Festa

Ночные потоки несут тебя над горами, лесами, золотистыми ящерками ночных городов. Ты струишься через облака, от которых твои туманные очертания сейчас не отличил бы ни один наблюдатель на земле. Лондон маячит все ближе, сияет под тобой у кромки черной воды. Ты снижаешься, и городской шум принимает тебя на свои незримые шпили. В этом шуме тебе нужно лишь одно слово. Наконец оно касается твоего слуха, почти незаметно, как первая дождевая капля. Слабо дергает в нужную сторону, ведет за собой, почти теряясь в теплом гуле полусонных улиц. На мгновение ты замираешь перед темной громадой в объятиях плюща — твоим будущим домом, — но чужой шепоток крепнет и тянет тебя мимо. Ты перекатываешься по воздуху следом, как туманный спрут. Все равно за порог пока не заглянуть. Под боком у руин здание поменьше чернеет почти так же безжизненно. Его не баюкает Лондон под покрывалом своих огней, почти не касается свет луны. Ты подплываешь к зарешеченному окошку, будто вырубленному в боковой стене, и слово-проводник переходит в оглушительный рев, прежде чем стихнуть и оставить после себя лишь легкое жужжание. Ты знаешь, что ни прохожие, ни соседи ничего не услышали. Человек, который выпустил слово, дремлет за решеткой, скрючившись на тесной кровати. С тех пор как вы виделись в последний раз, он слегка оплыл и зарос. Под глазами круги, складки у носа лоснятся от редкого мытья. Брови и во сне приподняты, будто в ответ на неудачную шутку. Волосы и одежда в одинаковом беспорядке. Ты окутываешь комнату, заволакиваешь стены и окно. Подбираешься к уху спящего. Он даже пахнет теперь непохоже на себя. — Ренфилд. Он резко вдыхает, распахивает глаза. — Хозяин! — И вслух тоже? Вот как, значит, он это запомнил. Ты не настолько мелочен, чтобы снова требовать с англичанина твой подлинный титул. Достаточно того раза, когда вы заключили договор. Пока он садится, растирает рукавами лицо и нашаривает под матрасом очки, ты понемногу стягиваешь туман в свою человеческую форму. Ренфилд заправляет изогнутые дужки за уши, оглядывает тебя с ног до головы: — Ты помолодел. В первый раз он все еще видел тебя стариком. Ты улыбаешься зубами, не садясь к нему на кровать: — Лучше скажи, что все это время делал ты. Почему я нахожу тебя здесь? — Вся кровь, которую ты чуешь за стенами, напичкана какой-то отравой. Ты и у Ренфилда бы сейчас побрезговал ее брать, будь ты здесь наяву. — Они загнали меня сюда, хозяин. — Доверительный шепот у Ренфилда выходит не сильно тише обычной человеческой речи. — Они мне не поверили. Ты хватаешь его за грудки, шипишь так, что он недовольно жмурится: — Что значит не поверили? Почему ты вообще обо мне говорил? — Хозяин, пойми правильно, — выдавливает он, — с нас ждали отчета даже за клиентов, с которыми ничего не вышло… Он пытается отцепить от себя твои пальцы, но ты сам отталкиваешь Ренфилда так, что под ним пружинит видавший виды матрас. Слегка наклоняешься до уровня чужих глаз: — Теперь у тебя нет на этой земле другого начальника, так что больше никому ни слова. Ты понял? — А что непонятного, — пожимает Ренфилд плечами как ни в чем не бывало. — Какое у нас здесь начальство? Этот, что ли, доктор Джек? — Что еще за доктор Джек? — нетерпеливо бросаешь ты. Если по-хорошему, ты сюда полночи летел не за тем, чтобы тебе плакались про докторов. Но Ренфилд уже настроился. — Ходит один. Докопистый такой, крикливый… — Крикливый? Вместа ответа Ренфилд корчит какую-то непередаваемую гримасу, и ты решаешь, что проще принюхаться. Пахнет и правда непохоже на себя… не собой? Нет, вздор, кто бы здесь стал. Кто бы стал вообще. Ты приседаешь над матрасом, морщишь нос под недоуменное молчание Ренфилда. Простыня липнет к пальцам, и воспоминания проскакивают в руку колкими