Надо

— Так будет лучше. Не будет, нет, нихуя, с чего ты вообще взял, что будет, кому, блять, будет лучше? Тебе? Твоей недодушенной совести или принципам? Или наигравшемуся либидо? Почему ты решаешь за меня? Он хочет всё это покричать ему прямо в лицо, сорвать голос, сломать столешницу одним ударом руки, вырвать себе язык и выжечь все воспоминания, проклиная каждый гребаный день, проведённый вместе. Торфинн хочет уйти в дестрой и саморазрушение ‐ по-детски ожидаемо и глупо уйти, начиная с кулаков и заканчивая сигаретами. Выплеснуть бы наружу всё переработанное из живого и отзывчивого в горчащую и режущую глотку дрянь. Это так больно, это его изъедает посекундно, словно он разучился дышать и теперь только и может, что захлёбываться неумелыми вдохами, наполненными кислотой. Оно его убивает. Аскеладда по первому взгляду будто и не гложет. Ни вина, ни чувства, якобы им испытанные, запретные, к мальчишке с разницей больше пары десятков лет. Господи, зачем только начинал и обещал, зачем ты полез в это дерьмо, старый дурак, знал же, чем все закончится. Аскеладд знал. Чётко знал и всё равно выверенно следовал заранее прописанному кем-то (не им) плану, с отчаянием и решительностью катясь в пропасть со всей своей рациональностью. Почувствовал себя живым? Любимым? Счастливым хотя бы на секунду ощутил и стоило ли оно того? Стоило ли оно одной поломанной жизни несчастного мальчишки? Аскеладд отвечает нет. Но про себя думает, что да. Видит же, как корёжит Торфинна, как выгибает каждый сустав в теле от жгучей обиды, видит и всё равно ничего не делает. Продолжает гнуть линию, напирая на правильность и необходимость, поскольку у них ещё вся жизнь впереди и Торфинну не надо спотыкаться на первом попавшемся, явно не лучшем и очевидно проигрышном варианте. — Живи дальше, — говорит Аскеладд, выскабливая эти слова с кровотачащих внутренностей. И закрывает журнал с оценками, подводя черту. Торфинн думает, что если ему сейчас пожелают хорошего выпускного, то он покинет этот кабинет через окно. В новую жизнь, искалеченную и вычищенную до блеска чужими руками. Будто ему оно нужно ‐ нормальное и лучшее, блять. Стоило одиннадцать лет решать уравнения, чтобы по итогу за него потом другие принимали решения. Куда поступать, кем работать, кого любить в конце концов. А чувства куда девать? Перерабатывать привычно в агрессию, пытаться сублимировать и въебываться костьми на учёбу, а может просто выбросить и подчистить внутри освободившиеся пустоты до скрипа, потратив на это годы? Торфинн думать отказывается. За него другие это прекрасно делают. Вон пускай Аскеладд думает. Самый умный хрен в педсовете и самый большой долбаеб в его жизни. — Торфинн, иди домой. Он покладисто берёт в руки портфель и отворачивается, позволяя себе смаргнуть слёзы. — До свидания. На самом деле прощайте, но, может быть, они ещё на выпускном увидятся, хотя не дай бог. Торфинн планирует надраться и пойти топить аттестат с детством в фонтане — как топят котят в ведре. Смотрите, мама и папа, как я могу. Разочаровываюсь как взрослый, пускай и рыдаю по-прежнему, как девчонка, но за последнее не ругайте, буду под краном после тяжёлого рабочего дня, так, чтобы утром снова существовать по инерции, как вы меня и учили, тратя свою недолгую вечность на зарабатывания лучшей жизни, упуская действительно самое лучшее и искреннее. Так ведь надо. Кому-то.