И тьма струится

«Видения — осколки, и тьма струится чернилами по страницам возможных грядущих.» — Гарт Никс

___

Сны Рукха сопровождал запах горелой плоти. От этого запаха у него текли слюнки во рту и одновременно выворачивало желудок. До битвы при Билбринджи все его кошмары отдавали химией, как отравленная земля Хоногра. Он был воином; кровь и горелая плоть не снились ему как что-то плохое. Эти запахи были тесно связаны с его понятиями о победе и гордости победителя. Кровь снилась ему в виде красных пятен на дюрастали за дверью покоев гранд-адмирала — так Рукх оберегал его; жжёная плоть — выстрел бластера в грудь, убийца падает на колени, и зубы-иглы Рукха вонзаются в шею врага, в ноздри бьёт запах горелого мяса. Но всё изменилось. Во сне дым затягивал небо над Корусантом. От верхних уровней, раньше сверкавших огнями, остались одни только тлеющие руины в паутине обрушившихся мостов. Война кончилась, но на нижних уровнях всё ещё бушевали пожары, а вокруг бывшего Императорского дворца шли бластерные бои. Рукх стоял на страже; ноздри его раздувались в готовности обороняться или атаковать, смотря что потребуется. На бывшем троне Империи за его спиной восседала мал’ари’уш. Воздух полнился запахом отравленной земли, приторным и неуместным; трон изменился, стал деревянным Большим Креслом, на котором и Траун сиживал, когда прилетал на Хоногр. Зернистое дерево кресла впитало в себя запах множества поколений ногрийских матриархов. Снаружи, на посадочной площадке, сел имперский шаттл. У Рукха сжалось сердце. Он постарался скрыть свой кровный запах — вдыхал медленно, протяжно, сжимал незримый мускул, словно выключая поток данных. Другие стражники вокруг него сменяли лица — вот они его давно мёртвые братья по клану; вот члены Команды Шесть, что раньше жили с ним на «Химере» и умерли от руки Скайуокера; вот они остальные одиннадцать палачей, и от их шкур разит возбуждением. Трап шаттла опустился. Вонь горелой плоти сбилась комом у Рукха в горле, вязкой тяжестью легла в желудок. Гранд-адмирал Траун сошёл по трапу, шаг за шагом меняя облик — вот он обугленный и кровавый ходячий скелет — высокий широкоплечий воин, которому Рукх служил раньше — и снова скелет, кости зримо двигаются под тонкой кожей, сладковато несёт синтеплотью, её вонь мешается с дымом. Не глядя, он прошёл мимо стражников-ногри. Не взглянул и на мал’ари’уш, на трон. Остановился перед Рукхом. Протянул ему ладонь. И ровно произнёс: — Война окончена. Рукх бережно обхватил рукой руку Трауна — трепетно коснулся пальцев, тонких теперь, таких тонких. Сдвинул манжет адмиральского кителя вверх, на предплечье, обнажив белые пятна синтеплоти, неровное кольцо шрамов вокруг запястья, где кожаные ремни на Хоногре врезались в его руки. Уставился на обнажённую плоть, такую близкую, доступную. Вскинул взгляд, вопрошая. — Можно, — кивнул Траун. Рукх прижался носом к коже господина и вдохнул. Пахло бактой. Искусственно, с серной нотой пахло абсорбиком, дающим иссохшему телу Трауна питательные вещества. Пахло болью, пронизывающей до костей, и мышечной атрофией. Органы пожирали органы, клетки поглощали клетки. Рукх чуял запах смерти. Траун улыбнулся. — Твоя служба подошла к концу, Рукх. — Голос звучал почти ласково — трава, ветер, прохлада речной воды, свежесть без отравы. — Пора тебе завершить то, что начал. Пахнуло уютом, домом, родиной — Хоногром до того, как с неба обрушились наземь обломки межзвёздной битвы. Аромат этот окутывал Рукха завесой, но окружающий мир поплыл. Каменные полы под ногами менялись, плавились стены; трон за спиною сжался, стал каркасом скромно стеленой кровати. Взглянув на неё краем глаза, Рукх видел больничную койку. Краем другого глаза он видел койку солдата, строгую, узкую — на такой спал Траун. — Пришло время тебе закончить начатое, — сказал Траун. Он расстегнул застёжку своего плаща и сбросил его с плеч; Рукх послушно шагнул вперёд и подхватил плащ, прежде чем тот упал на пол. — Пора, — сказал Траун, — положить конец казни. Понимание ошеломительным пламенем расцвело в животе. Разум забился в силках; Рукх машинально сложил плащ. Траун расстегнул китель — и запах ветра и речных вод потемнел, исказился: бесплодная почва и чёрные травы, гнилая рыба, кислотный дождь. — Не хочу, — сказал Рукх. — Ты должен. Ритуал надо довести до конца. Голос Трауна звучал уверенно, его кровный запах не дрогнул. Он позволил кителю соскользнуть на пол, и Рукх на этот раз не поспешил его поймать. Белая ткань упала к ногам Трауна. — Ты невиновен, — возразил Рукх. Траун улыбнулся одними губами. Стянул рубашку через голову, обнажив рёбра, шрамы от зубов и когтей