искорками. Кто-то вваливается в камеру, шатаясь, с криво закатанными рукавами. Кому-то почти смеются в лицо, каждым жестом, каждой фразой. Кого-то вжимают в матрас. «Эй, вы что, меня перекричать собрались?». Поверх ладони — голубые глаза без смысла и фокуса, под ладонью — жесткая бородка, мокрый подрагивающий рот, а носом идет неровный, надсадный скулёж… Ты отдергиваешь руку от простыни, встаешь, машинально вытирая ладонь о брюки. — Ясно. Ты замечаешь, как он невесело усмехается, прежде чем отвести глаза. — Ну если ясно, так я и говорить ничего не буду. — Ренфилд, это мерзость. — Сначала твой братец и его султанский сынок, теперь это. Мало над тобой при жизни господь посмеялся. — Без работы скучно, хозяин, — грустно, но с вызовом отвечает Ренфилд. Машет рукой в сторону подоконника: — Днем практикуюсь, вон… по части жизни и смерти… вечером доктора довожу. До всякого. Еще одна усмешка сползает, наткнувшись на твой холодный взгляд. Ренфилд не сдается, ловит твою руку, продолжает уже серьезней: — Я просто прикидывал, ему немного осталось. Все равно там жизнь дурацкая, хозяин, бросовая, никому от нее пользы нет. Со мной хоть отмучается побыстрее, а то смешно уже слушать, как он завтра бросит… Ты не думай, мне его жизнь даром не нужна, мне бы стоящее что-нибудь, а? — Что обещал, я исполню. Сперва скажи, — ты сжимаешь его руку в ответ, самую малость выпускаешь когти: — Ждут ли меня в Лондоне? Смогу ли я сойти на английскую землю? Ты не знаешь, что тебя выдает, но он медлит с ответом. Он смеет медлить, щуриться тебе в лицо, будто прикидывает, в каком рукаве у тебя нож или что ты принес в кармашке халата. Чует, что нужен. Что без его живого слова здесь, на этой земле, все их бумажки не стоят ломаного гроша. — Ты клялся первым, — наконец отзывается он. Ты урчишь, встряхиваешь волосами: — Хорошо же. Начнем с малого... Закрываешь глаза. Разделяешь свой разум, как звенья цепи. Отпускаешь свою оболочку. На пол, пища, осыпается поток живых крыс. Чувство падения проходит, и комната погружается в смутный сине-зеленый полумрак. Открываются глаза, другие, третьи, пока ты не вбираешь ее всю, во всех направлениях. Ренфилд втягивает носом многократно усиленный крысиный запах — где-то между теплыми лепешками и застарелой мочой. Сердечки не бьются в унисон: пульс перекатывается волной из конца в конец серой толпы. Крысы обступают Ренфилда со всех сторон, впиваются цепкими лапками в края его одежды. Он кривит рот, разминает губы. Зажигаются глаза за стеклами очков: сперва простым человеческим голодом, потом чем-то еще, красноватым и пристальным... Это в нем было всегда. Ты помнишь, как он ввалился в твой замок с ночного холода, как не дал подхватить свои чемоданы, сам дотащил их до спальни — "граф, бога ради, я так засиделся по этим каретам и поездам! Покажите мне человека, который назвал Европу маленькой...". Улыбка не ловилась на его лице: она разливалась в голосе, движениях широких плеч и бровей. Как рассеянный свет в пасмурное утро, опасно щекотный у подножия твоего гроба. Потом гость вернулся с тобой вниз, к ужину, выдергивая на ходу шарф из-под воротника пальто; ты ждал увидеть свежую щетину, но ее не было, тогда еще нет. Он по-свойски устроился за столом с ножом и вилкой, и его бас выбивал из каменных сводов такое эхо, что даже волчьи трели за окном как-то потерялись. Когда зубцы приборов весело заскоблили по пустой тарелке, ты понял, что дальше поддерживать беседу, а точнее, слушать чужой монолог о прелестях путешествия просто не выдержишь. — Итак, мистер Ренфилд... — Да-да? И он тут же подобрался, проглотил последний кусочек, зазвучал чисто и деловито. Вот здесь расписаться, здесь поставить дату, эту копию вам, эту мне — так лекари дают предписания, не заботясь о