***
— Я больше не хочу драться, Хакон. — выходит слишком громко и даже оглушающе в повисшей тишине. Голос пилигрима дрожит, улетает под своды потолка старой церкви с осыпавшейся местами краской и врезается в трещины на цветных витражах. Эйдену разрыдаться хочется от безысходности. Он пытается заглянуть в самую душу бывшего напарника, но черные глаза, освещаемые лишь светом УФ-ламп, не выражают ничего, кроме усталости и какой-то обреченности. Парень хотел бы, чтобы Хакон был для него открытой книгой, безусловно хотел бы. Ведь сейчас ему нисколько не понятна эта задумчивость на лице визави. И Эйден боится. Боится не успеть высказать все, что гложет его уже долгое время, все, что тянет его вниз. "Медленный пилигрим — мертвый пилигрим" — проносится в мыслях. Но Колдуэлл не боится смерти. Больше нет. Боится быть непонятым или неуслышанным, но не умереть, нет. Странные мысли, для человека, которому за двадцать-то лишь недавно перевалило. А Хакон не знает. Борется с мыслью, что ему впервые наплевать на собственную шкурку. Всей душой тянется к мальчишке, к своему маленькому лучику солнышка, которым он обогревался в самые трудные моменты. Но разум перечит, сопротивляется, отказывается подтверждать необходимость этого самого тепла, переживает. Ведь, если Вальц не заполучит ключ, то обязательно потребует голову бывшего ночного бегуна на серебряном блюде. "А там и до Эйдена доберется" — твердит давно очерствевшее сердце. И мужчина не знает, чью сторону принять. Лишь жадно бегает взглядом по лицу пилигрима, впитывает каждый шрам-рубец, расположившийся неаккуратной белесой полосой на лбу, щеках и шее, скользит по редким родинкам и еще более редким светлым веснушкам, заглядывает в голубые глаза, напоминающие ему спокойное море, до которого он так хочет добраться...и тонет. — Я тоже, малыш, я тоже, — оседает на пыльный пол, прислоняясь спиной к прохладной каменной стене и оружие откладывает, безоговорочно вверяя собственную жизнь в руки парня, — на самом деле, я хочу сказать, я так устал. Так...чертовски устал. А у мальчишки в глазах подозрение и ощущение приближающейся опасности, точно у дикого зверя. Хакон хмурится, но топорик отпихивает на добрые несколько метров. И Колдуэлл впервые за сегодня расслабляется, подходит неуверенно и так же присаживается рядом с легким шорохом одежды. И улыбается так расслабленно. Но пилигрим прост, поэтому мужчина видит его насквозь и знает, что внутри у того буря из собственных чувств и обострившихся ощущений. Хакон ведь уже не раз видел скошенные взгляды в свою сторону, сначала недоверчивые, потом влюбленно-восхищенные. Видел, но никак не отвечал, боясь ранить человека, который где-то внутри все ещё оставался ребенком. Он был уверен, что у Эйдена не было отношений, что его "малыш" ни в кого не влюблялся до этого. И что он, тем более, не виноват, что его трепетное чувство досталось мерзавцу и предателю, у которого за спиной три неудачных брака и куча пассий, желающих вскрыть ему горло. В повисшей тишине даже хриплое, до сих пор восстанавливающееся дыхание, кажется оглушительно громким. Но оба слишком глубоко в собственных мыслях, чтобы заметить это. — А я уже думал, что мне придется учиться серфингу в одиночку, — парень задумчиво рассматривает собственные ладони со старыми мазолями, будто пытаясь выискать там ответы на только ему известные вопросы. И Хакон смеется хрипло, иногда покашливая. И все это выходит слишком грустным, наполненным кучей сожалений. Только вот не изменится ничего от этого. И от осознания у бывшего ночного бегуна, несущего на плечах груз из всего того, что он уже успел совершить, дрожат ресницы. "Мы не друзья и никогда ими не были" — собственные слова проносятся эхом в подсознании, и мужчина обреченно сжимает замерзшие пальцы. Сколько лишнего он сказал. Скашивает взгляд на пилигрима, а тот сидит расслабленно с блуждающей улыбкой на устах и прикрытыми