Тихое с ума сошествие

Он помнил вкус крови с раннего детства. Роды были затяжные, и не просто болезненные, но сложные до невозможности. Рожать в окопах и без того дело не лёгкое, но и в самом процессе крылась какая-то фатальная ошибка. Возможно он ещё не родившись знал, как всё будет сложно. Возможно мир не хотел принимать на руки обречённого ребёнка. И даже так он вылез из тёмного нутра матери. Однако ничего не кончилось и ничего не началось. И те мучительные секунды когда он молчал, когда утренний воздух сгустился вокруг отчаявшихся коммунаров казались бесконечными. Этот момент тягучей неопределённости. Та невероятная возможность того, что кровь не забьётся в этом маленьком тельце. Неизвестность. Крик ножом прошёлся по утренней заре. Это была некоторая константа человечности, которую он впитал вместо материнского молока. Питательный сок, струящийся по его жилкам. Ближе ничего нет. Только этот красный сок. Что-то, что нестерпимо билось изнутри наружу, кипя в тончайшем котловане плоти. И никогда он не сможет вспомнить, когда впервые ощутил на губах этот кисловатый металлический привкус. Как и не вспомнит угловатое лицо матери, смотревшей на него умными глазами, голос, который с первых дней отказывался с ним нянчится – каждый раз, беря его в руки, мать говорила “здравствуй Ким”, серьёзно и официально. Ровно два года его жизни он каждое утро, каждый день и каждый вечер слышал этот голос. Но по итогу не вспомнит ни голоса, ни интонации, ни слов. Пускай его официоз и родился из материнского сурового и доброго взгляда. Дальше всё было сложнее. И первый свой раз он тоже не вспомнит. Не полностью. Это точно был промозглый февраль, его старенькие кроссовки, отданные кузеном, хлюпали по грязи и лужам и в тот момент он, вместо того, чтобы мечтать о тёплой постели, думал о том, как урезать бюджет, чтобы выкупить себе обувь поосновательней. Может ему было двадцать пять. А может и двадцать четыре. Тогда он совсем сбился со счёта дней, месяцев и даже годов, в его мире существовала мать Ревашоль и отец РГМ, они вместе объединялись в работу, и после долгих лет бессмысленного шатания по зеркальным лужам старых улиц, он обрёл смысл. Он помнил, как снег врезался в лицо, как он ёжился и старался плотнее вжать шею в плечи, чтобы не морозило так сильно. Он помнит широкую спину сержанта, его нудный бубнёж, от которого становилось ещё сонливей, и шум бурана, ласково наступавшего на улицы Ревашоль. И он помнит ночь. И он помнит запах. Кислый. Едкий. Резкий. Священный и ужасный аромат. Труп подростка он вспомнит в деталях даже сейчас, даже если разбудить его среди ночи. Лицо заскорузло бледное, почти такое как листки в свеженьком ежедневнике, кудряшки-кольца медного оттенка, широкий лягушачий рот, раскосые брови, горбатый нос и застывшие круглые глазья льдинки. Урод уродом, хоть и сложен эффектно. Хлипкое чёрное пальтишко, хлипкие чёрные ботинки, штаны в заплатках. И пальцы. Оторванные от тела пальцы. Пальцы вмёрзшие в лужи льдинки. Красные, отвратительно ломкие пальцы. И самое главное. Самое страшное. Это зрелище вызвало аппетит. Страсть. Или хищное желание. Если это чувство вообще возможно охарактеризовать словами. Электрический импульс прошёлся вдоль и вверх по спине, кольнуло в затылке, живительная влага заструилась по организму с утроенной силой и стук в ушах звучал как военный марш. Ноздри трепетали от отвратительного аромата. Кожа побагровела, позеленела, побледнела. Ни отвращения, ни страха. И если бы было ему не около двадцати, а около тридцати, или если бы было в нём хоть маленькое воспоминание о самых первых днях своей жизни, то понял бы, что в нём разливалось чувство торжества и сплочённости. Возможно он даже в приступе умиления подумал о покойных родителях, с которыми его теперь роднило это жгущее чувство под левым лёгким. Однако у него была одна мать – Ревашоль, один отец – РГМ, и в этот миг он вдруг ощутил всепоглощающее чувство общности. Будто в один момент он возлюбил всех людей этого города. Ему не надо было притворяться и давить из себя симпатию, когда он смотрел на труп он думал о том, как любит людей. Как он о них заботится. Как он за них боится. В груди заструилась и сжалась спираль неизвестного происхождения. Она опоясывала каждый орган в отдельности и всё тело в общем. Спираль калёная, трещащая. Он стал сжатой пружиной, он находился в перманентном напряжения всего его естества. Все органы чувств собрались разом и стучали по тонкой оболочке человечности. Они хотели жестокости. Они хотели прикоснуться к ужасу и смраду. Они хотели стать частью этого кошмара. И что-то человечное в нём содрогнулось. Что-то звериное в нём распахнуло очи. Он не трусил и не задерживался, по месту преступления ходил медленно, крадучись как вор, боясь потревожить ночную тишь. Он дотошно высматривал каждую деталь, и каждая деталь врезалась в подкорку его сознания. Руки гудели от желания что-то сделать, что-то сломать или что-то обуздать. И благослови сержанта Дея, что тот из лени приказал ему собрать пальцы, иначе неизвестно чем бы всё это закончилось. Он был юн, туп и жесток. Отвращение пришло ровно тогда, когда осмотр был проведён. Когда они уже стояли у служебной кареты. Сержант мрачно курил, а он ещё не был научен тому, что себя следует беречь. В глазах поплыло, руки мелко задрожали. Он сделал пару шагов в поиске опоры. Рука зацепилась за что-то, тело пробило позывом и его вырвало. Он оторвался от реальности, и его мир заключался лишь в жуткой температуре, охватившей его тело, мелкой дрожи, боли в голове, да прогорклом вкусе рвоты на задней стенке носоглотки. В какой-то момент ко всему этому прибавились сначала руки сержанта, крепко державшие его за плечи, потом мягкое похлопывание по плечу, за ним слабый голос, старавшийся донести что всё в порядке, такое бывает, и только потом любимая Ревашоль вернулась под ноги. Он всё ещё не ощущал страха, и его телесное страдание оторвалось от того, что он называл собою. Он одновременно существовал как могучий дух и как слабое тело. И весь трагизм был в том, что дух был в жесточайшем подчинении пред телом. Невыносимо отвратительная деталь его существования. Сержант насмешливо смотрел на него, ровно рассказывал о том, что у всех бывает тот самый “первый раз”. И что этот первый раз не последний. А у офицеров РГМ хронические болезни желудка. Но тогда ему было двадцать пять, а может и двадцать четыре, и для него это был удар по его хрупкому эго. Что удивительней – от этого выворота изнутри наружу пружина внутри не разжалась. В темноте и прохладе комнаты общежития на побелёный, в темноте казавшийся чёрным, потолок смотрела пара глаз и видела место преступления. Тело было охвачено жаром, пускай ненадёжный градусник и отсчитывал каких-то тридцать семь и два. Он был горяченьким ровно как калёный белый песок на далёких берегах враждебных государств. Глаза блестели и в них можно было увидеть мерцающий призрак боли. Он не чувствовал усталости, не чувствовал голода, еда его даже несколько отвращала. Он был готов отречься от физического, лишь бы поток мыслей начал говорить на понятном ему языке. Он чувствовал жажду. С каждой минутой пружина сворачивалась сильнее. Сжимала органы. И что-то, что он мог бы назвать собою. В голове вместо того, чтобы пролистывать фантазии о крепком пареньке из соседнего блока, вместо аванса, на который можно купить обувь пооснавательней, вместо новенькой марки “Купри” с шумом вошедшей на рынок мотокарет, застыли лишь глазки льдинки с жабьим ртом, ломкие пальцы вросшие в лужи и мать земля, расступившаяся перед погибшим сыном. И он сам. Стоявший над трупом. Ментальная проекция убийцы, где убийцей являлся он сам. Где жертвой являлся он сам. И в мире не было ни души, кроме его одного. В ту ночь его записи приобрели вид записок сумасшедшего. Он вёл личный дневник, но там он обычно ровно и аккуратно выводил буквы, конспектируя день по основным событиям, не вдаваясь в детали. Теперь же слово набегало на слово, мысленный тайфун перечёркивал целые абзацы, на полях появились значки, значение которых он сам не осознавал до конца. Он не улавливал и малейшей части этого потока сознания, он был лишь маленьким ретранслятором ужасающего мрака моря мыслей, его глубины и его хладноты. Разум работал быстрее, чем он успевал понять и осознать. Это сбивало. Но вместе с тем несло его вперёд так, как не несло никогда. Это была ужаснейшая ночь на его тогдашнюю жизнь. Это был плодотворнейший час, сделавший его человеком. Он раскрыл это дело в одночасье. Хотя оно казалось ему вечностью. Он не делился догадками, в нём просыпалась нездоровая ревность, когда в морге сержант вновь смотрел на тело, вновь ощупывал мягкий труп. А вместе с тем – абсолютнейшее омерзение как к трупу, так и к убийце. Он не делал лишнего шага на свет, будто стал светочувствительным, он стоял в тени сержанта и просто существовал своим напряжённым сознанием. Он дотошно оглядывался, он закрылся в себе полностью, он просто позволил себе рассмотреть Ревашоль под всеми возможными углами, а она мягко вела его под руки. Он испортил свой тогдашний дневник и ручку. От них осталось лишь бумажное нечто, которое быстро полетело в мусорку после провальной попытки переписать записи, да разломленный от зубов пластик. И в миг, когда он увидел виновника, когда понял, что это он, когда вес наручников в его руке испарился, оказавшись на чужих запястьях – тогда пружина взорвалась. Он вздохнул полной грудью. Воздух был отвратительно чист и хладен, он ласкал уставшие лёгкие, баюкая, успокаивая. Жар отступал волнами, а боль вернулась в тело. Это было хуже чем оргазм в миллион раз. Это было лучше чем оргазм в миллиард раз. Он жил этим чувством. К тридцати пяти это стало невыносимо. Все эти года он свято верил в то, что это желание – его сила, но с каждым приступом и каждым окончанием дела ему становилось хуже. Оторванные детские пальцы стали его зимней забавой – второе место в его послужном списке ненависти занимали петарды. Сколько припадков и истерик он пережил с мелкими тварями, суициды вообще были чуть ли не единственной весёлой штукой в жизни малолеток. Ему также посчастливилось видеть и семьи этих бестий. И каждый раз тело пробирало дрожь, потому что в голове вставал чёткий вопрос – то что было с ним в интернате это не предел? Что если бы его родителей не застрелили? Ждала