Портрет коммандера Фицджеймса

На полпути к палубе капитан Франклин вдруг резко замедлил шаг и, чуть нахмурившись, обернулся к коммандеру: - Ох, Джеймс, я что-то последнее время забывчив – я оставил свою подзорную трубу в каюте. Но свою ты мне одолжишь, верно? Лицо Фицджеймса омрачилось тенью. Он сейчас ругал себя за двойную непредусмотрительность. Во-первых, решено было устроить засаду, чтобы выследить зверя, который стал настоящим кошмаром для экипажей обоих кораблей, пленённых во льдах. Он становился всё наглей и кровожадней, и уносил новые и новые жизни, и будто издевался над людьми. Этому нужно было положить конец. Сейчас к палатке с оставленной невдалеке приманкой отправлялся отряд морпехов, сменяющий товарищей. Сэр Джон, очевидно, хотел бы напутствовать их. Но он сел писать прощальную речь для лейтенанта Грэма Гора и погрузился равно в тяжкие мысли и подбор слов, чтобы достойно почтить память погибшего. Видя это печальное вдохновение, коммандер не решился побеспокоить своего наставника. Однако, как оказалось, совершил ошибку – узнав, что отряд уже выдвигается, сэр Джон не рассердился на Джеймса, но был заметно раздосадован. Он захотел хотя бы взглядом проводить храбрых солдат, которым предстояла непростая и непредсказуемая миссия. Но – это уже во-вторых – Фицджеймс не брал с собой подзорную трубу, полагая, что сэр Джон возьмёт свою. Порой коммандер был одержим совершенством и сейчас корил себя так, будто просто обязан был всё предусмотреть и предугадать. - Ну, не хмурься, мальчик мой, - пожурил Франклин. - Просто сходи ко мне в каюту да принеси, она лежит в верхнем ящике письменного стола. Я подожду тебя здесь. Секунду Фицджеймс колебался. Он с пиететом относился и к своему начальнику, и к личному пространству в принципе. Однако в чём-то он был польщён оказанным доверием. Да и всего-то дел – живо найти и принести необходимое. - Хорошо, сэр, - коротко кивнул Джеймс и, развернувшись, стремительно зашагал к каюте капитана. Коммандер даже спиной, на миг смутившись, почувствовал благодарный, тёплый взгляд любимого наставника – и это в ответ на столь мелкую услугу! – а быть может, он просто до сих пор слишком винил себя за несобранность, которая странным образом перекликалась с рассеянностью Франклина. Джеймсу она изрядно не нравилась последнее время, хотя имела оттенок не печальный и тревожный, а благостно-смиренный. Но это тоже настораживало, словно сэр Джон стремился от страшной реальности заслониться светлым, ярким щитом. Но иногда Джеймса посещали мысли, что в нынешней ситуации ему более естественной кажется угрюмая озабоченность столь нелюбимого им Крозье. В таких мыслях он переступил порог капитанской каюты и прошагал к столу, где аккуратно были разложены черновики речи. Коммандер не удержался и скользнул по ним взором, и его тронуло тщание, с которым сэр Джон стремился донести свои мысли так, чтобы они у всех отозвались в сердцах – каждое слово и интонация имели значение. Однако стоило поспешить. Фицджеймс выдвинул верхний ящик, как и было сказано, взял подзорную трубу... и опешил, застыв на месте. Поверх письменных принадлежностей и тетрадей белел листок, испещрённый карандашными набросками. Лежал он так, словно хотелось всегда иметь его под рукой и беспрепятственно доставать при случае – а затем так же небрежно и беспечно класть на место. Эскизы изображали Фицджеймса. Автором являлся он сам. Коммандер ощутил, как непрошеный жар разливается под шинелью – она показалась обманчиво слишком тёплой, словно лето было не арктическим, а иберийским. Джеймсу захотелось провалиться сквозь землю. Он понятия не имел, как эти рисунки попали к Франклину. Когда-то Джеймс их сунул между страницами и форзацем книги, что читал в кают-компании. Он смутно припоминал, что за день утомился, отдавая распоряжения, а потом ещё эта жуть с возвращением отряда и гибелью Гора, эта странная эскимоска и её отец, подстреленный по ошибке, и то, как Крозье и Гудсир церемонились со странной дикаркой – всё смешалось в ту злополучную ночь, и это ощущалось муторно, гадко, тягостно. Стремясь хоть