глазами, подставляет лицо фиолетовому свету лампы, словно находится сейчас на крыше одного из заброшенных домов Вилледора и провожает с товарищем закат, как они делали это раньше. И это "раньше" отдается тоской в сердце. — Мне так много хочется тебе сказать, — Эйден шепчет, знает, что его и так услышат, и поворачивает голову к напарнику. Колеблется несколько секунд, а потом, будто бы что-то для себя решая, переплетает свои пальцы с хаконовыми, крепко сжимая, пытаясь удостовериться, что все это не расплывется одной красивой картинкой, потому что он лежит в какой-нибудь пыльной комнате в ожидании смерти. И выглядит при этом так умиротворенно, хотя на деле сомневается, не стучит ли его сердце слишком громко, чтобы сидящий рядом человек услышал. Колдуэлл краснеет. И еще больше, когда мужчина, крепче сжимая ладонь мальчишки в ответ, тянет его на себя, усаживая на собственных бедрах и утыкаясь в изгиб чужой шеи с пульсирующей под тонкой кожей артерией, тянет носом, словно пёс, вдыхая терпкую смесь запахов, бормочет что-то беззвучно, цепляя шероховатыми губами чувствительный эпидермис. "Это непривычно, но приятно" — делает для себя вывод пилигрим, рвано выдыхая и прижимаясь к чужой крепкой груди. Для него это ново — чувствовать покалывания от чужой бороды, горячее дыхание и еле ощутимые поглаживания руки в обрезанной перчатке на спине. — Спасибо, малыш, спасибо, — Хакон не уверен, понимает ли парень, за что его благодарят, но повторяет одно и то же, словно в бреду. Крепче сжимает худощавое тело и борется со своими желаниями-демонами, требующими быть еще ближе к персональному солнцу. — Я люблю тебя, — Эйден сам с трудом понимает смысл сказанного. Легкое наваждение от произошедшего ранее все еще не отпускало, что дало возможность словам вырваться наружу, хотя сам парень обещал похоронить их как можно глубже в темных коридорах своей души. В ушах звенит, и где-то на периферии сознания пилигрим отмечает, что таксист замер и, кажется, даже не дышит. Старший подхватывает чужой подбородок и, немного оттащив лицо в сторону, заглядывает в наполненные паникой голубые глаза. Колдуэлл дрожит, боится, что его оттолкнут, но сам не совершает никаких попыток свести все к шутке или убежать. Смотрит лишь с больной надеждой, крепче сжимая чужие конечности и ерзает, пытаясь удобнее устроиться на хаконовых бедрах, пока его не прогнали. И Хакон шипит от неприятных ощущений в потревоженных мышцах, но наблюдать за мальчишкой продолжает. Свет делает ситуацию еще более интимной, а мужчина все еще борется с мыслями в своей голове. Ему некуда бежать, не к кому бежать. И если он сейчас откажется от чужих чувств, то, знает наверняка, уже не сможет простить себя за эту ошибку. Из всех, что он когда-либо совершал, эта будет самой грубой и неправильной. Притягивает лицо пилигрима к своему, но останавливается в последнюю секунду. — Я сделаю тебе больно, — выдыхает коротко в чужие губы. Хакон не отказывается, только предупреждает, пока взыгравшее в нем чувство справедливости все еще пытается отгородить мальчонку от ненужных ему проблем в лице бывшего ночного бегуна. Но Эйдену плевать. Он знает, сколько бы его не предавал именно этот человек, парень всегда к нему вернется. То ли слишком ослеплен собственными чувствами, то ли это взыграл юношеский максимализм. Но эта аксиома въелась в подкорку мозга, она же течет по венам рядом с вирусом и другими кровяными тельцами, она же движет им, заставляет резко податься вперед и впиться в желанные губы, почти сталкиваясь зубами, чтобы остановить все последующие слова. И Эйден, наконец, ликует, осознавая, что можно спокойно выдыхать, ведь его, мало того, не прогнали и не оттолкнули, а только притянули еще ближе к себе, хотя, казалось бы, ближе уже некуда. А Хакон понимает значимость этого момента. Именно он стал тем человеком, перед которым этот слегка диковатый и нелюдимый мальчишка полностью