сих пор остается привкус кожи его губ, ногти не забывают дорожки, что чертили по его плечам. Достаточно снять его футболку, и она тут же заметит собственные полосы — гордость за себя уже будет не сдержать.       Это хорошая игра, Ира приняла его правила.       Сейчас, в третьем часу ночи, Макс ломает все выстроенные стены и целует. Собственнически сминает ее губы — не грубо, но требовательно — ловит с них судорожный выдох, который Карнаухова даже сдержать не пытается. На его губах чувствуется что-то сладкое, похожее на клубничное варенье, и Ире ужасно хочется возмутиться, сказать о том, как же сильно он достал, как сильно ее бесит весь этот сахарный образ.       Но Макс выбивает все мысли — целует глубже, руками сильнее обхватывает ее лицо, начинает кусать губы. Ира своей ладонью находит его колено и сжимает, пробирается чуть выше, к паху. Аккуратно подстриженные ногти не могут поцарапать его кожу через ткань джинс, но она все равно это делает, подушечками пальцев очерчивая линии. Он усмехается, и вибрация из его горла передается и ей.       Там нет никаких пустых обещаний о любви и преданности, обещаний бросить курить и перестать скрываться. Потому что они живут не в гребанной Нарнии, а в суровом Советском Союзе. Потому что он — золотой мальчик, будущее страны, а она — безнадежная девятиклассница, что вечно язвит и острит, получает выговоры от учителей и родителей. Он из высшего мира, а о нее разве что ноги вытереть можно.       Максу все равно кого целовать. А Ире просто нравится с ним играть. И курить, наверное, тоже.