как-то развеяться, хоть на миг, Джеймс присел за стол и погрузился в чтение последнего романа Диккенса. Однако смысл ускользал, строки уплывали, а переживания героев казались мелкими – коммандер не хотел принижать таланта современника, но досадливо захлопнул книгу, перед тем кое-как заложив нужное место, и отправился к себе, чтобы забыться тяжёлым, беспокойным сном. И вполне могло оказаться, что тогда эскиз незаметно выскользнул. Фицджеймс обнаружил пропажу наутро. Его сразу же охватили иные, более срочные, заботы, но он надеялся, что вестовой Бридженс подберёт непонятную бумажку и отправит её в мусорную корзину. Как бы там ни было, он не желал, чтобы эти рисунки видел сэр Джон или кто-либо ещё. Они, по его мнению, были позорными. На одном из них коммандер запечатлел себя в горделивой позе, скопированной с портрета заслуженного исследователя Росса, его тёзки, и, по слухам, близкого друга Крозье: парадный мундир и роскошная меховая накидка, волевой поворот головы, сплошной блеск и отвага. Другой эскиз являл зрителю наклон над столом, точёный вдумчивый профиль и небрежную красу живописно свисших эполет. Третий был сплошное любование шевелюрой: тени, рефлексы, беглые, но тщательные штрихи. Затем усердное копирование дагерротипа, который так нравился самому коммандеру: щегольской мундир, элегантная двууголка, вдумчивое внимание в чертах и злополучная подзорная труба... «О нет». От стыда он зажмурился. ...Всю свою жизнь он чувствовал себя самозванцем. Джеймс никогда доподлинно не знал, кто его настоящие отец и мать. Имена «Джеймс Фицджеймс» и «Энн Фицджеймс», которыми представились люди, выдавшие себя за его родителей, очевидно, были фальшивыми. Воспитывало мальчика благородное и интеллигентное семейство Коннингем. Они обращались с ним, как с родным своим ребёнком, но некая болезненно-пытливая часть души Джеймса упорствовала в том, чтобы узнать истину. Он понимал, что оттого не станет легче. Но ему хотелось знать факты. Итог оказался неутешителен. Предположительно, отцом его являлся сэр Джеймс Гамбье, генеральный консул Её Величества в Рио-де-Жанейро. Но это лишь звучало красиво. Ведь его настоящий отец спутался непонятно, с кем, а потом бросил ребёнка, если вообще подозревал о его существовании. А в наследство сэр Джеймс оставил лишь неподъёмные долги и дипломатический скандал. И тут уж стоило порадоваться, что коммандер не является официальным наследником, над коим довлело бы клеймо позора. Но слухи распространяются быстро – и тут и там ходили сплетни о том, что на самом деле Фицджеймс состоит в родстве с видным, но покрывшим себя дурной славой семейством Гамбье. Наверное, уж лучше бы он для всех был безымянным найдёнышем, чьё имя напоминало дурной каламбур... У Джеймса темнело в глазах, и он бестолково комкал в руках листок. Безусловно, он поддавался тщеславию. Всегда пытался доказать, что чего-то стоит. Тому свидетельством были и его безрассудные эскапады во время войн на Востоке, и нынешнее согласие принять участие в экспедиции, что направлялась в широты, доселе ему незнакомые. И он беспомощно и вдохновенно чёркал бумагу, представляя себя романтическим героем. Он фантазировал на досуге и представлял, что когда-нибудь именно так его будут изображать, почитая за заслуги. И кто-то подойдёт к портрету и почтительно спросит, что это за красивый, славный офицер, а проводник неизвестного зрителя с уважительной теплотою в голосе расскажет о всём его жизненном пути. И даже пускай упомянет о презренном происхождении, но и подчеркнёт то, как Джеймсу удалось своими деяниями перечеркнуть и затмить наследие позора. И вот теперь это злосчастное свидетельство мечты об обретении достоинства неким образом попало в руки к тому, кого он любил даже больше своего воспитателя Коннингема. Коммандер не знал, были ли известны Франклину все перипетии его жизни. Но создавалось впечатление, что он действительно искренне ценил Джеймса за его деловые и человеческие качества. Одно грызло изнутри, что эта симпатия была даже слишком прекраснодушной. Джеймс не ощущал, что заслуживает такой