жизненная потребность

onlycursed Chat мне одиноко 2:33 onlycursed Chat и когда мне одиноко я не могу уснуть 2:34

Давящее ощущение, будто за последний месяц все силы разом куда-то испарились, как вода в жаркий день. Всепоглощающий мрак обволакивает комнату, и Курседа начинает клонить в сон, ведь что с закрытыми, что с открытыми глазами перед взором всё равно тьма, в которой, казалось бы, и нет ничего, однако утомлённый мозг рисует картинки похуже фильмов ужасов. Изнемогающее тело мгновенно обдает холодом, незначительные переживания тонкими нитями пронизывают все органы, путаются и скатываются в один увесистый комок где-то на уровне дыхательных путей, Курсед его весом словно прикован к кровати. Дышит очень неровно, забывая иногда о пока что единственной жизненной потребности. Поражается порой, почему не умер ещё, упуская тот факт, что моральные ощущения пусть и могут принести невыносимую боль, но убить — вряд ли. Он не имеет в голове объяснения всему тому, что он испытывает, а Акума каждый раз списывает все загоны на меланхоличное настроение. Курсед не обижается, ведь он тоже не может быть уверен до конца, что знает, что у Акумы на душе и какие проблемы его тяготят, им в любом случае будет трудно друг друга понять. Еле различимый оттенок багровых штор плывет перед глазами и темнота вокруг приобретает похожий цвет, своими огромными лапами забирая Курседа с собой и на ухо шепча бархатным голосом такие желанные слова о вечном покое, а он и не сопротивляется, потому что привык ощущать чье-то присутствие. В одиночестве скучно. Наверное это пошло из детства, когда в непроглядной тьме своей комнаты Курсед на каждом углу видел странные жуткие силуэты, воображение заставляло их двигаться или даже издавать звуки, которые слышал, видимо, только он сам. Курсед так часто путал реальность со сном, что в один момент решил, что грань, разделяющая их, вовсе не нужна. Ведь так проще. Можно медленно сходить с ума и не искать оправданий, но если реальная жизнь не приносит удовольствия, так как Курсед давно потерял ко всему интерес, то почему он ещё жив? Он держится на плаву из последних сил, остатки эмоций и положительных чувств выжимая, собирая по стенкам сознания капли шаткой уверенности и терпения, что уже не раз лопалось и склеивались по кусочкам снова, но ради чего? Тишину клинком рассекает приевшийся звук уведомления, под ухом становящийся громче раз в десять. На ярком дисплее загорается красноречивое название какого-то поста из новостного канала в телеграме, и Курсед корит себя за то, что забыл замутить очередную ненужную хуйню, ведь она испортила всю ночную идиллию. Глаза с трудом разлепляет, двухцветные пряди спутавшихся волос убирая с лица, уведомление в сторону смахивает, с первого раза не попадая, но после этого телефон успешно блокирует и убирает в сторону, не желая выбираться из объятий глупых ночных размышлений. Все эти раздумья никогда ни к чему не приводят, для Курседа это единственное развлечение из-за давно сбитого режима. Это развлечение не приносит удовольствия, скорее наоборот, ещё больше погружает в болото бессрочной печали и индифферентизма абсолютно ко всему. Кажется, что он сам себя обманывает местами, но он готов часами вбивать мысль о своем всеобъемлющем безразличии в свою же отяжелевшую голову, нежели признать свою слабость не только перед собой, но и перед всеми остальными. Эго Курседа легко уязвимое, хрупкое настолько, что он сам не понимает границу дозволенного. Не может пересилить, перебороть внутренних демонов, которых он сам же и создал, перебирая самые изощрённые методы в попытке убежать от реальных проблем. Проблем, которые можно почувствовать, потрогать и ощутить в полной мере их влияние физически, а не морально. Демоны водят хороводы на живой плоти, вынуждая согнуться от тупой, но такой надоедливой боли, поют серенады в каждой извилине мозга, будто специально выдавливая скрипучий, хриплый голос, как пенопластом по стеклу, и моментально превращая любой звук внешний в белый шум, аж хочется уши закрыть чем-нибудь, да это всё равно не поможет. И когда один из демонов вновь перережет аорту с обеих сторон, проливая темную кровь на смятую белоснежную простынь, Курсед поймет, что устал бесконечно затыкать раны, теряя литры жизненно важной алой жидкости, устал перерождаться наутро, чувствуя внутри только зияющую дыру, что растет понемногу каждую ночь — демоны съедают постепенно все остатки живого, и они свое дело доделают до конца, оставив лишь обугленное мертвое тело, если Курсед продолжит плевать на свое состояние и разлагаться в одиночестве. Себя с кровати буквально сдирает, пуская все силы в подгибающиеся ноги, что совсем не держат, но он готов даже ползти, только бы добраться до кухни. Сумрак расстилается по всей квартире, и Курсед, при отсутствии должной концентрации, чуть не въебывается в стену, но успевает увернуться, отчего-то впервые чувствуя за собой вину, что будет шуметь ночью. Акума лежит смиренно, одеялом накрывшись почти с головой, оставляя торчать только угольно-черную макушку. Курсед даже не дотрагивается, просто молча рядом ложится, взглядом расфокусированным пробегаясь по рандомным разбросанным предметам. От холодного пола конечности постепенно леденеют, однако Курсед не пошевельнется в стремлении найти источник тепла, потому что источник тепла найдет его сам. — Ты че пришел? — голос мягкий и тихий, совсем не похожий на гадкий шелест в его