раскрылся, позволяя себе ластиться к чужим рукам, выдыхать в губы слова о любви и тянуться за новым поцелуем, лишь бы все это не прекращалось. И все это кажется парню до безумия правильным — ощущать собственной кожей чужую щетину, неумело касаться обветренных губ, судорожно глотать воздух в перерывах, чтобы затем продолжить, и улыбаться при этом всем так по-детски невинно и счастливо. — Малыш... — и в этом слове кроется столько чувств одновременно, сколько обоим сейчас точно не переварить. Колдуэлл последний раз касается чужих уст и кладет вмиг потяжелевшую голову на крепкое мужское плечо. Молчит и дышит с трудом, а покрасневшие щеки выдают его с потрохами.***
Лоан врывается совершенно внезапно, выпуская в открытую дверь витающее в воздухе умиротворение. Она разочарованно и даже как-то презрительно окидывает взглядом пару мужчин. На ее лице замешательство, но долго оно там не держится. — Спасибо, что подготовил его для меня, — арбалет направлен прямо в грудную клетку бывшего ночного бегуна, и Хакон уверен — девушка попадет точно в цель, как бы он не пытался убежать или увеличить расстояние между ними. Только вот никаких попыток уйти от смертоносного болта или, хотя бы, защититься мужчина не совершает. Смотрит понуро в пол своими черными глазами и усиленно размышляет над чем-то. Колдуэлла это пугает. До чертиков, до трясущихся коленок. Он пытается, правда пытается приподнять лицо таксиста, дабы заглянуть в него, но тот уходит от прикосновений и беззвучно размыкает губы, будто собираясь что-то сказать. Тишина остается все той же: вязкой, незыблемой, с привкусом горечи на языке и смертью, приветливо помахивающей косой из-за порога. Пилигриму не остается ничего, кроме как вскочить на дрожащие ноги и, едва их переставляя, аккуратно подойти к подруге, неодобрительно посматривающей на него из-под полуопущенных век. Он не знает, что говорить. Не знает, как убедить ее не разрушать тот крошечный мирок свободы и спокойствия, который он возвел сам для себя на руинах цивилизации, на полу в этой осточертевшей полуразрушенной церкви, где за последний час значимых событий произошло больше, чем за все время его пребывания в этом гребанном городе. — Еще шаг, Эйден, и клянусь, этот болт окажется прямо в твоей башке, — и ему хочется согласиться, но парень лишь покорно замирает, оборачиваясь и смотря на Хакона. Тот сидит, не изменив позы, всем своим видом показывая, что он где-то крайне далеко в своих мыслях, но точно не здесь. Если мужчина не шутит и не острит — это уже плохой знак, если он проявляет полнейшую аппатию ко всему происходящему вокруг, то мальчишка просто представить не может, насколько все ужасно. — Давай поговорим, Лоан, — Колдуэлл поднимает руки в примирительном жесте, сохраняя между собой и девушкой дистанцию в несколько метров. Пилигрим приподнимает уголки губ в подобие улыбки, надеясь, что это поможет немного сгладить острый угол непонимания между участниками всего этого действа. — Заткнись, — она почти шипит, хмурит брови и крепче сжимает арбалет, — что бы ты сейчас не сказал, как бы не пытался оправдать этого подонка, знай, мне плевать. Мне плевать на то, какую он лапшу на уши тебе навешал, какие красивые истории о совместном будущем рассказал, чтобы заслужить от тебя этот взгляд побитой собаки, которую наконец пожалели. Я доведу свое дело до конца, и помешать ты мне не сможешь, — в голове только мысль о списке и ни о чем другом. Она не должна отвлекаться на посторонние чувства, лишь с холодом выполнять свою работу. Но почему тогда в ее душе селится надоедливый червячок сомнения, когда она видит боль и огорчение на лице друга? Лоан не знает, только зубы стискивает, почти скрипит ими, и выдыхает, — у тебя минута, если горишь желанием попрощаться. И Эйден срывается с места, почти что подлетает к смотрящему на него мужчине, на колени перед ним падает, утыкаясь в шею, и пытается сдержать непрошенные