О счастье мы всегда лишь вспоминаем. А счастье всюду. Может быть, оно —Вот этот сад осенний за сараем И чистый воздух, льющийся в окно.
В бездонном небе легким белым краем Встает, сияет облако. Давно Слежу за ним… Мы мало видим, знаем, А счастье только знающим дано.
Окно открыто. Пискнула и села На подоконник птичка. И от книг Усталый взгляд я отвожу на миг.
День вечереет, небо опустело. Гул молотилки слышен на гумне… Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне.
Иван Бунин
«Вечер»
Вечер был тем самым временем суток, сменявшим трудный рабочий день на беззаботную и желанную ночь, что прогоняла томную тоску и вводила в состояние эйфории, заставлявшей позабыть все тяготы будничной жизни, которая оставалась за завесой, когда с неба исчезали последние яркие краски заката, отражавшие все бушующие в ожидавшей наступления заветной ночи душе. Вечерами люди позволяли себе отгородиться от своих обязанностей, уже поджидавших их грядущим утром, после чего теперь уж ночь полностью брала на себя бразды правления над людьми, что даже не пытались освободить самих себя от манипуляций самого таинственного и опасного времени суток, захватывавшего их незащищённые и желавшие той самой эйфории невинные души. В преддверии ночи счастье накатывало на людей как-то по-особенному, вынуждая поддаться этому влиянию и погрязнуть в затопившей тело эйфории, что заставляла то ли смеяться, то ли безумно кричать, а быть может, даже плакать от нахлынувшего потока разрывающих чувств. Вероятно, эйфория, как и счастье, по-своему воздействовала на человека, хотя это и не удивительно, ведь первое как-никак являлось следствием возникавшего в душе второго. Но не только вечер приводил людей в это состояние: конец рабочей недели, словно упавший камень с души, также означал время, когда можно было расслабиться и не беспокоиться о завтрашнем дне с его заботами. Слово «пятница» для многих было сродни облегчению, что каждый рабочий с особой тоской жаждал услышать и увидеть в календаре именно этот день недели. Тогда люди выползали из своих домов, отдаваясь заслуженному отдыху наедине или в компании близких по духу людей. Лондон был поистине оживлённым, соответствуя состоянию своих жителей, что со всей страстью проводили пятничный вечер так, что на каждом углу города, даже самом отдалённом, слышались звонкая музыка и весёлые голоса отдыхающих. Бары и пабы были переполнены посетителями, прожигавшими вечер в общении, танцах и алкоголе, ведь не было причин, что ограничили бы беззаботность, царившую на улицах Лондона. В одном из таких баров, затерявшемся среди обилия многих других, в танце кружилась пара волшебников, ничем не отличавшихся от других посетителей, за исключением, быть может, разгоревшейся между ними страсти, какой, казалось, никогда прежде не возникало. Вероятно, это являлось следствием бушующих эмоций, отрицавших завтрашний день и заставивших раствориться именно в этом вечере и в грядущей ночи, что должна была стать последней на последующие несколько лет, отчего молодые люди, полностью растворившиеся друг в друге, желали запомнить эти мгновения на как можно дольше. Парень с тёмными, выглядевшими чёрными в свете бара, кудрявыми волосами держал за талию свою красавицу-партнёршу, чьё лицо освещала мягкая улыбка при взгляде на него. Она отдавалась этим крепким рукам, без сомнений понимала, что могла даже не сомневаться в их надёжности и своей сохранности в них. А он обнимал её так, словно она являлась самым главным сокровищем в этом мире, таким хрупким, который, казалось, был способен так легко выскользнуть из рук и исчезнуть, потеряться во всей мгле, царившей за пределами существования этих двух. Им говорили, что они не подходили друг другу, что их роман ни к чему не привёл бы, а лишь оставил