бы его такая же гадкая учесть малолетнего правонарушителя, который похлеще тюрьмы боится порога дома? А с переводом в отдел расследований в его жизнь вошёл Глаза и это тоже было в некотором смысле трагично. Сладкая мечта двадцатилетнего паренька о серьёзной и нормальной работе разбились о повсеместные диагнозы – депрессия, ПТСР, тревожное расстройство. А те, кому не хватило духа услышат эти слова, успокаивали цветные картинки перед глазами пирролидоном, красным командором, астрой. А кто-то и дулом у виска. Он никогда не был силён в эмоциях. Он не любил и даже не мог их проявлять в полном объёме – дурацкая адаптация ради выживания. А если он что-то и испытывал то с ужасным опозданием. Даже в первый свой раз он ощутил отвращение лишь погодя. А когда дело касалось дел, то страх и тревога приходили примерно неделю после раскрытия. Когда он уже сидел дома, пытался расслабиться и отдохнуть хотя бы те четыре часа, перед тем как прозвенит будильник. Но появлялась дрожь. За дрожью головокружение. Грудь брало в жёсткие тиски. И сознание вопило одно: ОНО Никогда не было ясно что такое оно, где оно, когда оно. Но только ощущая возможность присутствия оно, на глазах выступали слёзы страха. Если тело не парализовало – он бежал в туалет, его выворачивало с непомерной силой, он дрожал и дрожал, голова раскалывалась на две половинки, а половинки на меньшие половинки, пока половинность не доходила до предела. Зима стала худшим временем года. И не смотря на свою твердолобость он кончил это быстро – когда в пригороде приступ случился в его новенькой Кинеме. Он не стал давить из себя героя. Он не хотел выглядеть превозмогатором. Руки тряслись так, что соскакивали с рычагов. Он немедля выехал на обочину и стёк на твёрдую землю. Возможно вокруг него где-то был Глаза. А может его как обычно не было. Было плохо. И наверное это было чувство, которое он идентифицировал безошибочно. Одно единственное. Ему было очень плохо. В тот же день он съездил в поликлинику, где ему дали направление к психотерапевту. Если в его голове и были предрассудки, то они очень быстро сломались под натиском крупной дрожи. На этой же недели ему поставили КПТСР и выписали его первые таблетки. Которые не подошли абсолютно. Он перепробовал ещё два препарата, а потом ему очень посчастливилось – иногда лекарства могут искать годами, сменять их, и не иметь никакого эффекта, а он на третий месяц почувствовал облегчение. Его только первых дня швыряло как на лёгком галеоне семитысячного года, потом пришла сонливость и он как убитый спал практически неделю, а за этим последовала какая никакая, но норма. Хотя бы работать можно было. Но приступы исчезли. И с одной стороны это было облегчение – особо интересное расследование не выводило его из душевного равновесия, он спал, питался и даже существовал как вполне себе нормальный здоровый человек. Но с другой стороны… Это всё равно что оторвать руку. Избавиться от сакральной части тела, которая выстраивала то, что называется тобой. Он может и спал. Но во сне он чувствовал лишь удручающий аромат сожаления. Он больше не был охотником. Он не чувствовал устрашающего единения с реальностью. Он был снова на обочине. Как в его два года. Как в его двадцать лет. А потом Глаза умер. Хотя, точнее было сказать застрелился. Ещё точнее – застрелился в состоянии накркотическом и алгкогольном опьянении. Похороны прошли незаметно. Глаза был таким же ободранцем как и он, семьи не имел и, не смотря на весёлый нрав, круг друзей ограничивался тремя людьми. Он не плакал. Позлился недели три, слез с таблеток, упился до белых пятен – в первый и в последний раз в жизни – вновь вернулся к таблеткам и вновь стал прилежным офицером. Его даже повысили. А напарника больше не было. И где-то в этот период времени мир изменился. Изменение было столь мало и неприметно, будто первый вдох занимающейся весны, что никто этого и не понял. Но он почуял. На мгновение. Стоя на кухне, с фантастическим детективом в одной руке и чашкой чая в другой. Чувство столь неосязаемое, что он бы и не заметил его, как обычно, однако та часть его сущности, что была рождена в мире много далёким чем это, почувствовала это дуновение. Что-то изменилось. Это не зловещее предзнаменование. Это не радостный возглас. Этот утверждение соответствовало его стилю – оно было фундаментально. И в тот вечер он только свёл лопатки, прогоняя стаю мурашек, основавшуюся на спине. Сделал вид что не заметил. Хотя уже тогда знал, что скоро всё изменится. И изменилось. Когда его собственное имя для него прозвучало незнакомо. – Лейтенант Ким Кацураги. Пятьдесят седьмой участок. Его руку сжала крупная крепкая ладонь. Ким не отличался особым обонянием, но этого и не требовалось - туша перед ним проходила не первый этап разложения заживо. Рассеянный взгляд хватался за черты лица, не в силах их связать с чем-то… да хоть с чем-то. Он смотрел на Кима, но он не видел его. Он не понимал абсолютно, для чего он сжимает чужую ладонь. Даже имени своего не помнил. Не имел удостоверения. Потерял пистолет. Единственное, что осталось от офицера - белые выцветшие нашивки. Которые смотрелись так жалко на заляпанном мятом болотной пиджачке. У него была амнезия. Абсолютная. Он даже не помнил что такое деньги. В мире, где бесплатно только птички поют. И в тот момент казалось, что это наказание всевышней. Никогда в своей жизни лейтенант Ким Кацураги не был настолько не прав. Дело начало принимать интересные обороты уже на входе во внутренний дворик "Танцев в тряпье". Уже тогда началась охота. Она самая. Джемрокская. Хаотичные движения, вынюхивание абсолютно каждой щели и выбоины, всё что попадалось на глаза детектива было трижды тщательно осмотрено, проверено, облапано, облизано и вынюхано. От последнего пункта не спасся даже сам Ким. Будто он сам является важным вещдоком с налётом тайны. А эстафета по Мартинезу в конце концов выбила у Кима последние сомнения о дееспособности детектива. Хронический ли он наркоман? Возможно. Забыл ли он о том что он хронический наркоман? Ким играть в вероятности не любит, но в этом случае положительный ответ на костях составил бы девяносто семь процентов. Вечерняя сигарета оставила горький привкус во рту. Ким смотрел на Мартинез. У него кончились таблетки а с ними и рецепт, и он конечно же забыл что рецепт надо обновить, а таблетки иметь про запас. Саботаж себя любимого. Мартинез смотрел на него. Пробуждалась весна. И она пахла кровью. Ким почувствовал себя обречённым, переступив порог номера. Мягкое тепло астрой распустилось в груди. Молоденькие лепестки и росточки тотчас поползли к самой голове. Это очень плохо. Но смирение пришло очень быстро. А может быть смирение было ядом знакомой спирали. Чтобы не рыпался лишний раз. Он уже принял бессонницу, спутанность мыслей и жгучее желание. Странно - в этот раз оно не обжигало. Скорее грело. Хотя глаза блестели стекольным светом болезни. Ночь выдалась сложной. Жар накатывал волнами, в комнате светил лишь старый настольный светильник, отбрасывая тяжёлые точёные тени. Почерк плясал в разные стороны, на одной из страничек приютилось аппетитное изображение трупа, вырисованное чернильными завитушками. Рядом плясали буквы закорючки, формулы, углы, которые не имели абсолютно никакого смысла или значения. Гудели руки так, что линии электропередач смолкли. Разболелись глаза. Он прилёг на край кровати. Повешенный. В пакете. В мотокарете. Гниёт обветренный. Во рту скопилась слюна. Свело желудок. В ушах стучало тиканье наручных часов. Сердце потихоньку выходило из своего привычного размеренного режима. Тягучая красная жижа разгонялась по сосудам. На задней стороне век отпечаталось дерево с цветными облупленными ступеньками. Жёлтый трос. Восемь неизвестных следов. Вскрикнул в ночи альбатрос. Всколыхнулось беспокойное море. Стоянка у забастовки жила. Ким поднялся и спустился к кинеме, прогрел её, чтобы не трястись в холодном нутре машины, сел и выехал в город. Морг с почтением встретил его, как родного друга. Трупы мерными штабелями лежали в морозных железных полочках. Ким вдыхал знакомый аромат понимая, что его будет мутить. Муть уже застилала глаза, когда он переписывал информацию первичного осмотра. Казалось в тишине он слышит, как тела шевелятся. Хотя и лежали они прилично неподвижно. Ким бросил последний взгляд на повешенного. Казалось, что если бы повешенный был жив —- он бы подмигнул. Но повешенный был повешен. Ким моргнул. Тяжёлые рабочие дни потянулись вереницей. Как в сутки вмещалось то время, которое они с Гарри работали —- не известно. Наверное каменная дорога в своём воображении могла в деталях воспроизвести лицо детектива – он не оставлял незамеченным примерно ничто. Даже воздух вызывал у него подозрения. Что было похвально, но было мучительно – его фокус ускользал как меж пальцев вода. Хотя он уверенно твердил, что все его микрорасследования на самом деле это ниточки распустившиеся из основного дела, и что всё их расследование это одно большое стереорасследвание внутри ещё большего стерео расследования о мире в целом. Ким в силу воспитанности, субординации и, пускай совсем маленького, но всё же интереса, не мешал. Смотрел на эти забавные попытки докопаться истинного смысла жизни при разговоре с неживыми объектами. И лишь изредко, когда спираль особо сильно прожигала тело, а его добропорядочность настойчиво намекала, что надо работать, Ким просил вернуться к расследованию. Хотя чем дальше шло расследование, чем больше времени они проводили в рыбацкой деревне, тем больше Киму казалось, что всё же Гарри прав. Если откинуть все надуманные рациональные причины – он нутром чуял. Лимбическая система съёжилась до состояния струны. И каждый отдельный позвонок зазвучал своим отдельным звоном, готовясь занять место черепа. Тридцать пять черепов не считая главного. Очень много. Похоже у Гарри их было ещё больше. Если голоса не принадлежали позвонкам. Тучи сгущались. Звенели не расцветшие ландыши. Дело принимало мрачный оборот. Впрочем, как и Гарри. Кошмары, неясные видения, ступор. Ким знал, что просто так насмерть не упиваются. Наркоманами становятся не от большого желания. Да и в самих словах и действиях сквозила красная нить. Легко было догадаться, что это любимая женщина. Ушедшая любимая женщина. Сложнее – что именно произошло, раз реакция была столь устрашающей. Мысленный