сейчас слезы. Хакон улыбается спокойно, словно смирившись со своей участью, холодную ладонь на мальчишечий затылок кладет и перебирает пальцами короткие темные волосы. А пилигрим дрожит и мурашками покрывается, сильнее вжимаясь в тело перед ним, словно хочет себя ему под кожу вживить. — Тише, тише, малыш. Все в порядке, я заслужил, — и мужчина знает, что в этом помещении с ним согласен только один человек, которым явно является не Колдуэлл, после этих слов только сильнее жмущийся к нему в поисках тепла и поддержки. И ему почти физически больно от срывающегося дыхания у себя над ухом, от едва слышных всхлипов и мелкой дрожи в худощавом теле. Бывший ночной бегут уверен, что мальчишка сейчас пытается придумать, как исправить ситуацию, как помочь объекту своего обожания избежать ужасной участи. Но нельзя спасти утопающего, если он сам не хочет спасаться, ведь так? Хакон усвоил это давно. Может это и крайне эгоистично с его стороны —оставлять Колдуэлла одного, когда на его долю выпало столь много испытаний, только вот эгоистом и предателем мужчина быть привык. Он и есть этот самый утопающий, много лет пытавшийся остаться на плаву, держась за тонкую вечно обламывающуюся соломинку, а потом вцепившийся руками и ногами в пилигрима, не давая тому выбраться из этого болота. Парень тонет вместе с ним, захлёбывается грязной водой, но не отпускает, а продолжает упрямо тащить их наверх, к блестящей на солнце глади водоема, за которой голубеет утреннее небо, не понимая, что с каждой попыткой погружается все больше. А дно уже близко. Уже приветливо расставило свои лапы-водоросли и ждёт желанное тело в свою коллекцию. Хакону надоело, хватит. Он ласково проводит большими пальцами по щекам Эйдена, стирает грязь и кровь, размокшую от редких слезинок, покачивает его на руках, словно маленького ребенка, которого у него никогда не было. Пытается успокоить, за эти данные им несколько десятков секунд подготовить к неизбежному. Мужчина продолжает улыбаться, как дурак, в надежде, что это вселит в мальчишку хоть немного спокойствия, только вот такое действие не помогает. Колдуэллу хочется огреть таксиста по затылку чем-нибудь тяжелым, вставить ему мозг на законное место. От еле слышного плача он переходит к такому же по громкости рычанию. От бессилия, от невозможности что-либо сделать, от собственной слабости. Смотрит, как Хакон широко глаза раскрывает и брови в изумлении поднимает, будто пытается удостовериться в правдивости услышанного им звука. Парень, конечно, рад, что смог вызвать хоть какие-то эмоции у ночного бегуна, только вот ситуация от этого не изменилась. В расширенных зрачках, закрывших собой темную радужку, пилигрим видит страх. Что это? Мужчина боится, что он обращается? Даже если бы он хотел, в свете стольких УФ-ламп ничего не получилось бы. Таксист сжимает пальцы на спине, неприятно сдавливая кожу, а в ответ получает жалобный скулеж. Хочет убедиться , что мальчишка все еще с ним, что он не дает собственным монстрам вырваться наружу. И только сейчас Эйдена накрывает резкой волной осознания. Слова Лоан отбиваются четким ритмом в сердце. Он ведь действительно пес. Нашел своего хозяина спустя столько лет скитаний в озлобленности на весь мир, а отпустить теперь не может, не хочет. Потому что другого такого не будет. Да, если быть честным, этот "хозяин" не идеален, может, груб и жесток, но с безоговорочной крепкой любовью парня к нему ничего не поделаешь, и пилигрим хочет верить, что Хакон любит его в ответ столь же сильно. В конце концов, ему не остается ничего, кроме как надеяться, что хотя бы сегодня, хотя бы в этом мужчина не соврал. Колдуэлл вновь льнет к теплой груди и слушает успокаивающее сердцебиение, обхватывает спецназовца поперек торса, на что моментально получает ответ, и старается забыть, что всему этому в скором времени придет конец. Девушка неверяще сканирует взглядом цепляющуюся друг за друга