бы обоих с разбитыми душами и неизлечимыми ранами в сердце. Они были разными, но одновременно и такими схожими; отношения их прославились как нечто безумное, невозможное для существования и для понимания остальными. А ведь им было плевать на всё: на мнение и осуждение друзей, родственников, простых незнакомцев, что косо смотрели на молодую пару. Но всё-таки они действительно являлись безумцами, потерявшими разум друг в друге, не способные прожить один без другого. Их поистине можно было назвать одержимыми, что зависели друг от друга, словно от самых сильных наркотиков, медленно уничтожающих и разум, и тело, вызывающих невыносимую ломку и скорое желание употребить новую дозу, чтобы снова очутиться в этих сладостных мгновениях эйфории. Гермиона Грейнджер и Антонин Долохов. Несовместимые, по мнению многих, противоположности. Умная, спокойная Грейнджер, следовавшая всем правилам и уставам. Неугомонный, беспечный Долохов, что стремился к свободе и освобождению от всех оков, ради чего шёл против заложенных обществом норм. Казалось, они в действительности не могли подходить друг другу. Слишком разные, вышедшие из совершенно отличающихся кругов, однако всё же такие гармоничные. Такие правильные. Антонин закружил Гермиону, отчего укороченный широкий подол её платья поднялся вверх, оголив стройные ноги, облачённые в телесного цвета чулки, а после притянул к себе, протягивая руку и осторожно касаясь её лица, проводя ладонью по мягкой и красноватой от танца щеке Гермионы, которая улыбалась, глядя в светящиеся зелёные глаза партнёра. Она привстала на носочки и притронулась к тёплым губам Антонина, на которых ощущался привкус горького коньяка, что они распивали минутами ранее, и сигарет, к которым пристрастились оба за годы отношений. Он неспешно отвечал на поцелуй, словно дразня, и Гермиона могла поклясться, что чувствовала его ухмылку, а затем он резко отстранился, приподнимая её, оставшуюся недовольной таким поворотом, в такт звучащей в баре музыке. Они выглядели такими счастливыми, позабыв о завтрашнем дне, скорое наступление которого изводило Гермиону. Она мечтала отсрочить неизбежное, остановить время, удержать Антонина подле себя, зная, что тот тоже не желал покидать её. Но жизнь часто была поистине жестокой, несправедливой, и противостоять ей являлось чем-то практически невозможным. Гермиона ни в чем не могла винить Антонина, однако и притупить разраставшуюся в душе пустоту и ярость тоже не способна. Она уже знала, что отъезд Антонина всё изменил бы, уничтожив строившуюся годами гармонию и их собственный, скрытый от остальных мир, в который так беспощадно и непрошено вторглись. Гермиона смотрела на Антонина, стараясь запомнить каждую его деталь, испытывая тот страшный страх позабыть эти глаза, напоминавшие о сумеречном лесе, кривую улыбку, наполненную самыми яркими чувствами, что предназначались только ей, густые тёмные кудри, такие приятные и шелковистые на ощупь, острые черты лица, которые словно становились мягче при взгляде Антонина, брошенного на Гермиону. Она не представляла, как смогла бы прожить годы без Антонина, который стал важной частичкой её самой. Гермиона думала всё о его привычках, что поначалу казались странными и несоответствующие его образу, однако теперь с тоской думала о том, как он постоянно поправлял свои белоснежные манжеты и воротник рубашки, как внимательно наблюдал за ней, закурив сигарету, как иногда брал её книги и читал, словно специально для Гермионы, которая не представляла своё существование без литературы. Она научилась укрощать его неожиданные приливы энергии и страсти к приключениям и ярким ощущениям, а он, наоборот, сумел раскрепостить её, оживить и показать то, что мир мог быть прекрасным не только в книгах. Они дополняли друг друга, внося в своего партнёра что-то новое и неизведанное ранее. И теперь всему этому было суждено разрушиться.↔