проект был прерван в момент, когда Гарри вытянул из своего планшета письмо. И то как его тёплые глаза стёклышки остывали с каждой строчкой, словом, буквой, как гримаса, роднящая его с чем-то невероятно сценическим, почти суперзвёздным, медленно осунулась, как голова будто потеряв стержень, сначала взметнулась вверх,а после опустилась вниз, а за ней и всё тело – это не было ужасно. Это было чудовищно. И неожиданно страшно. За всю свою жизнь Ким мог только дважды сознаться, что ему было страшно. Первый – когда в интернате, ночью, его с головой укрыли одеялом и стали избивать. Когда на его крик никто не пришёл. Второй – когда Глаза направил дуло в рот. А сейчас, по всей видимости, был третий. Месье Дю Буа пережил алкогольную кому. Месье Дю Буа забыл что он наркоман. Месье Дю Буа вынес с двух ударов головомера – наёмника убийцу. Месье Дю Буа с лёгкость выплакивает горе. Месье Дю Буа не держит смех в себе. Месье Дю Буа абсолютно точно чувствует вибрации чужого нутра. Месье Дю Буа не страшит перспектива утешать людей. Месье Дю Буа действительно старается быть лучше. Он улыбается. Он в обмороке. Ким в панике и вокруг неё. Мышцы взвыли адским пламенем, разница в габаритах Кима не смутила ни на секунду – Гарри на земле – Гарри в Кинеме. Тяжёлое сбивчивое дыхание, на каждом выдохе дрожащий рокот, на каждом вздохе сиплый всхлип. Дрожала челюсть, ей вторили руки. На глазах слёзы, брови съехались у переносицы. Волосы прилипли к скальпелю и это напоминало место убийства. Ким достаёт платок, смачивает его водой и проводит по бледному, почти зелёному, лицу. Гарри в огне. А губы нестерпимо холодные. Из нутра вырывается стон боли. Проходится тупым лезвием по спине Кима. Ким в агонии. До ближайшей больницы минут тридцать, если не все пятьдесят на карете скорой помощи. На кинеме,если Ким действительно постарается – пятнадцать. А то и десять. Он медлить не будет. И он уже почти развернулся на пятках, чтобы вскочить на место водителя, когда его запястье жёскто стиснули. Воробьиные косточки лязгнули друг о дружку – Ким и не заметил. Боль так вторична. Первично лишь то, что Гарри поднял веки. Осознанно сглотнул. Реагировал на звуки. Держался за Кима, как за единственный оплот реальности. Ким не вздохнул с облегчением, его напарник был на грани. Он приложил бутылку с водой к губам, впервые за всё расследование встретил сопротивление. Его попытались отпихнуть, прозвучало тихое “мне не нужна вода”, которое могло бы утонуть в вечернем гомоне улицы, однако всё внимание Кима было заострено на нём одном. В стрессе у Кима была одна единственная реакция – бей. И сейчас слова Гарри не выбили его из колеи и на мгновение. Он убрал руку, сам навалился на детектива и силой приставил бутылку воды. Тот что-то слегка раздражённо говорил о магниевой форме жизни, коей он теперь и являлся, Ким не перебивал и слушал – пускай говорит, так хотя бы на живого похож – но значения не придавал. И лишь когда осознанный взгляд выцепил Кима из окружающей дымки, когда в глазах этих появилось не просто рыжее пятно с пометкой “Лейтенант Ким Кацураги, пятьдесят седьмой участок”, а всамделишный Ким, и когда вместо привычных солёных слёз Гарри совсем неуверенно, медленно подался вперёд, как бы спрашивая разрешения обнять, лишь тогда Ким сделал вздох. Гарри был тяжёлый, тёплый и дрожащий. Он был больше кима раза в два. И жался так испуганно. Ким спокойно прижимал его голову к плечу. Вёл рукой по волосам, как бы проверяя – липнут или нет. И почему-то эта сцена вдруг явственно выкинуло его в прошлое. Он работал в отделе по несовершеннолетним, он работал над распространением пирролидона. Он встретил Алису – ей тогда всего семнадцать было. И в тот момент совершенно фантастично казалась идея того, что она будет работать в РГМ. А через пару дней она пускала сопли ему на пиджак, а он мастерски делает вид, что этого его не волнует, и ближе прижимал к плечу, гладил по волосам. И неважно, что он подростков ненавидит. Просто… Да просто сердце кровью обливается. И он чувствует себя совсем беспомощным. Наверное вселенная просто состряпала Кима как магнит для сумасшедших людей. Вот и липнут к нему. И сушат сопельки об него. А он всё пытается сделать вид, что он тут вообще ни при чём. Охота шла. Ночи становились короче. Но для Кима до сих пор нестерпимо длинные. Помнится, как Ким перевёлся в отдел расследований, его обучал тогдашний лейтенант. Безликий и безымянный. Науськивал Кима, как и всякую хорошую псину, что делать стоит, а что нельзя и под дулом пистолета. Гарри по всей видимости трижды умер шестирежды воскрес, а дуло пистолета для него выглядело лишь как очередная щель, в которую в обязательном порядке стоит сунуть нос, ведь с другой стороны веет теплом. Всё что могло пойти не так, ровненько шло не так. Всё что не должно было случиться случалось. Реальность трещала по швам и Ким почти слышал, как она ему шепчет: ПРИСТРЕЛИ ЕГО К ХЕРАМ СОБАЧЬИМ, ВЕРОЯТНОСТИ РАБОТАЮТ НЕ ТАК. Он может бы и пристрелил бы, да пуля на полпути растворится в бытие, став лишь абстрактным метафизическим понятием. Или пистолет просто не выстрелит. Или пули в барабане вдруг сделаются абсолютно жидким и просто вытекут из дула. Обязательно случится что-то диковато тупое и невозможное. А ещё Гарри улыбается. И, почему-то, улыбается Ким. А ещё, почему-то, танцует. Он не танцевал и это вроде как правило этой материальной реальности. Даже под самый энергичный метал. Ритмично перебирал пальцы на рычагах, кивал головой в такт, притоптывал ногой – не танцевал. И не собирался. Никак не под андоную музыку смешанную с перепелиным криком серости. КИм обычно был за пределами субординации, он вроде и находился в этой системе отсчёта, а вроде и существовал на какой-то собственной оси. Он и к детям отзывался на вы, а приказы некоторых капитанов мог пропустить мимо ушей. Как возраст не определяет взрослость, так и ранг не определяет способности. У них расследование. Дичайшее жжение в груди не пропало. Кровь в висках до сих пор звучит. Однако когда Гарри вскричал милицейский код. Когда пошутил так прекрасно обаятельно прямо в тот момент, когда двигался словно в припадке. Что-то внутри Кима просто легонечко прикрыло глаза и шепнуло: “Дело серьёзное. Требующее внимание полиции. Старший лейтенант нуждается в помощи. Мы же для того работаем в РГМ. Чтобы помогать”. На удивление, было хорошо. На удивление, можно было закрыть глаза и не переживать. На удивление, он не сгорел от накала внутренней спирали. На удивление, это было правильно. И абсолютно связано с делом. Джемрокская охота взяла Кима в плотные тиски. На удивление он не ударил. Окончились дни, когда он был примерной охотничьей псиной. Да здравствуют дни облезлых уличных котов с бешенством! И Киму это нравится. Нравится нутру. Нравится спирали. Наконец-то они сходят с ума,как положено. Общаются с серостью, находят тристомиллитриллионеров в грузовых контейнерах, посылают полицию на все четыре на стенах. Абсолютно необходимые вещи, абсолютно правильные. Ким конечно скорчит мину полного неудовлетворения, но это так надо, иначе коллапс вселенной. Но в итоге то дело идёт. И даже летит как сорвавшийся с управления локоматив – то, чего Ким не мог представить, учитывая где дело проходит и с кем. От Тита к Клаасье, от Клаасье к Титу, где-то посередине Джойс, где-то сзади Эвар. И все при деле и все добродушно улыбаются открывашке. Открывашка улыбается в ответ, и совсем незаметно кренится к Киму, Ким незаметно улыбнётся, положит руку на спину, кивнёт. Гарри – нулевое чудо света. Ким – математическая константа. Им вообще-то положено ненавидеть друг друга за нахождение в разных плоскостях реальности. За то, что Гарри до чёртиков открыт, до чёртиков удачлив, до чёртиков окружён невероятностью. За то, что ким до одури закрыт, до одури статичен, до одури скептичен. За то, что в сумасшествии своём они абсолютно одинаковы. Сколько бы сильно не казалось, будто они они на разных концах прямой. Потому что прямая закольцована. Закольцована в пугающей серости. Тысячи голосов. Аудиоверсия серости. Десятки разных языков, цифры, шифр, песни, смех, плач, крики. Такое ощущение будто звук одновременно обходит барабанные перепонки и транслируется прямо в мозг и бьёт по перепонкам только чтобы было больнее. Его голова, вместо того чтобы растеряться, впасть в ступор и просто плавится в боли, почему то выдаёт реакцию на каждый отдельный звук. От плача становится тоскливо, от смеха тепло, заслышав песню, в груди отзывается трепещущая ностальгия, услышав код чувства собираются в единую точку. И всё это в одну единственную секунду. А за этой секундой вторая, третья. Это хуже любой панической атаки. От этого не отмахнуться, не закрыть уши, не сделать дыхательные упражнения. От крика нет спасения. Если бы не перчатки, н бы вонзил свои ногти в виски, он бы выдрал куски кожи, плоти, кости, он бы добрался до мозга, лишь бы окончить этот парад пыток. В визге Ким слышит знакомые голоса. Явно не радио. Воспоминания. Он слышит сухие разговоры в участке, тупые перебранки из колледжа, обзывательства из школы, угрозы из детдома. “Здравствуй, Ким” Это выше человеческой морали и человеческих сил. Он разжимает челюсть. Он откусит себе язык. Лишь бы боль и солёный металлический вкус перекрыли пытку наяву. Если он вновь услышит её. Если услышит отца… Его сбивает с ног оглушительная тишина. Очки сползают на край носа. Звуки доходят до него словно через толщу воды. Ким поднимает глаза, чтобы узнать, что происходит. Пистолет руби направлен чуть ниже её подбородка. Под ребром лёгкий укол страха – даже сейчас ему хочется как-то помочь, что-то сделать, лишь бы злосчастный курок не был нажат. Даже если это подозреваемая. Даже если она убийца. Просто этого никто не достоин. И это основа. И Ким собирается с силами. Он уже готов кричать до сипоты, лишь бы не прогремело выстрела. Но всё быстро заканчивается. Гарри очень серьёзно, очень расстроенно, но очень твёрдо говорит ей бежать. В глазах неверие, в ногах уже затаилась прыть. Гарри повторяет. Третьего раза ей не нужно. Она бежит что есть мочи. И Ким даже рад. В те моменты, когда он не расстроен. Гарри шатающейся походкой идёт к нему, падает на колени и хватается за его куртку. Смотрит в глаза. Находит что-то, что-то очень важное. Спрашивает как он. Хочется сказать “это пиздец”. Но Ким на работе, до