том, успевает ли больной запоминать. У тебя зашевелилась шерсть на ладонях. Проводив потом гостя обратно до спальни, ты запер снаружи дверь и постоял, прислушиваясь. Он ничего не заметил за шуршанием одеяла. Ты отвернулся было, но тут за дверью опять заворочались, соскочили с кровати. Металл брякнул о дерево, затем о каменный пол, и мистер Ренфилд, судя по звукам, успешно извлек из-под кровати судно. Ты зашипел себе под нос, одернул подол и наконец удалился, пытаясь вытряхнуть из головы сценарий, в котором столичные гости спросонок мочатся на седины мирно ползущим вампирам прямо из окна. Твои невесты нашли его на закате следующего дня. Ты не стал отгонять их далеко: пусть держат, пока теплый, этого хватит на всех. Отпил первый глоток, самый легкий и сладкий — твои красавицы уже привыкли ко второй крови, помедленней и погуще, которую можно вытягивать и смаковать до самого донышка. Чужая сила вспыхнула в венах знакомо, как смех или крик. Ты обвился вокруг горла Ренфилда зеленым туманом, потом взмыл к потолку, показался гостю волком, перекинулся летучей гадиной. Он хватал ртом воздух, глядя, как ты играешь мускулами и крыльями, зажимал рукой ранки на опустевшей без креста шее. Младшая из невест на радостях захлопала в ладоши. Средняя под шумок пристроилась к запястью гостя... И вдруг все кончилось. Крылья лопнули россыпью дымных колец. Тело вернулось в человеческие контуры. На правый глаз упала прядь волос, уже вновь подернутая сединой. Колени дрожали. Хорош стал, так ошалеть с одного глотка... Но гость дрожал тоже. Ему хватило и этого. Ты смотрел на него сверху вниз, стараясь незаметно восстановить дыхание. Тогда-то ты впервые увидел, как из-под страха в лице Ренфилда пробивается... Что, хват столичный, тоже бы так хотел? Теперь, без своего щегольского пиджака, он почему-то не казался так смешон. Ты пригляделся — и заскрежетал зубами, напоровшись на ту же занозу, что изводит порой любого бессмертного. Не в то время Ренфилд родился. Не тем орудием переводил земли из рук в руки — пером, не мечом. Четыре века назад такие, как он, вставали к тебе под знамена, рвали глотки за твой род и твое золото, горланили песни у твоих костров. Горделивые и жадные, верные только вашей общей славе... Сейчас выбирать не приходится. Старшая поймала твой взгляд. Поняла. Вспомнила. Дымным шлейфом она метнулась в главную залу, и через миг твой меч был у тебя в руке. Нетвердый шаг вперед: острие повисло перед лицом Ренфилда. — Если хочешь власти над жизнью и смертью, из моих рук примешь ее. Иначе же не выйдешь отсюда ни мертвым, ни живым. Улыбка у Ренфилда все же была, бесформенная, нелепая. И еще большей нелепицей казалось после стольких лет вновь увидеть на мече запотевший след чужих губ. — Да, господарь, — выдохнул Ренфилд на твоем языке и обмяк в руках невест. Наутро твои люди свезли гостя и его лихорадку обратно к перевалу. Пусть в Лондоне решат, что он попался разбойникам на подъезде к замку, попал под обвал в горах, потерял документы и шляпу-котелок. Пусть его никогда больше не отправят в командировку, потому что на родине мистер Ренфилд нужнее. — Прежде чем ехать в большой город, нужно заиметь там связи, — хихикал ты, не вслушиваясь в старческое дребезжание голоса, пока твои красавицы облизывали пальцы и снова их макали в распоротое детское сердечко. А связи — это иметь в Лондоне человека, который однажды уже сказал тебе "да". Чуть погодя ты написал его де-юре начальнику письмо, выражая легкое недовольство тем, что твой адвокат так задержался в пути. Невесты толкались за плечом, подначивали: — Может, в этот раз пришлют кого-то потише. — Может, на тебя даже сядет его дорожное платье! — Может, он тебе тоже что-нибудь поцелует? Ты отмахивался, ставил кляксы, раз