Они покинули бар, держась за руки и смеясь над очередной шуткой, что так умело преподносил Антонин. Он никогда не выдавал какие-то глупости, не имеющие смысла, и всегда был уверен в реакции, что шутка должна произвести на слушателя. Долохов всегда мог вытянуть Грейнджер из тоски и апатичного состояния, в которое её загоняли будни, разбавлял эту серость, порой бравшую вверх над Гермионой. Он каждый раз находил верный путь к улучшению её настроения, попадая верно и безошибочно в цель. Антонин затянул Гермиону в неприметный пустой переулок, сжав её руку крепче, и трансгрессировал. Они оказались перед невысокими воротами, за которыми виднелся двухэтажный дом родителей Гермионы, которые в очередной раз уехали в Германию на какую-то конференцию врачей. Они с Антонином уже больше трёх лет жили в его квартире в Лондоне, однако она по-особенному любила именно родительский дом, находившийся вдали от всей городской суеты и обилия людей, поэтому и предложила ему пожить там до возвращения родителей. Грейнджер на ватных ногах подходила к крыльцу, осознавая, что до заветного часа отбывания Долохова оставалось всё меньше часов. Как бы ей того ни хотелось, не в её силах было продлить пребывание Антонина в Лондоне или вовсе отменить это странствие, в которое забирал Том Риддл — его школьный приятель, вызывавший у Гермионы самые неоднозначные чувства, одним из которых являлось недоверие. Она никогда не понимала популярности Риддла, о котором судачили на каждом углу, не могла объяснить такую преданность Антонина ему, что он решился на это путешествие вместе с Томом и другими сокурсниками. Гермиона знала и то, что Риддл был главным противником их отношений, однако всё-таки, судя по всему, он смирился, осознав серьёзность чувств, испытываемых к ней Антонином. Как только они вошли в дом, Антонин снял с Гермионы бежевый лёгкий плащ, а после сам избавился от верхней одежды и привычно поправил манжеты, за чем она заворожённо проследила, после чего они прошли на светлую небольшую кухню, сохраняя молчание и находясь в собственных мыслях. Антонин достал из тумбочки полупустую бутылку, наполненную тёмно-янтарным напитком, и два стакана, а после расположился на стуле напротив Гермионы. Её взгляд причинял ему неописуемую боль, как и тот факт, что он не увидит эти прекрасные завораживающие глаза ещё в течение долгих лет. Антонин с предвкушением ожидал путешествия, однако он ясно осознавал, что оставлял неимоверно большую часть себя в Лондоне, без которой он не видел своё существование полноценным. Гермиона вытащила из портсигара сигарету и поднесла к пухлым губам, поджигая спичкой кончик. ― Во сколько Риддл прибудет за тобой? ― раздался в гробовой тишине кухни усталый голос Гермионы. ― В девять. Она кивнула и выпустила изо рта струйку антрацитового дыма, принёсшего с собой горьковатый запах гвоздики. От Гермионы больше никакой реакции не последовало, однако Антонин знал, что она просто не желала показывать свои чувства по этому поводу. Они уже давно всё обсудили, и Гермионе было ясно, что всё равно ничего не поменялось бы. Казалось, она пыталась заморозить бушующий в ней океан сопротивления и отрицания грядущего, лишь бы не омрачать их прощальный вечер ещё больше. ― Иди сюда, ― с некой грустной улыбкой сказал Антонин, встав на ноги и приблизившись к Гермионе. Он прикоснулся губами к её лбу, в то время как она отчаянно вцепилась побелевшими пальцами в его рубашку, словно пытаясь спасти их обоих. Антонин приподнял её голову за подбородок и притянулся в поцелуе, увлекая Гермиону в сладостную эйфорию со всей страстью. Именно сейчас они отдавали себя друг другу как никогда прежде, вкладывая