крови дело не дошло, дело продолжается. Ещё не всё кончено, им ещё работать, а значит до пиздеца им как до Самарии пешком. Гарри виновато смотрит в пол. Он даже не понял что сделал. Когда он отпустил Руби, это было почти на автомате, Ким просто это чувствует. И в груди цветёт не просто уважение, но какая-то безмерная человеческая симпатия. Между делом и человеческой жизнью он выбрал человеческую жизнь. Когда как многие решили бы что это справедливо. Киму хочется сказать “Ты всё сделал правильно”. Но Ким на работе, он потерял подозреваемую, а дело продолжается. Но даже фразу “ Поживём – увидим” он постарался произнести так мягко, воодушевляюще и нежно, чтобы даже самый строгий кирпич понял второе дно. Гарри понимает. Он улыбается. Ким улыбается в ответ. Ким держит пистолет. Он участвовал в перестрелках и до этого. Но сейчас всё было иначе. Открытое место. Нет ходов отступления. Агрессоры сильнее во много раз, а вместе с тем пьяны в щепки. Местный самосуд старается быть голосом разума. У него пистолет на семь пуль, у Гарри на две. Броня… Броня делает всё хуже в десятки раз. А ещё в десятки раз всё делает хуже его присутствие и присутствие Лиззи. Наёмница выплёвывая оскорбления косится на них обоих, примеряя кто хуже, кому засадить первую пулю. Ни Гарри, ни парней Харди она как будто бы больше не видит. Дело дрянь. И пахнет кровью. Совсем как в детстве. Крик, визг, хлопки, запах пороха и гари. И Гарри. Выстрел в Кортенара. Точное попадание. Чужая пуля летит. И это почти конец света. Лёгкие, а за ним и сердце прямо на траектории. Всё действие занимает секунда. Вскрик. Задело плечо. Гарри всё ещё в строю, Ким в игре. Пресвятая Дея, как же он не хочет убивать. Он стреляет по рукам, он старается выстрелить так, чтобы задело ствол, но не человека. Не так, чтобы струящийся по венам мазут вытек на асфальт. Только не так. В ушах марш. В ушах военная песнь. Это так по родному знакомо. Это впиталось с материнским молоком. Ультранасилие. Пуля первая — холостая. Пуля вторая. Пуля третья. "Семь из десяти, Ким, больше права на ошибку нет" Наверное, сначала он чует кровь. Скорее всего в реальности было всё совсем иначе и звук конца дошёл первее запаха. Но в памяти отпечаталось одно — лёгкий металлический запах. Как когда в кармане нащупываешь несколько сантиментов и сжимаешь их так, будто пропадут. И руки пропитывается этим солоноватым ужасом. Сначала запах. Потом звук струящейся жидкости. Родник жизни. Лишь много позже — звук выстрела. И секундой позднее болезненный вскрик. Мгновение. Запах крови. Крик пеликана. Пружина сжалась. Внутренние органы разорвало болью. Пружина разжалась. Он на свободе. Священный и ужасный аромат. На руках Гарри и сцена напоминает что-то далёкое. Медные кудряшки колечки. Бледная зеленоватая кожа. Серо-зелёные глаза — застывшая под корочкой льда трава. Болезненный вой, будто подстреленная собака в руках, а не человек. И пальцы. Крупные, задубелые, тёмные. Хватаются за лёгкую лётную куртку. Будто от неё зависит проживёт он лишние две секунды или нет. Ким вцепился в зелёный потёртый пиджак. Будто именно этот пиджак и держит Гарри на этой бренной земле. Он сошёл с ума. Впервые в голове пусто, и непонятно что делать. Он пытается что-то придумать, в черепке густеет мыслительный сок, но Гарри вновь стонет и воет, по лицу бегут слёзы ручейки, а крупные пальцы хватаются за плечо и лопатку. Мыслей не остаётся. Ким инстинктивно тянет руку к бедру Гарри — зажать ранение. Пятерня хватает его за запястье. Стучат кости. В руке Кима чужой револьвер. Один патрон теплится в барабане. На секунду глаза напротив теплеют. На секунду глаза напротив темнеют. "Берегись" Ким не знает, что отец, отбиваясь, застрелил восемьдесят пять солдатов моралинтерна использовав всего восемьдесят шесть патронов. Он не знает, что ночью, когда он, грудной малыш, прижимался к большой тёплой маме, мама сжимала револьвер под подушкой, подсчитывая со скольки метров в полной темноте она увидит солдата. Он не знает, что его прапрапрадед Кацураги Бао был одним из основателем Сеольской полиции новой вехи, и что на его счету насчитывается отстрел ста тридцати шести преступников, от чего за глаза его звали охотником. Он не знает, что его бабушка Игараси Юки на ощупь собирала автомат и держала в порядке её район, справлялась с бандитами жёстче, чем любая другая преступная организация. Он не знает, что его тётя Игараси Кёко прославилась тем что с тридцати метров может подстрелить муху. Он этого не знает. И никогда не узнает. В его голове лишь несколько смутных фактов, что фамилию он унаследовал от отца, что материнская фамилия – Игараси, что его прадед как от чумы бежал из Сеоля в Ревашоль, был патриотом и выступал за упраздение монархии. Он знал, что родителей застрелили солдаты моралинтерна, а его, маленького, совсем ещё не мыслящего, пощадили и отдали на воспитание детскому дому в Долине Собак. Но ему этого знать и не надо. Абсолютно. Память поколений оставила на нём отпечаток, хочет он того или нет. Его семья – семья убийц. Всегда вынужденных, всегда защищающихся, всегда не по своей воле, но убийц. Абсолютно холодных до недвижимой неживой цели. Абсолютно голодной до едкого запаха крови. Возможно это даже мистицизм. Однако плохое зрение лейтенанта РГМ Кима Кацураги никогда и ни за что не остановит его от того, чтобы проделать лишнюю дырку в человеке, если уж он того захотел. И это – основа мироздания. Хлопок и точное попадание. Резкий удар прикладом о его голову — мир задребезжал, качнулся и навалился на голову. Дальше было что-то. Честно говоря, Киму уже было абсолютно насрать. Его подташнивало, он не мог сфокусировать взгляд, под рукой билась кровь, Гарри в обмороке, вокруг бедлам. Очнулся он мгновениями позже, пускай и ощущались мгновения часами. Он стоял посреди улицы, под ногами два мёртвых наёмника, один полуживой, Тит рядом и кто-то из его парней. Все в шоке. Кто-то кричит и воет. В воздухе нервный ступор. Сцена на паузе. Никто не смеет пошевелиться. Нос колет от знакомого запаха. Ким прерывает сцену быстро. Он подбегает к Гарри, становится на колени, стаскивает ремень. Заученными движениями оборачивает ревень вокруг бедра, чуть выше ранения. Стаскивает ремень с Гарри, проделывает всё то же самое с рукой. Он даже и не думает особо, просто что-то делает, хотя хочется лечь и разрыдаться. Сложнее всего оставить Гарри одного. Ким ему сейчас ничем не поможет, две минуты с этой бычьей тушей ничего не сделают. Есть и другие. Те, кому помощь нужна срочная. И Ким не может сейчас пребывать в ступоре, не имеет права медлить, ему просто запрещено бояться. Он встаёт и бежит к Кинеме, которая, каким-то чудом, не пострадала. Рация привычно ложится в руки, непривычно только то, что руки трясутся. Непривычно то, что Ким не говорит код, не действует по уставу – сейчас это было бы настолько неуместно, что можно было застрелиться. Без объяснений и без деталей. “Скорая. Срочно.” Остальное потом, остальное сейчас в сущности не важно. Руки соскакивают с ручки бардачка, но он пытается вновь, пока бардачок не открывается со щелчком. Не глядя он хватает аптечку – абсолютно жалкую на фоне того, что на улице распластались полуживые окровавленные туши. И хочется плакать от отчаяния. Хочеться сдаться – он вызвал скорую, он отстрелил наёмника, он был всем для этого города, а тот не заметил как его прикладом вдалбливают в асфальт. Хотелось напомнить себе, что он не медик. Он навряд ли поможет пострадавшим. Он хрупкое старое тело. Он беспомощный огонёк жалкой жизни. Но он бежал. В руке тряслась жалкая аптечка. И навряд ли он сможет кому-то помочь. Но он ещё не сделал всё что мог. Если хоть кому-то на этой улице поможет даже то, что Ким будет держать их за руку, пока сознание будет дребезжать на границе яви и сна, он будет держать. Если поможет уверенное: “Всё будет в порядке”, он скажет. Если просто его присутствие даст кому-то сил оставаться в сознании – он до окоченения будет стоять на этой улице. Жажда крови была сильна как никогда. Как никогда Киму было страшно за людей. Как никогда он их любил. И самая сильная сторона человеческой натуры, самая жалкая, делавшая его толстым свинцовым стержнем мироздания, делавшая его ломкой тростинкой в разбушевавшемся урагане, была с ним. Он делал это, потому что он любил людей. Он любил любить. Безвозмездно. Словно искусство, от которого нет никакой пользы. И он любил. Над скорчившейся Лиззи склонился Тит и впервые Ким видит его в ступоре. Он без слов достал из аптечки жгут, бинт, спирт. Он расстёгивает комбинезон, задирает футболку ровно настолько, чтобы видеть ранение. Его запястья сжимаю и на этот раз это очень болезненно. – Какого хуя ты творишь? Тит сипел и по лицу было видно, что он почти плачет. Он в отчаянье. Но при этом всё ещё защищает свой Мартинез. Своих людей. – Скорая приедет в лучшем случае через полчаса, в худшем – через час, а то и два. Ей нужна помощь сейчас. Тит не видит Кима. Он не видит и Лиззи. Его глаза застланы слезами и шоком. Но он отпускает руку Кима и тот без промедлений занимается Лиззи. Тит сжимает её руку. Она корчится от боли и каждый всхлип, вскрик и стон заставляют внутренности Кима сжиматься в точку. Тит мягко гладит её по руке и Ким вдруг понимает, что эти две ладони абсолютно одинаковые. Слегка другой цвет, слегка другие размеры. Обе загрубевшие и мозолистые, крупные, почти квадратные, обе ладони привыкли к труду, не бояться грязи, готовы к работе. Неважно – интелектуальной или физической. Лишь бы для и ради людей. Сознание стало работать в более или менее привычном режиме, вот он уже и вспомнил о том что под боком “танцы в тряпье” а ещё недавно он где-то слышал Гарта. Обернулся, Гарт всё ещё на балконе. – Не стойте столбом, нам нужен лёд! После недолгого затишья Мартинез вновь ожил. Тит пришёл в себя и стал командовать своим парням. Из тряпья нервно вылез Гарт с мешком люда в руке. Кто-то из парней (Ким сейчас не вспомнил бы и под дулом пистолета кто именно) бесцеремонно выхватил его и захромал обратно. Ким коротко отвечал на вопросы Тита – тот не был подкован в вопросах первой помощи. Едва ли в профсоюзе проводят обучение первой помощи. Обычно как-то полагались на то, что на рабочих всё заживает как на собаках. Увы, от пуль и собаки не защищены. За это время Гарри на короткий миг пришёл в себя, Ким послушно