надежды, доверия, всепрощения и почти восхищения. Даже самые дотошные наставления всегда ощущались мягко, будто Франклин боялся уязвить его – и в то же время Джеймс моментально понимал, что следует делать и как исправиться. Он был готов лезть из кожи вон, только бы не расстроить начальника, и это чувство напоминало религиозное служение – если уж говорить о религии, которой так привержен был капитан. И Джеймс чувствовал, что Франклин почему-то любит его безусловно – как своё дитя, как воплощённую мечту, потому что Господь подарил ему дочь, а не сына, и Элеонору сэр Джон, конечно же, любил, но... Фицджеймсу стоило труда опомниться. И новая волна смущения и досады застила глаза. Следовало поторопиться. Он почти с ожесточением сунул в карман набросок и, сжимая в руке подзорную трубу, поспешил к командиру. Тот был рад его расторопности, ни сном ни духом не будучи осведомлённым о его душевных терзаниях. Вскоре Фицджеймс наблюдал, как на фоне белёсого арктического неба красуется грузная и величественная фигура начальника экспедиции. Он долгие мгновения наблюдал за тем, как решительно шагают морские пехотинцы к месту, где им, предположительно, предстояло сразиться с чудовищем. - Досадно всё-таки, что я даже ничего не сказал им на прощание, - вздохнул Франклин. – Но стоит тогда к ним наведаться. Это подбодрит ребят. Как думаешь? - Наверное, - сдержанно отозвался коммандер. – Боевой дух очень важен, и вы всё делаете для его поддержания. Однако ваша вылазка будет небезопасна. - Кто не рискует, не пьёт шампанского и не носит потом на шинели воротник из шкуры белого медведя... Хотя я говорю полнейшую чушь, - рассмеялся сэр Джон, - во-первых, я не пью, во-вторых, из шкуры зверя лучше уж соорудить ковёр, а воротник был бы полной безвкусицей! Но может, леди Джейн согласилась бы носить такую шубку... Однако нет, опять же нет, моя дорогая супруга тоже посчитает это вызывающим, предложу обновку Элеоноре или Софи, они те ещё модницы, должны оценить... Фицджеймс наблюдал, как весело и мечтательно усмехается Франклин, и сердце болезненно сжималось. Это благодушие казалось всё-таки чрезмерным. И он не испытывал особых угрызений совести из-за того, что был вынужден его несколько умерить. Когда они шли обратно, Джеймс проговорил вполголоса: - Сэр Джон, я должен вас кое о чём спросить. Когда я брал из вашего стола подзорную трубу, обнаружил вот что. Он расправил перед начальником злополучный листок. - Как это к вам попало? На лице капитана отобразилось замешательство: - Мне принёс это Бридженс. Понимаешь ли, Джеймс, он... он вряд ли может похвастать происхождением, занимает скромную должность, но приятно удивляет своей культурой. Возможно, будь мы равны по положению, из него вышел бы хороший собеседник... В общем, Бридженс уж явно способен отличить мусор от чего-то более значительного. Он не посмел выбрасывать эти эскизы, а принёс их мне. И я, конечно же, решил их у себя оставить. И они чудесны. Знать бы ещё, кто автор, потому что... - Я, сэр. Голос дрогнул. Спину и колени схватила предательская слабость. - В самом деле ты? Джеймс не видел, как просияло лицо его наставника, потому что измученно смежил веки. - Да. - Боже правый, но ведь это так красиво. Ему уже второй раз за краткое время хотелось исчезнуть. - Послушай, Джимми, ты как-то упоминал, что рисуешь, но ничего мне не показывал. А ведь я понимаю, что ты нигде не учился, но твоя манера напоминает... Ох, здесь мне на помощь пришла бы София, - досадливо покачал головою Франклин, - ведь это она у нас знаток искусства и разбирается в графике, а я могу сравнить лишь с Томасом Гейнсборо, хоть он и работал в совершенно иной технике. Но так же изысканно, и линии отчасти напоминают... - Сэр Джон, я бы хотел сжечь эти рисунки, - ожесточённо выпалил Фицджеймс, - потому что они не что иное, как проявление гордыни! Франклин посмотрел на него долгим, пристальным взглядом. - Я не согласен, - произнёс он, многозначительно приподнимая свои тёмные густые брови. – Для начала, это прекрасно исполнено. И мне радостно, что мой заместитель обладает дарованиями, не