в касания все горящие внутри чувства, совершая безнадёжный рывок в пропасть будущего, такого туманного и нежеланного. Гермиона протянула ладони в кудри Антонина, сминая мягкие пряди и пропуская их через пальцы. Он подхватил её за бёдра и усадил на стол, углубляя поцелуй, толкаясь горячим языком в рот Гермионы и нависая над ней. Безысходность вела их в прекрасную и незабываемую эйфорию. Именно в этот миг весь остальной мир отходил далеко на второй план, выдворяя всё лишнее и заставляя их посвятить эти необходимые мгновения друг другу без мыслей о завтрашнем жестоком для обоих дне. Антонин аккуратно прикоснулся к спине Гермионы, вызывая в ней мурашки, пробежавшиеся по всем участкам кожи, и расстегнул молнию платья, что сползло, оголив ей живот и грудь, скрытую телесным бюстгальтером, после чего он провёл ладонью вверх по телу Гермионы, добравшись до шеи, на которую вмиг опустились горячие губы, своими прикосновениями вызвавшие у неё прилив тепла внизу живота. Она обхватила ногами торс Антонина, стараясь прижать его ещё ближе. Он обхватил губами яремную вену, вызвав блаженный стон Гермионы; она выгнулась навстречу Антонину, чьё тело обдало ответной дрожью. Его ладони заскользили по её ногам, пробираясь под подол спущенного платья и касаясь внутренней части бёдер; он отвлёкся от её шеи и до конца снял платье, откинув его на пол, и после снова вернулся к губам, безнадёжно сминая их, безболезненно кусая, а рукой сильно и уверенно сжимал бедро, двигаясь всё выше и выше. Гермиона дёрнулась, когда пальцы Антонина проникли под резинку трусов, коснулись собравшейся влаги, прошлись по складкам и лёгкими движениями надавили, порождая в её теле неописуемое наслаждение и желание большего. Она с силой закусила его губу, когда палец мазнул по клитору, играючи обводя его, и двинулась навстречу Антонину, который улыбнулся и вынул ладонь. В этот момент она ощутила пустоту и озадаченность его действиями, внимательно глядя на довольное лицо. Он освободил грудь от бюстгальтера и придвинул Гермиону сильнее на стол, опускаясь над её животом и касаясь языком разгорячённой кожи, а ладонью сжал грудь. Гермиона вздрогнула, ощутив тёплое дыхание внизу, и по телу пронеслась волна удовольствия, когда губы Антонина коснулись кожи бедра практически у промежности. Он снял с неё последний кусок ткани, оставляя полностью обнажённой и открытой перед ним, языком прошёлся по половым губам, и от прикосновения к клитору Гермиона вздрогнула, словно от электрического разряда, выгибаясь ближе к Антонину, не испытывая ничего похожего на стыд. Она вцепилась в его мягкие кудри, ощутив влажные массирующие движения, и сжала ладонью край стола, чтобы хоть как-то унять бьющую по телу дрожь, а после очередного плавного прикосновения из её горла вырвался громкий стон. Подхватив Гермиону на руки, Антонин отнёс её в спальню и, аккуратно положив на кровать, расстегнул белоснежную рубашку, после чего принялся избавляться от остальных элементов одежды, а затем навис над Гермионой, глядя в её слегка покрасневшее лицо. Карие глаза, схожие с оттенком излюбленного коньяка, ярко светились любовью, горевшей в ней, словно адское пламя. Она притянула его лицо к своему, захватывая чужие губы в сладостном поцелуе, через который, казалась, стремилась передать всё отчаяние, боль и отрицание, что копились в душе последние месяцы. Гермиона не представляла жизни без Антонина и его привычек, его обожаемых кудрей и мягких губ. И если бы с ним что-то случилось в этом треклятом странствии, она была бы не способна продолжать существовать в этом мире, осознавая, что Антонин не вернулся бы к ней. Это уничтожило бы её, раскромсав на кусочки, из которых нечто целое уже никогда бы не собралось вновь. Она просто не видела себя без