материализовался рядом. На вопрос “Как вы?”, Гарри кисло ответил: “Лучше всех”. Его сил хватило лишь на то, чтобы перебраться ближе к Кинеме и сесть, опираясь на колесо. Ким был бы рад остаться рядом с ним, его собственная голова набухла, словно почка по весне. Его вело в разные стороны, в ушах звенело. Однако скорая, равно как и РГМ не объявились, а толпа вокруг всё хотела впасть в панику, и только спокойное и строгое лицо полицейского не давало им впасть в кататонический ужас. Наконец приехало две кареты скорой помощи и Ким вместе с целыми парнями Харди превратились в многорукое существо, которое чуть было не выхватывало у санитаров носилки и сами тащили пострадавших внутрь кареты. Когда дело дошло до наёмников, все отводили взгляды, это не их проблема. И так-то оно так, но надо сгрузить мёртвых и живых, отдать их под суд. Эта идея не воодушевила парней, так что на сей раз санитары были сами по себе. Сорок первого участка как не было так и не появилось. Два офицера, которые последние пару дней околачивались в кафетерии, как ветром сдуло. Он злился. Он догадывался, искренне понимал, почему и за что Гарри могли ненавидеть люди, знавшие его в прошлом. И он не встревал ни в ругань, ни в в надменные переглядки, это не его дело абсолютно. Но у его Кинемы сейчас истекал не просто Гарри. Сейчас у Кинемы истекал лейтенант дважды ефрейтор, человеческая открывашка и просто машина по раскрытию преступлений. В конце концов у Кинемы умирал человек. И вот этого Ким понять и принять не мог. Он связался с Алисой. Его перенаправили в сорок первый участок. Смех и гомон его оглушили, коллеги Гарри прорывались пошутить первее, чем предполагаемый Гарри успеет что-то сказать. – Где патруль? Ким произнёс это тихо и твёрдо. По ту сторону замолчали. Возможно холод, который источал Ким, добрался до офицеров и они были не в силах пошевелиться. Возможно, они узнали, кому принадлежит голос и не стали лишний раз подавать голос, чтобы не нарваться на зверя пострашнее, чем пьяный Дю Буа. – Говорит Лейтенант Кицураги, где патруль? С той стороны послышалось невнятное объяснение. Ким прикрыл веки. Вена на лбу пульсировала больше обычного, от того было хуже – кровь лениво струилась по лицу, не желая останавливаться. Помощи не ожидается. Гарри дышит, а значит сам как-нибудь разберётся. У Офицерки Мино и Офицера Викмара какое-то важное дело, не требующее отлагательств, а сорок первый, знаете ли, не благотворительность. Ким сжал челюсть. Ему хотелось рявкнуть от души на собеседника, несмотря на то что связной, с которым по идее и общался Ким, в общем к ругани не имел никакого отношения. Он сдержался и не рявкнул, но повесил рацию, обрывая разговор. Никто не хочет тусить с Гарри. Никто. Ким сделал глубокий вдох. Глубже, чем обычно. Ноги дрожали от напряжения. Виски сдавило в тисках боли. Он не выдержит ещё одной непомерной физической нагрузки. Сломается не сделав и двух шагов. Никто не хочет тусить с Гарри. А всё же Ким покрепче перехватывает его за спину, буквально закидывает себе на спину и тащит. В глазах темнеет. Логически мысля – ему стоит оставить это дело. Просто блять сесть и дать себе передышку. Позвать кого-то на помощь, может кто и откликнется. Не его это дело. Не его напарник. Даже не коллега. Абсолютный незнакомец, незнакомый ни ему, ни самому себе. Резона тащить его полудохлую тушу нет. Эта туша и есть деструктив в чистом виде, да и никто его знающий его возвращению не рад. Киму стоило бросить эту ношу. Но он не бросил. Даже когда сам опасно накренился, когда глаза почти закатились, звон в ушах превратился в омерзительный писк, а ноги подкосились. Внезапно под боком материализовалось вполне себе здоровое тело. Тело покровительственно попросило Кима успокоится. Часть веса ушло со спины Кима и этого хватило на вздох. Мир в неярких очертаниях вновь появился перед глазами. Рядом Тит перехватил Гарри с другого бока. – Надо занести суперзвезду в номер. Странно слышать от Тита “суперзвезда”. Странно видеть как он держит на себе Гарри. Странно вообще то, что он помогает. Времени и сил на разглагольствование нет. Ким кивает и они оба тащат Гарри в номер. Каждый шаг словно наступает на битое стекло. Отрывает ногу, медленно падает вперёд, быстро ловит самого себя, вновь на стекле. Из раза в раз. Похоже на медленную пытку. Но он уверенно идёт вперёд, не просит передышки, не замедляется. Лестница ощущается как подвиг. Дверь видится как ласковое освобождение. Тит открывает её одним ударом ноги. Возможно она слетает с петель. Может просто отвратительно скрипит. Неважно. Комната отвратительна. Воняет спиртом. Из разбитого окна в номер проскальзывает холодная весна. Пол завален непонятно чем. Осколки, окурки, обёртки, пачки. Ким и Тит вместе укладывают Гарри на постель. Ким кидает лишь призрачное “спасибо” и даже сейчас не делает лишний вдох, ему следует забрать свою аптечку – там на дне валяется пинцет, ещё осталось немного бинта и ваты для первичной перевязки, где-то там же успокоительные. Ким не вписывается в дверной проём, болюче ударяется бедром о косяк. И он почти даже шипит от боли, когда две крупных ладони дёргают его за плечи и с силой усаживают на тумбу у входа. – Спокойно легавый. Отдышись. – В нём, – он кивает на Гарри, – пуля, чем дольше она там, тем хуже. Надо снять жгуты и перебинтовать, пока не поздно. – Перевяжем. Ты главное отдышись, выглядишь просто, блять, ужасно. Это не дело. Спорить с Титом и в обычное время было идеей не лучше. А сейчас, когда Ким на ногах едва держится – убийственной. Его начинает трясти больше. Чем больше он без дела, чем больше проходит времени, чем больше он просто сидит и понимает, что ему действительно надо отдышаться, что он уже совсем не тот, что в двадцать пять, тем больше кажется, что он проиграл. Ком подкатывает к горлу и хочется выйти на свежий воздух. – Что надо? Слишком громко в пугающей тишине. – Что? – Ну, перевязывать будем или не будем, что надо? Ким смотрит почти не веря. Почти как сумасшедший. Он почти хочет плакать то ли от счастья, то ли от боли. Но лишь почти. По большей части он всё ещё страшный и ужасный офицер. И как страшный и ужасный офицер он сглатывает, трёт переносицу, зажмуривается и старается мыслить логически. – Пинцет, антисептик, лучше изопропил, но сейчас подойдёт что угодно, вата, бинты, хорошо бы друамин и магний, но это не первостепенно. Если можно, то побыстрее, нельзя терять время. Тит осторожно хлопнул по плечу. И в полутьме комнаты его лицо сделалось почти на декаду старше. Усталое, печальное. Глаза раскраснелись, лицо побледнело. Слабая, но уверенная улыбка. – Через пять минут буду. Они с Кимом похожи. Разделяет их сейчас лишь один удар прикладом по голове. Будь Ким чуть более устойчив на ногах, так же как Тит бегал тут и там, раздавал приказы, руководил деятельностью. Хотя даже так, даже с ранением, Ким пытался это делать. И делал это до последнего. Ему действительно стоит отдышаться. Такое чувство, что прострелили лёгкое – отдышаться не получается. А потом два дня сливаются в сумбурный сон. Сначала перевязка – Тит всё ещё здесь. Он не держит Гарри за руку, как держал Лиззи, но он вкладывает ему в рот тряпку, чтобы тот не откусил себе язык, когда Ким достанет пулю. Отель прорезает вопль страшнее того, что прорезал его неделю назад. Ким один на один с номером. Ким один на один с абсолютными незнакомцами – они приходят чтобы убраться в номере, сменить мебель, вставить стекло, передать лекарств. Кто-то похлопывает Кима по плечу. Кто-то просто кивает. Его обильно тошнит в первый день, всё же сотрясение. Он сам себя латает, сам зашивает, сам заботится. Под боком в пределах слышимости, хрипит Гарри. Он вырывается из небытия на считанные секунды, что-то шутит, замирает от боли и вновь уплывает в сон. У Кима на коленях аптечка. Потом у Кима на коленях блокнот. Когда в блокноте буквы перестают выглядеть как буквы, на коленях Кима появляются жёлтые штаны клёш. Многие смеялись с того, что он умел шить. Сейчас не смеялся никто. Ким дрожащими руками нащупал дырку на бедре, вывернул штанину, в маленькой металлической коробочке вытянул шпульку с оранжевыми нитками – ничего более подходящего не было. На то чтобы продеть нитку в ушко уходит непростительно много времени и отчего-то прогорклый ком вновь встаёт в горле. Глаза щиплет. И только после того, как нитка оказалась в игле, Ким опускает руки, опускает голову и старается дышать ровно. Эмоции, как обычно, запаздывают. От этого только хуже. Руки дрожат, иногда дрожит нижняя губа, глаза почти не видят, что происходит, но что-то происходит автономно. Как-то даже без участия Кима. В какой-то момент на его коленях просто образовываются зашитые штаны. Это победа. От слёз темнеет жёлтая ткань. Комнату разрывает болезненный стон и это почти что стоп кран для слёз. Ким вновь серьёзен, даже и не скажешь, что плакал. Он меняет бинты. Еда не лезет в горло. Но он проглатывает отвратительную яичницу и бекон, в три больших глотка обжигает горло водянистым кофе. Гарт что-то неразборчиво мямлит про то, что завтрак за счёт заведения, Ким не слушая достаёт реалы и выкладывает на стол. Нормальные люди орут и закатывают истерики. Дерутся. Пытаются вызвать чувство вины. Киму не пять лет. И даже не десять. Давно прошла та пора, когда он на обзывательства мог ударить обидчика. И даже не потому, что в любом случае он был виноват – спровоцировал, видите ли. Скорее смысла не имело. Драка особого простора для самоничежительных мыслей не даёт. А молчаливый протест – сведёт с ума любого. Хотя, когда он вновь шёл в номер, он подумал о том, что зря он так. Злится скорее от бессилия. К тому же реалы лишними не бывают. Лекарства надо на что-то покупать. За днём ночь, за ночью день, а слышно одно бормотание. И, неожиданно, Ким чувствует что он промёрз до основания. От былой горячки не осталось и следа. Пружина не сжимала внутренности. Не было тупой боли от жажды неизвестного. Была тошнота, головная боль и холод. “ И-И-И ЮКИ СОРЬЁ ВЫРЫВАЕТСЯ ВПЕРЁД, ПРОСТО ПОСМОТРИТЕ НА ЭТУ ЛАСТОЧКУ, МАТЬ МОЯ НЕ ЖЕНЩИНА, ОНА НЕ ЕДЕТ, ОНА ЛЕТИТ НАД ТРАССОЙ, ЭТО НЕВЕРОЯТНО!” “Хочется отметить что за этот сезон у неё уже две победы, одна в личном составе и одна на пару с техником. У нашей сеольской фаворитки есть своя тактика и она строго её придерживается, просто поворот за поворотом, ей всё нипочём. Хочу