тридцать три

      Тридцать три шага.       Таким было расстояние между местом, где обычно обедает Чхве Бомгю, и лестницей, на которой он мог бы, предположительно, сидеть, если бы не пытался так отчаянно абстрагироваться от социума.       Если пройти немного дальше, можно увидеть заросший сорняком сад и тухлую беседку, засыпанную извёсткой и строительными материалами — всю белую после летнего ремонта, негодную даже для минутного отдыха. Там он обычно читал, в перерывах. Сказки Барда Бидля, Маленького принца, Поллианну, Волшебников Изумрудного Города. Всё, что неровно лежало в библиотеке и намного меньше походило на реальность. Как если бы, испугавшись перспектив остаться наедине со взрослым миром, он создал себе пузырь иллюзий, полный абстрактных вещей. Но абстрактность его мира не шла ни в какое сравнение с жестокой чёткостью внешнего и осязаемого. Она была слишком хрупкой, чтобы защищать его. Но достаточно прочной, чтобы быть защищаемой им, чтобы давать ему смысл и делать его сильней.       Этот искусственно созданный, укрощённый временем и в той же степени времени неподвластный, допинг служил ему опорой в ежедневной рутине, сносящей с ног своей непрерывностью. Он был мерцающей неоном полосой посадки, на которую ориентируешься в кромешной тьме — он был незаменим и в природе неподражаем. Для Бомгю его маленькие передышки не были просто передышками. Это была пища для неукротимого и неуклонно работающего интеллекта; бальзам для осторожной натуры. Нужда в подпитке казалась такой же чистой и невинной, как нужда в отдыхе. А ломка по ней такой же объяснимой, как самая сильная, стягивающая горло жажда.       Тридцать три шага. Ровно столько было между Чхве Бомгю и остальным миром.       Ёнджун всегда думал, что это не так уж и много. Тридцать три, когда тщательно считаешь шаги, тридцать два — когда закрываешь глаза и идёшь наугад. Тридцать, если в самом начале немного подпрыгнуть от счастья и в конце сделать огромный шаг навстречу. Двадцать девять, если засмотреться на его сияющий в редких лучах солнца профиль и споткнуться о шланг.       Ноль, если Бомгю там не будет.       Ноль, если у Бомгю в руках не будет книги.       Бомгю без книги пугающе молчалив. Как будто бы пуст. Если бы в рефлексии растворялась душа, то без подходящего чтива внутренность Чхве хоронит всё значимое под коркой земляной клумбы. Орошает её, отравляет. Изысканно наделяет её своей болью, заботливо обрекает на страдания. Сам Бомгю остаётся без содержания. С пустыми страницами. Быть без книги для него смирение с апатией, признание чужой победы — победы без боя, потому что реальность не дерётся, а бьёт наотмашь. Восемь миллиардов человек в нокауте. Один — жив. Или мёртв, потому что такой сопернице равной может быть только смерть.       Бомгю считал смерть спасительницей, но умирать никогда не хотел. Бомгю считал жизнь гадкой пилюлей, но вгрызался в неё до кровавых дёсен и рвотных позывов. Порошок смирения был для него успокоительным. Подавлял эмоции, разрушал границы, переворачивал вселенную так, что даже самое плохое больше таковым не казалось. Жизнь — это приоритет, даже если жить невыносимо. Всё остальное — вытекающее — страшное и безумное, и бездумное, и безбашенное. Но прилагающееся, значит, важное. А значит, от этого нельзя отказываться.       Ёнджун видел – Бомгю святой мученик без признания, известный пустоте школьного двора, популярный у одуванчиков, которых он оберегал от ветра полураскрытой ладошкой – искренне так, присев у травы перед чтением, вытянув руку в отглаженной и неизменно чистой рубашке, которую никогда не менял. Он чтил их белые причёски и никогда до них не дотрагивался – лишь любовался, подолгу глядя на раскачивающиеся стебельки и думая о своём. Даже нелюдимый, наполовину седой – как бы выцветший – кот, живущий неподалёку, молчаливо признавал Чхве Бомгю – бывало, устраивался рядом у скамьи, прижав к себе хвост и тихо-мирно дремал там, пока уставший наблюдать издалека Ёнджун не начинал подходить ближе. Тут он обычно издавал громкое и недовольное «мря-я-у», а затем убегал с поистине завидной скоростью.       