него. Вероятно, вечно судачившие об их плохом конце оказались бы правы. Антонин, пристроившись между ног Гермионы, резко вошёл, отчего по её телу пронеслась не испытанная никогда прежде волна удовольствия. С её губ сорвалось его имя, смешавшись с протяжным стоном, что распалило Антонина ещё больше; он опустился губами к её шее, покусывая, проводя языком по солоноватой от выступившего пота коже. Она дрожащими пальцами вцепилась ему в кудри, чувствуя нарастающее напряжение внизу живота, желая освобождающей истомы, однако в то же время мечтая о том, чтобы эти мгновения длились как можно дольше, не имея приближающегося конца. Считая Гермиону самой прекрасной и драгоценной, Антонин не видел и не замечал никого иного в своей жизни. Она была идеальной, и не существовало никакой девушки, что подошла бы ему лучше неё. Гермиона освещала его существование, привнося гармонию и спокойствие, так не сочетавшиеся с привычным его образом жизни. Ему всегда было плевать на осуждение и порицание, что раньше доносились до него почти что ежедневно от людей, не способных понять их отношения и увидеть Гермиону такой, какой она представала перед ним ― особенной. Антонин берёг её от жестокого мира, что так и хотел разлучить их, каждый раз преподнося очередные трудности. Однако он никогда бы не позволил этому произойти, не дал бы кому-либо причинить вред ей и ранить его Гермиону. А сейчас Антонин понимал, что именно он породил сильнейшую её боль, что облегчить ничего уже не было способно. Он цеплялся за Гермиону, будто за последнюю ниточку, сохранявшую его в здравом уме. А она считала Антонина тем, кто крепко удерживал её от безвозвратного падения в пропасть одиночества и мрака. Когда истома накрыла их обоих, Гермиона сжала плечо Антонина, выгибаясь ему навстречу. Тепло прошлось волной по всему телу, принося облегчение и очередной поток удовольствия. Антонин, сделав ещё несколько финальных толчков, вышел из Гермионы, шумно дыша и притягивая её в поцелуе. Счастье существовало ― они об этом знали, потому оно и было им дано.↔
Гермиона сидела на подоконнике в своей комнате, курила сигарету со вкусом гвоздики, выпуская струйки антрацитового дыма в открытое окно, и глядела на высокого тёмноволосого молодого человека, стоявшего у калитки. Том Риддл дожидался Антонина, который вышел из дома, держа в руках небольшую чёрную сумку с вещами, и подошёл к мрачному другу. Настало время их отправления, отчего Риддл прибыл за Антонином, чтобы забрать его к остальным, уже дожидавшимся на месте сбора, откуда они все, воспользовавшись порт-ключом, переместятся куда-то на юг Франции. Окинув усталым взглядом комнату, где замечались признаки пребывая Антонина: оставшаяся на кресле белоснежная рубашка, сложенные стопкой книги Гермионы, что он брал на прочтение ради неё, стоящий на туалетном столике мужской парфюм, аромат которого так нравился ей, ― Грейнджер снова обратила взор на улицу, однако там уже никого не было. Её затопила тоска, что в последние месяцы заранее засела в душе, а вместе с тем и разгорелся гнев, предназначавшийся Тому Риддлу, который отнял у неё Антонина на долгие мучительные годы. Именно сейчас она ощутила всё то, чего так начала бояться недавно: острое чувство одиночества, распространившееся по всему телу, ставшее пожирать её мысли. Практически все годы своей жизни она ходила по краю обрыва, всё чаще рискуя сорваться вниз и погрязнуть в самой себе, не замечая остального мира, но Антонину удавалось уберечь её от падения и неминуемой страшной участи. Они являлись якорями друг для друга, даря партнёру необходимое тепло и любовь, утопая в их собственном безумии. И сейчас, когда судьба развела их, хоть и на время, Гермионе оставалось верить, что Антонин вернётся, и эйфория снова захватит их обоих.