напомнить нашим слушателям, что Сорьё уже зарекомендовала себя как виртуозную водительницу как мотокарет так и велоциклов. Похоже она станет новой инициаторкой запретов определённых трюков. И мне передают что я должен напомнить нашим слушателям – все трюки выполняет профессионалка, не пытайтесь повторить у себя дома.” “БУКВАЛЬНО ВЧЕРА ВЕЧЕРОМ МЫ УВИДЕЛИ, А ВЫ ТОЛЬКО УСЛЫШАЛИ, СВЕЖЕНЬКОЕ ИНТЕРВЬЮ С ЮКИ, НАМ ПООБЕЩАЛИ КРОВАВЫЙ МОРДОБОЙ И Я ЕЙ ВЕРЮ НА ДВЕСТИ ПРОЦЕНТОВ!” “Ну это мы ещё посмотрим, похоже наша звезда успела простудится – хреновенько у сеольцев с акклиматизацией конечно, что ж поделать. Зато вон каких детищ плодят” “ЗА ИСКЛЮЧЕНИЕМ ТРЁХ МИЛЛИОНОВ РАБОЧИХ ЭМИГРАНТОВ” Смех. Ким не мог вторые сутки находится в четырёх стенах. Вышел перекурить на улицу. Уже было всё равно на рёв радио. Улица не казалась пустынной, она самое что была пустынной. Аннет не стояла у книжного. Пролетарка не выбирала книгу. Мэтт тихо сопел в кабине водителя. Расист около Фритте испарился. Необычайно громко шумело море. Чаек не было видно. Грязные жирные волосы, густо намазанные бриолином, растрепались и теперь напоминали сосульки. Да и пах он уже совсем не тайгой. Холодный ветер пробирался под майку. “Хреновенько с акклиматизацией”. А пошёл-ка ты нахуй. Ким притушил окурок о подошву. Глянул на “танцы в тряпье”. Окно, которое ещё недавно поблёскивало сколами побитого стекла, мерно мерцало в свете луны. В комнате было темно. Ким стоял и смотрел. Он не понимал почему он стоит на холодном ветру, почему он задрал голову и почему не спешит внутрь. Начал накрапывать мелкий дождик. Гарри разговаривал с предметами. Взаправду или делал вид – нельзя было уверенно сказать. Иногда Киму казалось, что Гарри не врёт – материальное приоткрывается перед ним и показывает изнанку реальности, где нет ничего кроме чистого потока смысла. Иногда Ким завидовал. У него хреновое зрение. Хреновое кардио. Хреновая эмоциональность. Он едва едва чувствует мир под ногами. Скорее он просто знает, что под ногами мир и это знание заставляет под ногами образоваться мир. Но он ее почти не чувствует. Почти не знает, какого это – слышать шёпот города. Любит ли Ревашоль его так же, как он её? Принимает ли она его помощь? Знает ли она, сколько он ей отдал и сколько отдаст ещё? Знает ли она вообще, что по её каменным улицам шагает человек по имени Ким? Знает ли, что в номере примечательного отеля на отшибе мира в агонии ворочается ею рождённый феномен? Ким смотрел в окно. Дождь усилился и бил по линзам очков. Сейчас включится свет. Раскроется окно, от силы ветра рама с силой ведет наружу, ударистя о соседнее стекло. В желтоватом ореоле появится тёмное пятно. Ким е видит кто это. Но он знает. И потом почувствует. Не увидит. Не узнает. Почувствует. Как с балкона ему улыбаются. Стекло мерно мерцает в свете городского фонаря. Дождь переходит в ливень. Ни стука, ни пятна. Тихо. Ким моргает, мотает головой, проводит рукой по лицу. Сложно. И очень непонятно. Он спешит в танцы. Если бы у входа имелся бы коврик, то Ким бы от всей души вытер мокрые грязные берцы. Но коврика не имелось, поэтому он вынужден был аж целых две секунды стыдливо смотреть на грязные следы на белом кафеле, ровно до того момента, как заметил такие же грязные следы рядом. За барной стойкой Тит. В холле пустынно. Парней нет. Ким не хочет подходить. С равной вероятностью Тит может его поблагодарить или разбить нос. В любом случае Ким будет чувствовать себя отвратительно. Страшнее только знать сколько жертв. Не спросить – не узнать. И не надо будет ворочаться в постели не в силах уснуть, зная сколько умерло по его вине. Ему и так хреново, у него и так КПТСР, он и так через раз забывает пить таблетки и всё откладывает следующий визит в группу поддержки. Есть такая вещь, забота о себе. Стоит иногда обращаться к этой вещи. Может даже лучше станет. Ким уверенно идёт к Титу. Не стоит себя обманывать. Он и так и так будет думать о хладных трупах. И незнание лишь даёт простор для воображения. Ещё возьмёт и напридумывает сотни трупов, когда В банде Харди всего с десяток человек вместе с самим Харди. Тит сжимает стакан. Самый обычный, без граней, без изыска – просто стеклянный цилиндр. На дне таят неровные осколки льда. В свете диско шара мягко блестит бренди. Тит то ли пьян и довольно сильно, либо отвратительно сильно устал, в любом случае от его былой стойки оловянного солдатика не осталось и воспоминания. Он сидел, сложив лоб на согнутую в локте руку. Глаза закрыты. Сведённые у переносицы брови образовывали трогательную складку. Он где-то совсем далеко. Где-нибудь в Оранье. Или в Грааде. Да хотя бы в восточном Ревашоле, всяко лучше, чем в богом забытом Мартинезе. Наверное что-то такое и вилось в голове Тита. Недолго вилось, потом приходили глупые лёгкие и нашёптывали, что в любой точке мира, в любой изоле, в любой точке серости, маленького глупого Тита Харди будет тянуть в Мартинез. К обоссаным стенам, ругательствам, холоду, голоду и насилию. К своим родным. К трупам и к живым. К родной земле. Никому не нужной земле. Никому, кроме как Тита Харди, его парней и ещё с десяток тупых одиноких людишек, направивших свою любовь в это ужасное место. За музыкой в баре не слышно о чём переговаривается Ким с Титом. Да и не впечатался в память этот короткий разговор. Голова потрескивает как линии электропередач. Тит говорит глухо. Звучит число. На мгновение у Кима перехватывает дыхание. Лишь на мгновение. Это не впервой. Он извиняется. Может от Гарри заразился. Хотя он абсолютно честно чувствует себя, офицера РГМ, повинным в произошедшем. Сколько лет Мартинез гнил в нищете грызя самого себя? Сколько мёртвых пьяниц находили на пирсе? Как много отцов алкоголиков умирали, а сколько оставалось жить лишь для того чтобы изо дня в день избивать детей и жён? Как много банд успело испещрить улицы Мартинеза погромами? Как много крови впиталось в сухую почву, что на этой почве вырос Тит Харди, а вместе с ним и местные судьи? Тит молчит. А после резко, с силой, хлопает Кима по плечу. Его челюсть шевелится, он собирается в какую-то более авторитетную кучку и хочет начать какую-то весьма философскую триаду. Увы, похоже философы в профсоюзе умирают на стадии вхождения в профсоюз. Не до высоких материй, когда капиталисты чуть ли в трусы не лезут, лишь бы организовать рабство на минимуме. – Бывает. Что-то было ещё. Но гремела музыка. Трещала голова. А бренди всё так же мягко мерцал в свете диско шара, а льдинки не хотели таять. А потом Ким просто телепортировался в номер. Гарри тихо спал. Не стонал, не ворочался. Лицо спокойное. Будь Ким романтиком, то подумал бы, что лицо Гарри выглядит одухотворённым. Но на такие размышления времени не было. Он заученными движениями сменил перевязку, вновь потрогал лоб – уже не горячий, но всё ещё пугающе тёпленький. Гарри сипел. Иногда хрипел. Ким производил некоторое впечатление своим видом, поведением. Одной из строф в этом впечатлении было нечто вроде “Он абсолютный педант, его раздражают люди и любой шум ими производимый. Скорее всего застрелит человека, если тот посмеет ему на ухо сипеть и не дай бог храпеть”. Впечатление лживое до безобразия. Потому что сейчас он сидел на жёстком полу, а голова трещала, а тело ныло и выло, слегка сквозило, под боком был живой разлагающийся недотруп, который слегка сипел, слегка храпел и почему-то это всё навевало воспоминания о детстве. Детство было ужасным, просто отвратительным. За исключением моментов, когда детство было прекрасным, просто волшебным. Он был слегка оторванным от жизни. Ни в какой группке он не закрепился, чаще всего предпочитая сидеть где-нибудь в игровой за креслом и заниматься своими делами. Много его задирали. Много били. С детства было тупое ощущение одиночества и брошенности. Но по ночам. Когда в огромной спальне, где штабелями стояли старенькие скрипучие железные кровати, а простыни всегда пахли едкой белизной, он слышал мерное дыхание детей. Своих одногодок. Которые точно так же как и он сипели, хрипели, ворочались в кровати, а иногда и тихонько плакали… Он чувствовал себя на своём месте. В голове было лишь чувство того что он в группе. Он вместе со всеми. И не может он быть одиноким, просто не может, вокруг него лежат десятки детей. И даже не важно, кто из них его бил и обзывал, кто не замечал, кто с интересом смотрел, а кто бывало и перекинется парой слов. Они все лежат на хрустящих от белизны простынях. Все сипят. Все вертятся в постели – кто-то постоянно заносил вшей и клещей, абсолютно все ходили лысые и пахли отвратительными химикатами, словно те же простыни. Ким такой же как они. Смотрит на тот же потолок. И злится на ту же воспитательницу что и все. Он вместе со всеми. И он не одинок. Мерное сипение – подтвеждение. Значит он не один в комнате. Значит причудливые тени на стене пугают не его одного. Значит, если что, от причудливых теней отбиваться будет не он один. И он не один. Никогда не один. Как бы сильно он не думал об обратном. Как бы не хотел, чтобы это подтвердилось. Сопение жило отдельно от него. И оно всегда будет говорить о том, что он не один. Ким положил голову на край диванчика. Причудливые тени танцевали по потолку. От пола сквозило, а от Гарри несло теплом. Сил Кима даже хватило на то, чтобы улыбнуться тупому воспоминанию из детства. Переживёт. Переживёт и выживет. Как пережил детский дом, интернат, неоконченный институт. Как пережил детское отделение РГМ, как пережил многие разрывы, многие отношения. Как пережил смерть напарника. Живучий он, что просто страшно. А жизнь имеет отвратительное свойство продолжаться. Ким спал без сновидений. Стало чуточку лучше. Но чуточку хуже. Мысли уже не хрипели и не путались, сознание приходило в норму. Но он, похоже, застудился. Никаких соплей или раскрасневшегося горла. Лишь слегка хриплое дыхание и сухой горячий лоб и шея. При этом бледный, почти зелёный, как стены в лазарете. Он привёл себя в относительный порядок, как мог. Побрился, под краном раковины помыл волосы. На короткое мгновение на его голове было что-то пушисто-мягкое, пока хорошая порция бриолина не погреба это что-то под собой. Лезть в душ было опасно, он просто обтёрся влажным полотенцем, чтобы стереть с себя хоть часть грязи. Он даже почти почувствовал себя человеком. А потом Гарри просыпается. И Ким себя не чувствует никак. Это не мысле