ногри, плоть, обожжённую и расплавленную калёным железом. — Меня можно всяко назвать, — сказал он, — но точно не невиновным. У Рукха сжалось горло. Он моргнул, и вот Траун растянут на кровати, привязан кожаными ремнями за запястья и лодыжки. — Разве я не обманул ногри? — мягко спросил Траун, повернув голову, чтобы видеть Рукха, стоящего у изножья кровати. — Разве я не сманил ваших лучших воинов и не отправил на смерть? Рукх вздрогнул. Во рту он чувствовал кровь, ароматную, с привкусом меди. Он её уже однажды пробовал. — Разве я не считал ваш народ расходным материалом? — спросил Траун. — Не обращался с вами как с пешками в шахматной партии за галактику? — Ты не травил нас, — сказал Рукх, тяжко ворочая языком. Траун смотрел на него чуть не разочарованно, с ровным укором. — У тебя нет рациональных причин спасать меня, Рукх, — мягко сказал он. — Ты рвал меня зубами. Ты насильно проник в меня. Это привело к запечатлению. Но биологические реакции не освобождают тебя от долга. У Рукха скрутило живот — а ниже, к корню члена прилило давление: природа напоминала ему о том, что он взял, что принадлежит ему. Он смотрел на изувеченное тело Трауна. Неважно, что сделает Рукх здесь и сейчас; смерть близка так или иначе. Кости выпирают, мускулы иссохли: целый год отказа от пищи, сокращения физических нагрузок, год питания химическими заменителями, истощения, бессонницы, мучительных воспоминаний, которые терзали нервную систему, затапливали мозг кортизолом и адреналином, лишали сил держаться на ногах. Позорная смерть от голода. Благородная смерть на острие ножа. Рукх дрожащими руками обнажил клинок. — Оставь язык напоследок, — сказал Траун. Он откинул голову назад и закрыл глаза, словно лёг отдохнуть. — Начни с синтеплоти. На лодыжке у Трауна, там, где на Хоногре его привязали к столбам, пошире раздвинув ноги, белела заплата. С неё Рукх и начал. Остриё ножа примяло кожу, но не взрезало её — не сразу. Синтеплоть сопротивлялась ножу, более прочная и упругая, чем тонкая голубая живая кожа, которая покрывала тело Трауна раньше. Но наконец и синтетика не устояла. Она разошлась под лезвием, рана заполнилась кровью, и язык Рукха был скользким от жёлчи, но он без труда срезал этот кусок синтеплоти. — Хорошо, — сказал Траун тихим, спокойным голосом. — Продолжай. Боль пульсировала в висках. Глубоко в недрах разума Рукх слышал, как Траун кричит в такт биению его серца — приглушённые кляпом крики, которые Рукх почти позабыл. Он вёл лезвием ножа по бёдрам Трауна, где не осталось ни пятнышка синевы. Отсекал синтеплоть от рёбер, резал и отворачивал кожу, пока не обнажил кости, пока не почуял запах живых, дышащих лёгких за вуалью плоти. Он рассёк челюсть Трауна, горло; видел, как вибрируют голосовые связки — невозможно и так реально — а Траун манил его выше, подбадривал и хвалил за каждую новую рану. — Очень хорошо, Рукх, — сказал он, и Рукх запустил пальцы в его иссиня-чёрные волосы, приставил нож к основанию уха и срезал его с головы. Кровь озерцом переливалась на подушке, окрашивала простыни алым, копилась лужицами под истерзанным телом. Потом он срезал нос — осталась только впадина, кровь пузырилась и пенилась в невозможно тёмной дыре. Затем глаза — их сияние мерцало и тускнело, когда Рукх вырезал их и поцеловал. Затем отрезал губы Трауна, обнажив залитые кровью зубы. И Рукх сверху донизу целовал его тело, приникал губами к каждой ране, будто мог прикосновением исцелить их, — лобзал ободранную грудь, впалый живот, лишённый срезанной слоями кожи, сырые красные мышцы и кости его рассечённых бёдер. Член Трауна был вялым, алым от его собственной крови, он идеально лежал в ладони — толстый, тёплый и уязвимый — и Рукх вспомнил, как купал гранд-адмирала, когда казнь осталась позади, вспомнил, как лечил его раны. И Рукх прогнал воспоминания прочь. Он просунул нож под член Трауна, прямо у основания, закрыл глаза и резким взмахом кисти его отрезал. — Язык, — всё так же спокойно напомнил Траун. Кровь текла из его открытого рта, из пустых глазниц, отовсюду из его тела. Рукх снова подполз наверх, к изголовью. Бережно, с дрожью он положил большой палец на подбородок Трауна и заставил его открыть рот — коснулся бархатной, мягкой поверхности языка руками, мокрыми от крови. — Прости, — прошептал он и вырезал язык с корнем, прежде чем Траун успел ответить. Рукх проснулся, и в шаттле с ним не было ничего, кроме запаха его собственного горя. Сел; на язык налип острый привкус страха. Прошёл в кабину, чуя собственный солёный пот, желудок, сжимающийся в тревоге, слыша глухое биение своего сердца. Проверил автопилот и расчётное время