парочку, даже арбалет приопускает, хотя до этого держала его наготове. Точно ли это тот Хакон? Тот ли это человек, который ушел, когда Лоан больше всего в нем нуждалась, оставив в их квартире все стихи и общие фотографии, словно издеваясь? Тот ли человек, на которого она охотилась так долго? Ее бывший определенно точно не мог быть тем, кто сейчас с такой нежностью обнимал Эйдена, с такой любовью бегал взглядом по чужому грязному лицу с покрытыми пылью веснушками-созвездиями. Он никогда так на нее не смотрел. Так, будто она последнее, что все еще остается жизненно необходимым в этом прогнившем насквозь мире. Мужчина, может, и мастер в красивых речах, только вот глаза его всегда выдавали. И лишь сейчас она понимает, что никогда не видела в них тех чувств, о которых ей писали и говорили каждый день, не видела тех чувств, что сейчас отражаются в радужке таксиста при взгляде на парня. Даже почти больно сейчас от этого, но только почти. Лоан делает маленький неслышный шаг назад, а затем еще один и еще, пока в дверь спиной не упирается, и выдыхает весь воздух из легких вместе с обидой и злобой на Хакона. На душе становится легче. Сразу. Даже радость на секунду охватывает, только вот у нее все равно не получается вытеснить смущение и ощущение ненужности здесь. Все еще смотря на мужчин, девушка пытается нащупать ручку. Уйдет, нет, убежит отсюда. Как можно скорее. Ведь четко осознает, что лишняя здесь. Это больше не ее история. Когда-то она оступилась, попала в сети обаятельного мерзавца, поэтому надеется, что Эйдена эта участь не постигнет. Но даже если такое произойдет, девушка будет рядом, чтобы поддержать его, вытащить из этой ямы, ведь ей известно, насколько тяжело выкарабкиваться оттуда самостоятельно. А что до мужчины? В таком случае его ждет что-то похуже смерти, которую сейчас ему может подарить один из точно выпущенных болтов. Он будет искать успокоение, утешение в ком-то другом, но он никогда не сможет отвязать от себя ту красную нить, которой когда-то самовольно примотал себя к мальчишке. На ней же и повесится. Окинув их взглядом еще раз, Лоан улыбнулась от облегчения. Камня на душе больше не было, хотя она и сама не поняла до конца, как это случилось. Сделав в голове мысленную пометку обязательно поговорить с пилигримом на предмет его чувств (эдакие две лучшие подружки), девушка аккуратно отворила металлическую дверь и вышла навстречу закатным лучам. Она будет рада, если Колдуэлл будет светиться изнутри, пусть причиной этого света и станет мерзавец Хакон. День определенно заканчивался хорошо.***
Что-то хлопнуло слишком громко, и не обращавший до этого внимание на внешние раздражители Эйден зажмурился и вздрогнул. Душа его ухнула куда-то вниз, сорвавшись с места от страха и боли. Только вот кто-то начал трепать его по плечу, тихо зовя по имени. Пилигрим широко раскрыл глаза в изумлении. Перед ним сидел Хакон. Живее всех живых. И улыбался так, будто только что выиграл путевку в рай, прямо в дом на берегу океана, где зараженными не пахло и за несколько миль. Парень оглянулся и внезапно для самого себя отметил, что в помещении они одни. От осознания этого радость и облегчение захлестнули все его естество, проходясь электрическим током вдоль позвоночника, мурашками по коже со старыми шрамами и выливаясь в виде пары слезинок и громкого смеха, граничащего с подступающей истерикой. Лучи закатного солнца, находившегося весь день за темными тучами, попадали на лица мужчин, проходя через цветные витражи в окнах, из-за чего смешные яркие пятна скакали по щекам. Эйден залюбовался этой картиной, провел по нежной коже, зацепил кончиками грубых пальцев черные волоски на бороде таксиста, прошелся по неаккуратному шраму на брови и, чуть нагнувшись, оставил на нем легкий поцелуй. Затем, немного ниже, на рубце, оставленном будто разбитым стеклом, еще один. И на близлежащем, розовом, еще свежем. Он осыпал короткими