проект, это скорее чувство проект на семьдесят два часа, чтобы наверняка, чтобы когда оно хлынет и заполнит собой всё небольшое тело лейтенанта Кима Кацураги, он был в безопасности своей квартиры, укрытый плотным слоем шлакоблоков. Явно не сейчас. Глова горяченькая. Лёгкие болят. Это как сусли – природная замена его кровожадного состояния. Не хватает лишь парадного марша в ушах. От такого факта пролил бы две скупые слезы франконегирийский солдат. От того и слова вылетают сами по себе. – Солнце взошло, Парабеллум. Гарри смотрит на него как на привидение. На пришельца. Шестикрылого многоокого ангела. К тому же нимб имеется. И это странно до одури. И от этого отчего-то плохо. В чужих глазах образ Кима всегда расплывается в разные стороны, мало, как казалось самому Киму, соприкасаясь с реальностью. Некоторые при его виде думали о том, ч о Ревашоль захватили “понаехавшие” и вот-вот начнётся разбой, которого мир не видывал. А Ким работал тем, кто разбои пресекает. Другие при виде его думали об опрятном пай мальчике, который так и стремиться подчиниться власть имущим. Ким вил верёвки из старших по званию, нередко превышал скорость, почерк его был до тошноты отвратительным, а дома он был похож на бомжа сбежавшего из психбольницы. А кто-то смотрел и думал о том какой же он холодный. Сухой. Безразличный. А потом Ким мягко и почти лучезарно улыбался, да так, что тело прошибала волна тепла. Но что было в глазах Гарри? Мысль прервана тяжёлым дыханием и кряхтением. Не прошло и двух минут с его пробуждения, он уже порывается бежать исследовать мир. Совершенно забывая про тело хронического алкоголика, наркомана с простреленным бедром и плечом. Это было бы смешно, если бы не было грустно. Бежать и только вперёд. Остановится и всё – придётся вспомнить всё самое дерьмовое, и всё самое дерьмовое материализуется за спиной, дорожка вперёд пропадёт и он зависнет на тесном острове стыда и сожаления в глубоком океане отчаянья. Ким не может его остановить. Ким не хочет его останавливать. Ким не будет ему нянькой. Не в этот раз. Плавали, знаем. Если твою спасительную руку не приняли, лучше её убрать, а то откусят пальцы по локоть. Не из злобы. Просто помощь не умеют принимать, не обучены. Только как кусать и знают. Всё равно отвратительно чувствовать себя бессильным. Сигарета в зубах. Зажигалка вывалилась и исчезла где-то на улицах Мартинеза. В набедренном кармане возникают спички. Треск огня завлекает внимание. Обжигающий трахею дым концентрирует его на себе. Он как чёртов наркоман. Он и есть чёртов наркоман. Зависим от тупого самовредительства, мысли заняты новой дозой и вместе с тем достать эту новую дозу сложно. Пускай дело исключительно в моральной стороне вопроса. Это отвратительно. Но наркотик дарит ровно пять минут успокоения. Этого хватит, чтобы пережить день. Милый подарок от Клаасье. Миленькая карта Мартинеза. Милейший, почти нереальный шанс того, что новый безликий безымянный подозреваемый находится на небольшом островке в заливе. Милее только хромота Гарри. И то, как он всё равно пытается бежать. Даже с простреленной ногой. Холодный воздух обжигает лёгкие Кима сильнее обычного. В голове всплывают уже привычные фразы упрёки. Но он молчит. Он, чёрт бы побрал, офицер РГМ, он обязан быть в форме и он в форме. И никакое слабое кровообращение, анемия, простуда и иже с ними его не остановят. Да даже обморок не остановит. Поползёт дальше. Живучий же. Находится лодка, находится остров, ко всему этому прилагаются напутствия суровой морячки. Ступая на шатающееся дно, кажется, будто он уходит навсегда. И не ясно куда. Просто шаг в неизвестность, с небольшим лучиком света, окрашенный в оттенок “зелёное диско”. Сейчас на остров уходит лейтенант Ким Кацураги из пятьдесят седьмого участка, незаметная фигура в структурах, за собой не имеющая сверх особых заслуг, одинокий, уставший, но всё ещё твёрдо стоящий на ногах. И нутро лишь мягко шепчет: “Ты не вернёшься”. Вернётся кто-то другой. И этого человека Ким, пока что не знает. Слегка страшно. Слегка волнительно. Но во рту всё ещё привкус одной сигареты в день и он спокоен перед лицом неизвестности. Укрепление. Бетон. Мазут и бензин. Остров навевает воспоминания, которых никогда не было. От усталости в глазах двоится. Фантомный запах крови от которого так спокойно. Почти как в детстве. В детстве, которого не помнит никто. Гарри совсем бледный и почти зелёный, как стены в лазарете, Ким морщится. В укреплении стоит кровать и слова сами вырываются наружу. Это не относится к делу, это дело замедлит. Гарри стойкий, он точно выдержит ещё пару дней в стиле “марш бросок”. Не выдержит Ким. По причинам скорее внешним, чем внутренним. Гарри ложится, и это вновь ощущается страшно. Логика мерно повторяет, что это не кома, это необходимый отдых для уставшего тела. Панический страх говорит, что это конец. Зрение говорит: “Тут, похоже, склад порнографии”. Ким отвлекается. Смотреть на обнажённых девушек не то чтобы лучше, чем смотреть на спящего детектива, но возмущение перекрывает страх и это вроде хорошо. Наверное, Киму стоит волноваться о том, что его застукают с порнографией. Он волнуется, что в следующую секунду Гарри откроет глаза и их взгляды пересекутся. Ким не знает, что отразится в глазах напротив. Не спасут стёкла очков. Ким не знает, кто на него посмотрит в отражении. Человеческая открывашка содрала несколько слоёв. До нутра ещё тысяча дверей, окон и замков. Но уже сейчас Ким чувствует себя обнажённым. Не беззащитным. Потерянным. Сними с него белёсые прямоугольники голографической ткани – кто будет под ними? Сними с него это недоразумение, стремящиеся к аэростатам – кто будет стоять по стойке смирно? Отодри пару верхних слоёв самообладания – что под ним и почему оно тряссётся? Не хотелось чтобы Гарри просыпался. Пускай останется на этом острове навсегда, законсервированный, прекрасный. Вскрытие человека дело опасное, но он каждый раз делал это подчистую. Пускай это прекратится. Пускай великий детектив уйдёт достойно. Хотя бы в воспоминаниях Кима. Пускай он испарится как приятное сновидение. Лёгкое и неосязаемое. Ким проснётся в тёплой кровати на пересечении Найт стрит и бульвара Франконегро. Он всё ещё в Долине Собак. Один в своей маленькой квартире. Тёмный Мартинез лишь страшная история для детей. Детектив Кусто – лирический персонаж из очередной фантастической оперы. Он где-то меж звёзд, далёкий и невесомый. Недосягаемый. Пускай Гарри проснётся. Пускай даже вскроет Кима – за этим последует знакомый кровавый запах, придёт страх, но лишь на мгновение – потом мертвенное спокойствие. Пускай продолжает бегать по улицам пугать людей. Ким устал просыпаться в пустой квартире на пересечении Найт стрит и бульвара Франконегро. Он привык утром здороваться со знакомой улыбчивой мордой. Ким хочет после своих промашек слышать: “Я с тобой. Со всеми бывает”. И неважно что за этим последует и насколько это будет страшно. Игра стоит свеч. Гарри просыпается в подавленном состоянии духа. Но при этом решительность переполняет его. Он закроет дело, никто не сможет ему помешать. Он наркоман, забывший что он наркоман. Он офицер, не знающий что такое офицер. Он чёртов открывашка, который даже не понимает, что он открывает людей. Его ничто не остановит. И открывшиеся створки будто это же и подтверждают. На маленьком холмике с высохшей и одновременно сырой от снега травой виднеется сначала тропинка, потом дым, а после – старый мужчина с винтовкой у плеча. Коммунист. Долорианец. Сын революции. Убийца. Седые волосы, осунувшееся серое лицо, уставший, но злой взгляд. Жёлтая склера, из носа течёт, голова слегка мотается из стороны в сторону, его трясёт на холодном ветру. Он почти труп. Ким практически ощущает как ему плохо, однако дезертир держит спину прямо. И смотрит в глаза, прожигая зрачок. Гарри сама доброта Дю Буа не выступает против оружия, соглашается на условия дезертира, как будто бы не его два дня назад подстрелили совсем рядом. Ким устал. От всего в этом мире. И на этот раз он может и превысит “должностные полномочия”, но подстрелит тварь до того, как она выстрелит. На удивление дезертир легко сдаётся. Легко рассказывает об убийстве. В костре тлеют угли. Остров ласкает студёный ветер. Высушенная трава измазанная в масле и мазуте легко качается на ветру, её не тревожат ни мышки полёвки, ни перелётные птички, ни маленькие ящерки, обычно лежащие на огромных валунах. Альбатросы белыми пятнами кружат над поляной. Наверное, было бы эффектней, если бы это были чёрные стервятники, но нет. Сухо, пусто, серо. Океан мерно шумит под боком. не становится громче, не становится тише. Допрос без пристрастий. Стандартные фразы в бланках. Ужасное послевкусие. После тёмных заброшенных этажей и игральных костей, после серости, после отвратительно богатых мужчин в контейнерах, после обворожительных юнош и уставших от жизни женщин, после глупой смерти у пирса, после сумасшедшей старухи, после всего этого и даже больше конец выглядел так жалко. Ким думал о трупах. О прогнившем, не живущим, а выживающем Мартинезе. И это всё заканчивается тихо. Никакого звонкого аккорда. Ни одной ноты. Aeternum silentium – вечная тишина. Которая была прервана хрустом травы. И в момент мир сгустился у тростника на побережье безымянного острова. А потом показалось оно. Шестиногое, шестиокое, тростниковое чудо. Стоит и качается на ветру. Такое Ким только в книжках читал, да и то фантастика. А оно стоит. Смотрит. И тянет свои не то жвалы, не то щупальца. В следующую секунду он если и не поверил в криптозоологию до конца, но в общем и целом принял теории по поводу остравалийского фазимида ка вещь весьма научную и имеющую основания жить. Пальцы сами тянутся к фотоаппарату и ампуле. Это называется фотоохота. Старое минутное помешательство, взбурлевшае по венам вновь от вида неизвестного. Он видит неизвестное и неизвестное видит его. Это не слепая вера, это знание. И он точно не будет тем идиотом, что в приступе экстаза забудет о самом главном – доказательстве. Знания Кима Кацураги фундаментальные и это факт, но всё же для приличия людям нужны вещественные доказательства Существо отступает. Ким напирает. Камера почти у лица. Готов в любой момент поймать момент. – Ким, ты его пугаешь. Не важно. Это жук? Вроде жук. У жуков даже нервной системы нет. У них мелкая вязь ганглиев они даже боли не чувствуют. Оно, чем бы оно не было, никак его не боится, это всего лишь иллюзия. Возможно ветер колышет его тонкие ноги и оно старается найти удобную позицию. Может ещё что. Жукам не может быть страшно, когда их фотографируют. А вот человеку вполне себе может быть стыдно, когда над ним потешаются. Шаг вперёд. – Ким! Ким поворачивает голову. И в глазах напротив мольба и маленькое, но заметное разочарование. Гарри знает, что он никак, абсолютно никак не может остановить Кима. Вряд ли кто-либо на это способен, если Ким окончательно решил действовать. Но он остановился. Просто что-то на дне глаз Гарри, что-то совсем нечитаемое, пробирало до костей. Сколько раз Гарри оказывался прав, даже когда его идеи казались настолько бредовыми, что казалось он в помешательстве. Много. Слишком много. Кима неожиданно пробрало чувство страха. Лишь на мгновение. Как лёгкий бриз. На него смотрит три пары чёрных глаз. И там, на дне, что-то плавает, то ли что-то отчаянное, то ли что-то хищное. Ким сглатывает. И убирает фотоаппарат. Возможно жук всё же страшно. Возможно это не жук. Возможно у этого нечта есть нервная система сетью опоясывающая его тонкие ноги. И возможно в его взгляде действительно есть что-то благодарное. Ким застыл. Просто ничего не делал. Обычно, когда он отходил на задний план в расследовании, то в голове он прогонял всё дело с начала до конца и размышлял над версиям. Сейчас же было пусто. Сонливо. Но от чего-то так легко.