за разом выверял по книгам формулировки... А потом этот заморыш Харкер привез тебе в убогой рамочке лицо Елисаветы. … лицо Ренфилда оказывается совсем близко — он зачерпывает крыс в сложенные вместе пригоршни, подносит к лицу. Под луной из зарешеченного окошка его щеки блестят от пота в душной палате. Несколько крыс спрыгивает с рук, возвращается на кишащий серыми комочками пол. В ладонях остается одна, и через ее подслеповатые глаза ты видишь, как Ренфилд раскрывает рот. Тебе хочется выпрыгнуть из этого тельца, выдернуть оттуда звено своего разума, дать зубам впиться в еще теплый трупик — Нельзя. Ты обещал ему жизнь. Хотя бы ее подобие. Клятва держит крепко. Когда его зубы вспарывают тонкую шкурку на шее, ты можешь лишь чувствовать, как краешек твоего существа немеет и выцветает, как чужие губы торопливо, с присвистом всасывают кровь. Возле краешка бурлящей серой гущи шлепается первый трупик тебя. Ренфилд оглядывается, выбирает крысу покрупнее, хотя все они абсолютно одинаковы. Ты заставляешь крысиные глазки зажмуриться, прежде чем тебе откусывают голову. Это хотя бы быстро. К следующей мордочке в кулаке Ренфилд приглядывается подольше, не ослабляя хватки. Спрашивает с идиотским любопытством: — Хозяин, ты там? Предпочел бы находиться где угодно еще. Что-то для себя обдумав, этого тебя Ренфилд отправляет в рот целиком. Ты знаешь, что треска своих косточек не услышишь, но все равно ждешь... Ренфилд замирает. Вслушивается в ощущения, как и ты. Остальные тельца снаружи, слишком далеко. На языке у человека твоим лапкам скользко и мягко, а его нёбо пахнет твоей кровью. Ты чувствуешь, как предательски быстро стучит твое сердечко. Никогда и никому ты не давал так держать твою жизнь меж зубов. Никогда и никому не позволишь снова. Иным умирать было страшно, даже унизительно, но не тебе — не под красным драконьим солнцем, не с мечом в руках, зная, что дома за тебя помолятся. Но вот так, голохвостой тварью, во сне какого-то... Все твои кости вздрагивают под его огромными, словно гильотина, передними зубами. С остальными крысами Ренфилд не церемонится, просто разгрызает череп или ломает шеи. Работает челюстями так же бойко, как тогда за твоим столом. Одного или двух тебя глотает не жуя, и крысы на полу бросаются кусать друг друга, чтобы заглушить общую боль, пока их товарки сгорают заживо в чужом желудочном соке. Ты уже не думаешь о том, чтобы перекинуться обратно. Почти не помня себя, держишься за упрямое: это сон, ему бы не пошло впрок, его бы давно вывернуло… Последняя крыса, истошно пища, пытается заползти под кровать. Ренфилд выуживает ее оттуда вальяжным жестом барса, который наигрался с едой. Смотрит в глаза, держа за шкирку. В его ухмылке ты ясно читаешь: не будь это сном, он бы в самом деле сожрал все твои жизни с потрохами. Оставшись в пустой палате, Ренфилд облизывает губы. Ты смутно слышишь его торжествующий выдох из темноты, в которую спрессовался в его нутре — где-то за журчанием в его жилах, за стуком его упрямого, до сих пор не задушенного местной отравой и побоями сердца. Ты толкаешься изнутри в его грудную клетку, заполняешь на секунду легкие, чтобы выйти зеленым паром вместе со словами: — Когда Лондон будет моим, ты даже не вспомнишь об этой малости. А теперь говори. — Да, господарь. Тебя здесь ждут. Тебе здесь будут рады. Входи. — И ты знаешь, что сквозь сон его обветренные губы повторяют это в темноте камеры. Ты поднимаешься к его тюремному окошку, оставляя неуклюжую полосатую фигуру далеко внизу. Лунный свет пронизывает каждый завиток твоего тумана, и ты знаешь, что под этой же луной спит сейчас Елисавета. Уж невесту твой господарь добудет и сам. Тебе немного легче от сознания, что на самом деле этой ночью ты не дал Ренфилду ничего.