прибытия. Двадцать минут до встречи с «Химерой». Рукх вернулся в спальную каюту; ноги его будто онемели. Он прижал ладонь ко груди, ожидая, пока успокоится сердце, а кровный запах рассеется сам собой. Мысленным взором он видел Трауна: не таким, как во сне, а таким, каков он на самом деле. Измождённый, щёки впалые, под глазами тёмные тени. Запах истощения, ненависти к самому себе, запах смерти. Рукх сжал кулаки. Прижался лбом к костяшкам рук, стиснул веки, почувствовал скользкую тёплую кровь на пальцах, ощутил её языком. Траун умирает. Человек, которого он клялся защищать, медленно убивает себя. Угасает его спутник жизни. И это его вина. Рукх поднял голову; сердце бешено колотилось, рот пересох. С помутившимся взглядом он потянулся к ножу. В командной рубке едва мерцал приглушённый свет. Траун полулежал в своём командирском кресле, запрокинув голову и закрыв глаза. На стенах гудели и сбоили изображения произведений искусства; голодисплеи барахлили уже три недели, но Траун всё ещё не велел починить их. Сбои плясали на его смежённых веках — всполохи красной пыли и голубого блеска; трёхмерные линии и неустойчивые бессвязные формы сливались в мягкие образы, в художественные работы, которые существовали лишь миг-другой, прежде чем снова рассыпаться вспышкой. Корабельное время показывало глубокую ночь. По всем правилам он бы должен спать, но вместо этого сидел здесь, обратив лицо к куполу над головой. Здесь подчинённые его не побеспокоят, Гилад придёт проведать только ранним утром; Гилад всегда понимал, что в командной рубке Траун предпочитает быть наедине с собой. Язык всё ещё чувствовал жгучий химический вкус абсорбика; желудок свернулся в тугой комок, и Траун был бы не в состоянии ощутить голод, даже если бы захотел. Датапад лежал рядом с ним на полу, вниз экраном; дюрастиловый пол время от времени отражал приглушённый свет, когда на прибор заливались новые данные — предварительные переговоры, проект временного договора с Новой Республикой, схемы перезонирования галактики ввиду того, что миры доставались той или иной стороне. Траун всё это игнорировал. Война закончилась. А его тело болело, от нечувствительных синтетических заплат до глубины, до костей. Не было никакого желания выпрямиться, изменить положение рук и ног в надежде, что боль отступит; ни желания проверить датапад или починить голограммы; поесть, или коснуться руки Гилада, пока он спит, или самому лечь спать. Так он и сидел, закрыв глаза. Он всё ещё сидел, закрыв глаза, когда внешняя дверь в зал открылась и он услышал знакомый шорох ногрийских когтей по дюрастали и равномерный стук капель крови. Рукх приближался. Шумно, совсем на него не похоже: ноги волочатся, когти скрежещут о пол, шаги тяжёлые, словно топот. Может, виной его новообретённая чуткость к душевному состоянию Трауна после Хоногра — но нет: время от времени Рукх спотыкался. И ровное кап-кап-кап. Траун приоткрыл глаза — сполохи битых голокартин ударили в щель меж век, на миг сбили с толку; затем подобрался в кресле — одно это отняло все его силы — и повернулся к предавшему его ногри. Кровь капала с правой руки Рукха, которую тот прижимал ко груди, разлеталась красными каплями на полу у него под ногами, падала на дрожащие когти. Не говоря ни слова, он протянул Трауну небольшой свёрток, неуклюже завязанный кусок ткани, в котором чувствовался какой-то вес. Траун обеими руками принял дар. Ткань была влажной, липкой; она пачкала ладони красным. Траун потянул за шнур, которым был завязан свёрток, и ткань распалась, явив глазам подарок. В свёртке лежала правая рука Рукха. Взгляд Трауна прояснился; он поднял глаза. Рукх прижимал изувеченное запястье к груди, обернув рану тканью и засунув за отворот куртки. На пол капала кровь, на поясе у него висел грязный нож. Рукх покачнулся, глаза его закатились, и он осел на колени. В груди у Трауна что-то оборвалось. Он оставил подарок — дар во искупление — на командном кресле. Опустился перед Рукхом на колени, положил руки ему на плечи, удерживая от падения на пол. — Понимаю, — тихо сказал он, — но ты нужен мне невредимым. Глаза Рукха закрылись, и телохранитель уже не видел, как Траун нажал кнопку комлинка, отправив в медотсек беззвучный вызов. — Предстоит ещё столько работы, — сказал он, и Рукх прижался к нему в ознобе, дрожа от потери крови, боли и шока, крохотного укуса казни, той самой пытки, которой сам он подверг Трауна на Хоногре, вонзив в его тело зубы, когти, лезвия ножей — всё красное. Рукх зарылся лицом в грудь Трауна. Слушал стук его сердца, прерывистый, медленный. Вдыхал запах смерти, не мог понять, от кого из них он исходит. Ждал медиков.