Он смотрел на фазимида так, будто любовался лучшей оранжереей Орании с растениями из разных изол света. Колыхание тонких ножек на ветру укачивало. От чего-то Ким даже улыбнулся. Гарри что-то говорил о феромонах? Может о феромонах, а может о чём-то ещё. Из головы вылетело. А Гарри стоял и пристально вглядывался в глазья существа. А существо вглядывалось в глазья Гарри. Ким не был силён в понятиях спиритуальных, но безошибочно точно предположил, что у них ментальная связь. Общаются на какой-нибудь другой вибрации. И вместе качаются на ветру. И это качание потихоньку укачивало Кима и он всё более явно ощущал, как болезнь ползёт по трахее вниз к самым лёгким, как кровь медленно начинает кипеть, а предательская слабость растекалась по телу. Очень хотелось прилечь на неопределённый срок. И если бы Ким не был занят тонкими ногами, угольными глазьями, напарником и дезертиром, то понял бы, что это достаточно удивительно. Обычно он до самого конца расследования ходил взвинченный и бодрый, а сейчас… Одно лишь спокойствие и одни лишь мечты о чистой постели. – Теперь можно. Но свой шанс Ким не просыпает. Он резво достаёт фотоаппарат и ампулу, заряжает и ищет ракурс получше – чтобы и изображение было чётким и сразу было ясно – не подделка. Гарри не следит за происходящим. И тянет руку к жвалам-щупальцам. В свете дневных холодных лучей солнца, проходящих сквозь перепонки пальцев,пальцы кажутся почти малиновыми. Фазимида будто обрамляет нимб и он тянет голову навстречу руке. Это ощущается как абсолютный идеал. Фотография медленно выезжает наружу. Ким слегка встряхивает её. Всё как в жизни. Он улыбается. Он ещё не знает почему, но чуть позже поймёт – он со своим напарником. Он в спокойствии. Он смотрит на мир чистым взглядом и видит красоту неизвестного не жука, который ласково тянется к человеку. Он ощущает тепло в груди. И, пускай Ким всё же думает, что это болезнь забивает альвеолы, но очень маленькая, очень хрупкая часть его, всё же тихонько говорит, что это от сильных тёплых чувств к лейтенанту дважды ефрейтору. Они уходят почти что под руку. На берегу их встречает новый трибунал. Все главные герои пьесы в сборе – Месье Викмар, Мадам Мино, Месье Трант и великолепный Гаррье Дю Буа, так же известный как Текила Сансет, Огнеходец, Детектив, Офицер, Мусор, Человеческая открывашка, Клоун и Лейтенант дважды ефрейтор. Следовало решить – впустить ли этот зверинец обратно в знакомый зоопарк по совместительству цирк – сорок первый участок. Ким стоял в тени навеса у маленького порта. Это не его трибунал. И не его дело. Из всех обрывочных разговоров, из редких состояний полного отчаяния у Гарри, от некоторых деталей его поведения у Кима складывалась размытая картина того, за что его могли ненавидеть и презирать. И весьма основательно. И весьма заслужено. Не Киму тут читать морали, он вообще с Гарри проработал всего ничего – семь дней, в противовес восемнадцати годам работы в сорок первом участке. Ким не имел никакого морального права выгораживать Гарри. Они даже не напарники на самом деле. ВРеменная работа бок о бок, слишком мимолётная, чтобы это можно было назвать даже дружбой. Они хорошие знакомые, но не больше. Ким готов умереть за Гаррье. Так просто. И когда приходит время его весьма “экспертного, непредвзятого и взвешенного мнения” он напрягается всеми силами, чтобы не сказать “это абсолютно добрейшее и разумнейшее существо, вы будете последними идиотами, если не пустите его обратно”. Но он держит себя в руках, как и обычно, и даже выдаёт какие-то аргументы и его мнение даже кажется непредвзятым. Перестрелка взглядами. Злой взгляд Викмара, снисходительный от Мино, заинтересованный от Транта, пугливый от Гарри. В воздухе витает дух идиотизма. – Ладно, ты принят обратно. Дух идиотизма исчезает, появляется дух надежды. Всё кончено. На этот раз окончательно. Дезертир теперь на попечении сорок первого. Преступление раскрыто. Гарри снова при работе. Весна дышит и под этим дыханием скрываются ещё не проросшие ландыши. А на дне набедренного кармана покоится Астра. Это конец. И как всё в жизни Кима, конец разделяет концепцию дуализма. Конец хорош. Он даже радостен. Но это конец. Конец партнёрства с легендарным Гаррье Дю Буа. Ким вернётся в свой дистрикт – Долина Собак. На свои прожжённые поля, пустыри, подлески и место обиталище волков, шакалов и собак. Он вернётся в свой участок. Он вновь будет работать один, лишь изредка прибиваясь к офицерам, временно свободным. Он дослужится до Лейтенанта ефрейтора, отказываясь лишь от того, что не готов ещё морально руководить отделом. Потом дослужится и до капитана. Каждый день он будет просыпаться в пустой квартире на пересечении Найт стрит и бульвара Франконегро. Он будет перечитывать по кругу “Основание” Азимова, по кругу будет завидовать детективу Бейли – у него-то жизнь сложилась. Он будет есть сухую безвкусную еду, так как готовить вкусно он не умеет абсолютно. Он будет перебиваться случайным сексом в клубах, и никогда не оставаться на ночь в незнакомом доме, потому что это ощущается как нарушение личных границ. Он будет хорошим начальнником, он взростит гениальных детективов и пятьдесят седьмой участок займёт свой пост “достаточно приличного заведения”. Однажды Ким придет домой и поймёт, что ему семьдесят лет. В этот день он вспомнит все свои обиды, все раны, и внезапно начнёт проживать их одну за другой, наконец давая себя ранить. Он умрёт в кресле, на коленях будет четвёртая книжка из основания. На кофейном столике будет лежать астра, стоять кружечка кофе и лежать небольшая фотография пятнадцать на десять, а там от дневных холодных лучей солнца малинится рука невероятного детектива. Кима не похоронят – не кому. Его сожгут, а пепел даже не будет вынесен за пределы крематория. И уже через пятнадцать лет о нём забудут. Астра лежит в набедренном кармане. В тот день, когда он умрёт, он не выкурит сигарету. Не успеет. Можно выкурить сейчас – маленькие похороны. – Ким. Пошли к нам в сорок первый. Ох. Ох. За это расследование было совершенно немыслимое количество издевательств над самообладанием Кима. И это – последнее. Потому что гениальному детективу из пятьдесят седьмого даже и в голову не пришло, что он вообще-то может перевестись. Ему и в голову не пришло, что он хороший детектив и в Джмероке его оторвут с руками и ногами. Ему и в голову не пришло, что Трант осведомлён с его послужным списком. Ему и в голову не пришло, что невероятный, остроумный, просто прекрасный Гаррье Дю Буа увидит в Киме что-то. Что-то, что заставит его попросить Кима о переводе. Заставит улыбнуться и нервно теребить подол плаща. Отвести взгляд. Нервничать. И вдруг Ким слышит. Почти на грани осознания. Будто говорит что-то иное. Говорила Ревашоль. ОН УМРЁТ ЗА ТЕБЯ В тени навеса никто не увидит как Ким бледнеет. Как зажигается красным его уши. Как блестят глаза. Но это и не надо. Это в общем-то слышно и по голосу. И по счастливой случайности интонации Кима знает только Гарри. И никто, кроме него, так и не узнает, что Ким засмущался. Да и то, от страха, Гарри сейчас не понимает это до конца. Поймёт чуть позже. И это заставит его улыбнуться и чуть было не заплакать. – Я подумаю. Он подумает о том, как не умереть от счастья. Спектакль окончен. Маски сорваны. Портьеры ликуют. Занавес. Ким уходит к своей Кинеме. Викмар останавливает. Похоже в Киме он видит фигуру могущественную и слегка злую, от того и тихо предлагает подбросить его сначала до Джемрока, где он сможет написать заявление о переводе, а потом и до самой Долины Собак. А он, как ответственный офицер, попросит подчинённого отогнать его Кинему прямо в пятьдесят седьмой. Всё же у Кима сотрясение. Викмар ожидает непонятно чего, но явно чего-то ужасного. КИм же коротко кивает и даже слегка улыбается. Благодарит. И забирается в кабину почти идентичной кинемы. Пускай всё внутри неё кричит, что это фальшивка, и единственная купри кинема до сих пор стоит у танцев в тряпье. Зато тепло. Тепло убаюкивает. Ким плохо спал последнюю неделю. А ещё он больной. Медленно но верно он засыпал. А когда под боком ещё появилось огромное тёплое тело Гарри, КИм сложил голову ему на плечо, прикрыл глаза и со спокойной душой уснул, думая лишь о том, что всё же у сеольцев ужасная акклиматизация. Но это ничего. Даже если акклиматизация ужасная, но ласковая мать Ревашоль подоткнёт под простуженное тело своего сына огромную человеческую грелку, от которой спокойной и тепло. И пускай этому конкретному ревашольцу сопеть отведено всего минут двадцать-сорок, сон этот будет лучшим за последние несколько лет. Просто потому что он будет без сновидений. Без запаха крови. Без ужасной спирали. Он будет спать. И ещё спать. И ещё. Воздух наполнится ароматом ландышей. Проснётся весна. А через месяц в привычку войдёт не только “Доброе утро, детектив”, но и короткое объятие. А там и до лета дожить можно.