относящимися к мореплаванию, пусть и огорчает, что я узнаю это в последнюю очередь... К своим счастливым особенностям Фицджеймс относил то, что лицо его от природы имело ровный тон, и практически ничто не могло заставить его краснеть, но теперь он ощущал, как по щекам разливается предательский жар. - Затем, дорогой мой, ты слишком суров к себе. Капитан взял его за плечи. Коммандер снова почти смежил веки, не в силах бороться со смятением. - Я не увидел ни на одном наброске высокомерия в твоих чертах, лишь самое лучшее, что истинно в тебе присутствует: смелость, пытливость, ум. Не стоит стесняться своих лучших качеств, их стоит лелеять и время от времени осознавать – понимаешь ли, как бы это ни звучало, но нужно любить себя, Джимми, памятуя о том, что и Бог тебя любит, и не стоит спорить с Ним. Это слишком сложная тема, её, возможно, не стоило бы обсуждать сейчас на ходу, но ты ведь сам начал... - Простите, сэр. - Не за что тебя прощать, мальчик мой. Пойдём лучше. Франклин подхватил коммандера за локоть, и тактичное пожатие его пальцев отзывалось тёплым укором в душе Фицджеймса. - Мы сыны Божии, и в каждом из нас горит прекрасная искра Вечности и творения, и до некой степени нет никакого греха в том, что мы её обнаруживаем, и стремимся к величию, и свершениям, и даже признанию, потому что человеку нужен человек, и все мы вправе рассчитывать на благодарность и любовь, потому что деяния наши призваны служить другим, тем, кто придёт после, и жизнь их и труды станут легче благодаря нам... Он покорно следовал за своим командиром и внимал его словам. Они лились подобно ровному, широкому речному потоку, так же размеренно, и Фицджеймсу было неловко и почти физически больно сознавать, что сэр Джон сейчас говорит искренне, от всего сердца, более того, в трепетном и светлом воодушевлении, но кто-то мог бы насмеяться над его словами просто из-за манеры изложения. Он же, быть может, привык к ней и потому оказался растроган. Наконец, они переступили порог каюты, и Франклин обернулся к Джеймсу: - В общем, не стоит себя винить за эти рисунки. Они замечательны. В них есть душа и мечтание. Джимми, ты всё-таки позволишь, чтобы я оставил их себе? «И какой же раз за сегодняшний день я пожелаю себе не существовать вовсе», - меланхолически подумал Фицджеймс. - Разумеется, да, - произнёс он. - Спасибо. Сэр Джон заключил его в объятия, и Джеймс с потрясающей неловкостью сознавал, что обычно такие моменты были радостны и уютны, а теперь он неуклюж и скован. Но Франклин ничего не заметил. Хотя он поглядывал немного смущённо. Наконец, решившись, он проговорил: - Послушай, Джимми, а ты не мог бы нарисовать меня? Интересно, как я у тебя выйду. Фицджеймс чуть не закашлялся. Он ловил каждое выражение лица своего капитана, и у него было с два десятка эскизов по памяти. - Конечно, могу. Но лучше с натуры. Вам стоит отвлечься от забот и позировать мне вживую, сэр, - отозвался он. - Разумеется, это вернее, - живо откликнулся сэр Джон. – Готов служить тебе натурщиком. Эх, в молодости я был хорош собой... Он ностальгически вздохнул. - Вы и сейчас хороши, не лукавьте. Джеймс готов был отрезать себе язык за эту реплику, но Франклин безмятежно рассмеялся: - Ты прямо как Джейни... кхм, то есть, леди Джейн. Ну, что? Почему ты так смущаешься? Ох, мой мальчик! Фицджеймс уже не сопротивлялся. Он преклонил голову на плечо своего командира, с благодарностью льнул к нему и ловил его аккуратные, исполненные такта и нежности, касания. В детстве Джеймсу отчаянно не хватало отеческих ласк, чтобы кто-то так же крепко обнимал его, гладил по спине, прижимал к себе, даже ворча и увещевая. А сейчас... - Я люблю тебя, Джимми. Талантливый человек талантлив во всём, и ты это доказал. Ты станешь прекрасным преемником. - Я не хочу... - А может стать нужно, - проворчал Франклин. - Хорошо. - Обещай, что ты нарисуешь мой портрет после того, как я наведаюсь к нашим славным солдатам. - Непременно. Фицджеймс с отчаянной лаской прижался к щеке сэра Джона. «Я не хочу отпускать тебя... не хочу...» Но он не смел перечить. Всё было решено.