скользящими касаниями-поцелуями лицо Хакона, пока его не оттянули насильно. Мужчина с легкой улыбкой посмотрел на своего, теперь уже точно, мальчишку и переместил свою холодную ладонь ему на шею, чувствуя, как Колдуэлл вздрогнул от прикосновения. На него смотрели, как на восьмое чудо света, как на что-то настолько особенное, чего не сыскать даже за всю жизнь, и не привыкший к такому вниманию пилигрим зарделся и искал, куда себя деть от столь настойчивого взгляда. Мужчина тихо рассмеялся, глотая прохладный воздух, и за последнее время почувствовал себя настолько живым, насколько это вообще позволял их мир. Еще раз нырнув в омут голубых глаз, осмотрев весело пляшущих там чертят, Хакон наконец позволил себе припасть к желанным губам Эйдена, направляя, показывая парню все еще не известный, мало изученный, но от этого не менее интересный мир. И он следовал за ним, безоговорочно доверяя и отвечая со всей страстью и желанием, которое томилось в нем и, наконец, нашло выход. Медленно, тягуче, сладко прикусывал чужие губы, проходясь языком следом за зубами, будто в немом извинении. Бывшему ночному бегуну нравилось, как мальчишка цеплялся за него мозолистыми пальцами, как стрелял своими полуприкрытыми глазами в редких перерывах, дабы только вдохнуть побольше воздуха для следующего раунда, как перебирал его темные густые волосы на затылке, как отогревал холодные ладони своими горячими и слегка влажными, в очередной раз доказывая, что он на самом деле солнце. Строптивое, непокорное, острое на язык солнце. Дорвавшегося до чужих уст пилигрима с трудом отодвинули, от чего с его стороны послышался разочарованный полувздох-полустон. Колдуэлл с недовольством уставился на мужчину, пытаясь нормализовать дыхание. На лице Хакона расцвела улыбка, такая широкая, что казалось, будто она сейчас наплюет на все границы и выйдет за собственные пределы. — Я так люблю тебя, малыш, — на выдохе, очень тихо, словно не желая, чтобы эту общую, только их, тайну уловили чужие уши. И Эйден расцветает, краснеет немного, но улыбается так же глупо, как и мужчина напротив, точно отзеркаливает все эмоции. Улыбается до боли в растянутых губах, до смешных ямочек на цветных от витражей щеках, и выглядит так по-домашнему растрепанно, что мужчина уверен, он только что влюбился в мальчишку заново, гораздо сильнее, чем в первый раз. В их маленьком мирке сейчас нет места проблемам, Вальцу, зараженным и прочим мелькающим на горизонте объектам, мешающим увидеть счастливое беззаботное будущее. Здесь отовсюду звучит набатом тихое "люблю", забота витает в воздухе окрасившимися в фиолетовый облачками, а спертый воздух пропитан нежностью, в отличие по пропахшего кровью и трупами на улице. Колдуэлл смотрит на свою любовь в свете цветных витражей, вверяет ему свое израненное сердце и забывает обо всех проблемах. Потому что Хакон рядом с ним, хотя только вчера он мог лишь мечтать об этом, а сейчас может делать с плавящимся под его руками мужчиной что угодно. Эйден верит во всю искренность этого, ведь если ему простительны такие слепые, поглощающие все внутри чувства, то мужчине, наученному опытом трех браков и идущему по миру уже четвертый десяток лет, должна быть чужда такая слепая влюбленность, захватившая его как пятнадцатилетнего подростка. Но она есть, и сейчас он нисколько ее не скрывает, напротив пытается показать, дать знать мальчишке, что ему не о чем переживать, что все им испытываемое полностью взаимно. И это важно. Важно, как и то, что, уходя из старой церкви и крепко сжимая руку Хакона, пилигрим наклонится за одним осколком от цветных стекляшек, валяющихся на полу, чтобы однажды забыть его на берегу океана, рядом с их общим домом, а через время обнаружить аккуратным, с мягкими сточенными благодаря языкам морских волн краями, плоским камешком. Так время сгладит оставшиеся от нескольких предательств и множества испытаний острые углы между ними.