Чхве Ёнджун всегда считал первой любовью одноклассницу из средней школы с двумя тугими косичками на плечах и добродушным взглядом за стёклами очков – не пронизывающий насквозь, но сканирующий внимательно и трепетно. Но теперь те, поверхностные, чувства кажутся ему даже забавными. Нет. Его первая любовь пахнет тёплым молоком и читает «Приключения Гулливера» несколько раз в месяц. Чхве Бомгю был слишком глубоким, слишком эмоционально неподдающимся, чтобы не влюбиться в него по уши. Он был всем. Он был единственным.       – В чём смысл жизни? – спрашивает как-то Ёнджун, утомлённый после двухчасового занятия физкультуры, задумчиво постукивая по закрытой книжке «Алхимик», оставленной его спутником на столе. Бомгю слегка удивлённо приподнимает голову.       – Его нет, – просто отвечает Чхве.       – Ну да, – мгновенно соглашается Ёнджун. – А для тебя?       – И для меня, – неизменно умиротворенное выражение лица парня на секунду словно дрогает под взглядом друга. – Его нет       Он не был циничным, говорил с какой-то безысходной мягкостью, тщетным, умершим желанием не согласиться. Ему не присущи были дискуссии, он не желал развивать мысль, если не чувствовал, что его готовы понять – он не рвался защищать своё мнение, но никогда ему не изменял. В нём жила некая непоколебимость духа – прозрачная, но стойкая и понятная. Эта неизменность делала Бомгю неповторимым. Особенным на генетическом уровне.       Все его составные представляли собой череду дополняющих друг друга вещей, и чем больше Ёнджун рассматривал их по отдельности, тем более красивой становилась общая картина. Галерея жизни заканчивалась именно ею, ибо настоящее искусство всегда ожидает в конце.       – Можно мне им быть? – как-то робко спрашивает Ёнджун. – Твоим смыслом?       От его взгляда, от его глаз, перехватывает дыхание. И не просто перехватывает – кажется, словно весь кислород сжался до размеров микроскопической модели сердца и заставил организм жить по новым правилам, где главным приоритетом является не дать себе отвлечься от глубины чужого интереса, если быть точнее – от глубины двух невероятных шоколадных глаз.       – «Лишь пока ты ничем не связан, перед тобой открыт весь мир», – цитирует Бомгю негромко, а затем являет свету слабую полуулыбку.       Он всё ещё смотрит. Мучительно долго, непроницаемо, непонятно. Он не копошится взглядом, не нарочито медленно разбирает по частям – перед ним всё естественно, будто так и надо, открывается каждый ящик, выворачивается содержимое. Он иллюзионист. Он – разрушитель. С таким невинным лицом и тяжёлым взглядом, словно весь мир навалился на него громоздкой тушей, отказавшись содействовать.       Ёнджуну хочется извиниться, но он этого не делает – он никогда этого не делает – на самом деле, он немного разочарован, что его искреннее предложение так легко отклонили. Это было эгоистично и неправильно, да, но это было также прямо и душевно. От всего сердца. И Ёнджун знал, а Бомгю понимал, что всё доверительное между ними – неприкосновенно.       Они делили меж собой большее, чем кто-либо мог понимать, и намного большее, чем могли понимать они сами. Они желали друг друга на платоническом уровне, неосознанно, но крепко и любовно. Они оберегали друг друга – от мира, от реальности, от социума. От самих себя. От худших своих черт, которые впивались корсетом в ребра, но которые вдруг испарялись, стоило только их взглядам пересечься. Это была панацея от несовершенства. Примитивный инстинкт.       Чхве Ёнджун открывает рот, чтобы добавить что-то, но звонок – конец перемены – слышится чересчур громко, чтобы игнорировать реальность. Парень сбивается с мысли и оглядывается на сверкающее новым ремонтом, но всё ещё необъяснимо серое, здание школы. Оно как будто бы увеличилось в размерах с прошлого мимолётного взгляда.       – Пора, – Ёнджун поднимается, привычным движением отряхивает от извёстки штаны. – У меня биология. Нужно вернуться, пока не прошло пять минут. Иначе учитель Ким заставит меня стоять на коленях весь урок.       Бомгю вот всегда неописуемо аккуратен, даже когда встаёт – на его школьной форме ни единого изъяна. Серый галстук не сбивается ни на миллиметр, отпаренные штаны идеально сидят на стройных ногах – кажется, им вовсе не знакомо слово «грязь» – подчёркивают натуральную, непрекрытую красоту.       – Понял, – смирённо отвечает Бомгю. – Удачи там.       – И тебе, – Чхве улыбается парню напоследок, а затем поворачивается и припускает ко входу.       Бомгю всё ещё стоит во дворе и смотрит вдаль, когда Ёнджун, готовясь завернуть, бросает беглый взгляд за спину.