голове. — Мне одиноко, — Курсед переворачивается набок, чтобы видеть родное лицо повернувшегося собеседника. Ему хватит двух слов, он не будет искать отмазки или посылать нахуй, он хочет банальной поддержки. Акума вздыхает и поджимает губы. Он ушел спать на кухню, в надежде больше не сталкиваться с чужими ночными бреднями. Сам же потом пожалел, думая что своими излишними выебонами поступает неправильно. До последнего он закрывал глаза на мысль о том, что он в этом доме какой-то нахлебник, ведь Курсед без возражений всегда платит за них двоих, Акума и представлять не хочет, что было бы, если бы он остался в Киеве, если бы Курсед не забрал его тогда, он чувствует себя несамостоятельным и слабым и из-за этого же винит себя. Им по отдельности труднее. Курсед привязан и привязан сильно. Его сердце стальными нитками доверия пришито к Акуме и это единственный орган, нетронутый внутренними демонами, что, казалось, нарушали все процессы в его организме, вечно изводя и не давая спокойно жить. Акума от Курседа зависим, и ломка начинается ровно тогда, когда приходит осознание, что он страдает не один. Что Курсед испытывает что-то то же самое, что-то близкое к ощущениям Акумы, когда грудную клетку словно сдавливают огромные тиски, а все тело пульсирует от тревожности. Это как воздух — та самая, пока что единственная жизненная потребность, о которой Курсед иногда забывает. Но он спохватится и вновь начнет хватать жадно ртом воздух, начнет дышать, пусть сбивчиво, тяжело и громко, но начнёт же. Точно так же Курсед опомнится и переступит через себя, позволяя себе показаться разбитым и сломанным в чужих глазах, не боясь в них увидеть осуждение. А Акума примет таким, какой он есть, потому что не может по-другому, потому что понимает, что Курседу не к кому больше идти, да и сам Акума вряд ли сейчас будет нужен кому-то, кроме матери. — Я не ебу, куда себя деть, — вглядывается в темную зелень глаз напротив, ожидая любого действия в ответ, — Я не могу уснуть. Я чувствую себя ботом ебаным бесполезным, блять, бездарным ебланом, который хуи пинает целыми днями, — язык развязывается мигом, но тон, до боли равнодушный и уставший, Акуму ядом отравляет, прогоняя по венам омертвленную кровь. — Не пизди, блять, — втоптанную в грязь самооценку вытащить обратно очень сложно, но Акума потратит время, силы и нервы, чтобы доказать Курседу его важность. Акума глаза потирает и перед собеседником садится, а Курсед на себя перетягивает одеяло, ощущая уже невыносимую дрожь, что по-хозяйски блуждает по телу. — Хочешь, фильм какой-нибудь глянем? — сонный взгляд падает на ноутбук, но затем возвращается к Курседу, что прожигает в нем дыру и даже не отрывается. — Не хочу, — бросает монотонно, однако взор пристальный не отводит, — Мне нахуй не нужны все эти фильмы, я и сам их посмотреть могу, я сюда за тобой пришел. Курсед всё донести пытается, что Акуме не обязательно быть клоуном и искать способы развлечь его, ему просто нужно его присутствие рядом. Физически необходимо. Акума снова опускается на холодный матрас, ближе к Курседу пододвигаясь, чтобы под одним одеялом уместиться. — Ты не бесполезный и не бездарный, — щекой прижимается к белой подушке, руку под голову подкладывая, — Так, к слову. Мне кажется из нас двоих бесполезный только я, — видит в темных бездонных глазах немой вопрос и спешит продолжить, понимая, что молчание убивает их обоих, — Меня б ракетой уебало в Киеве давным давно, если б не ты. Спасибо, что не кинул. Реально. — Ты, блять, позволил себе думать о том, что я тебя кину, нахуй? — звучало слишком вспыльчиво, но Курсед не преследует цели запугать, он контролировать себя не умеет от слова совсем, — Я не хочу, чтоб у тебя возникали такие мысли. Уголки малиновых губ тянутся вверх, а в области сердца сладостно греет, тепло заполняет кривые трещины и разливается дальше, доходя до лица, что мигом краснеет, щеки начинают гореть и Акума в какой-то степени рад, что Курсед этого не видит. Он не привык к их серьезным разговорам, потому что всё всегда переводил в шутку, боясь даже начинать подобные темы. — Я сделаю всё, чтобы мы выбрались из любого дерьма, — соскребает всю свою уверенность и вкладывает в одно единственное предложение, в ответ слушая лишь тягостную тишину. Курсед бы не простил себе, если бы уехал из Киева один. Да и он бы не протянул долго — тоска не оставила бы от него живого места и он бы сдался ещё на полпути, оставшись на обочине трассы в поломанной машине. Пускай Акума и молчал большинство пути, тупо пялясь в окно, Курсед уже был спокоен, ведь с ним всё хорошо, он жив и он рядом. Пускай сейчас они обычно сидят по разным комнатам, но Курсед крутит в голове тот факт, что Акума всё ещё с ним, и это и есть та причина, ради которой он вновь и вновь убивает своих внутренних демонов, держится на плаву и заставляет себя проснуться от бесконечного кошмара. Курсед хотел бы быть ближе, но требовать чего-то от Акумы не будет, и так гнобя самого себя за излишнюю навязчивость. Это первый человек, о чьем комфорте он тоже заботится, обдумывая свои действия и поступки. — Блять, не молчи, — взгляд из стороны в сторону метается, а сам Курсед уже пытается понять, что он мог сказать не так. — Я люблю тебя. Курсед никогда ничего подобного от Акумы не слышал даже в адрес других людей. Теперь молчит уже он сам, мысленно отмечая в голове ещё одну жизненно важную потребность, о которой он уже вряд ли забудет.