Жжется

Только богу смерти под силу это вынести. То, как Загрей вгрызается острыми зубами в гранаты в саду матери. Здесь всегда сумрачно и влажно, синие тени мерцают в кронах деревьев, синие тени лежат на лице мальчишки, слишком упрямого, чтобы сдаться. Сок пачкает его тогу, но красный на красном почти не заметен. Загрей вытирает капли тыльной стороной ладони, сплевывает в сумрачную траву косточки. Тану хочется сделать из гранатов ожерелье, вплавить плоды и цветы в серебро. Но у него нет серебра — только кости. То, как Загрей умирает раз за разом. Со временем Тан отказывается приходить за ним на поле боя — раны всегда слишком страшные. Нет, ни одна смерть мальчишки не бывает простой. Но иногда, и это хуже всего, его смерть красивая. Кровь застывает на губах и подбородке, в груди — зияющая дыра. Слезы серебрятся в уголках глаз — их хочется собрать языком. Танатос закрывает его веки губами: даже после смерти кожа Загрея горячая. То, как Загрей забрасывает ноги Тану на плечи. Его улыбка выглядит словно насмешка над всеми богами и людьми, которые думают, что смыслят что-то в красоте. В глазах пляшет вызов. Танатос подаётся вперёд, проникая глубже; касается губами большого пальца, облизывает пылающую кожу. Любить Загрея — значит любить пламя. Огонь под губами шипит, шипит и Загрей, сжимаясь всем телом. Тан ледяной и серый, он — противоположность жизни, но почему, припадая губами к пылающей стопе Загрея, он чувствует себя таким живым? То, как Загрей стоит перед отцом на коленях. Только дурак поверил бы в его покорность. Острые лопатки, широкие плечи, завиток волос, падающий на шею, тусклое золото его венца… Едва ли Танатос может вспомнить что-то ещё из этих встреч. Он стоит сзади, опираясь на косу, и искренне пытается не пялиться. Знает, что после Загрей придет к нему и так же станет на колени. Покорный, тихий. Его кожа будет пахнуть кровью и цветами герани. Он позволит делать с собой что угодно. То, как Загрей мечется во сне. Губы белые и тонкие, под глазами — глубокие тени. Тан даёт себе клятву хранить его сон, но едва ли справляется. Боль печатью ложится на красивое лицо Загрея. Нет, боль делает его лицо красивым. Даже в кромешной тьме Ада, среди мраморных колонн и разбросанных шкур, среди белых цветов и синих цветов, Загрей источает бледное сияние. Тан припадает губами к артерии на его шее, слизывает соленые капли. Ему хочется выпить Загрея досуха, разорвать голыми руками кожу, выломать рёбра, чтобы поцеловать горячее сердце. Хочется впихнуть это сердце в свою грудь — пусть бьётся, но Танатос только убирает слипшиеся пряди с мокрого лба. «Спи спокойно, сын Преисподней», — шепчет. То, как Загрей играет на лире. Чудовищно плохо, если быть честным. Его руки созданы для войны — не для красоты. Хотя красоту в войне увидят многие. Едва ли бог смерти — один из них. Танатос раз за разом переставляет пальцы Загрея в нужную позицию. Персефона смотрит на них с каким-то затаенным страхом. Пространство вокруг немое, какое-то плоское — ни теней, ни запахов. — Оставь игру Орфею, ты не обязан уметь всё. — Может, мне просто нравится, когда ты меня касаешься. То, как Загрей выходит из реки Стикс. То, как река выходит из него. Мраморный пол дрожит под его шагами. Вибрация от звона колокола пронизывает кости Танатоса, и бог смерти выдыхает сквозь сцепленные зубы: «Жив». Лицо и плечи Загрея покрыты кровью; он улыбается — зубы красные. «Я видел, как деревья цветут, — шепчет, — лепестки такие мягкие, я только коснулся, а они осыпались». Танатосу кажется, коснись он — Загрей рассыпется на мелкие алые лепестки. Так приятно будет собирать их и хранить в мешочке возле сердца. Но Загрей не рассыпается: он — сталь и огонь, он — каждый из героев, каждый из богов и людей, кому Тан закрывал глаза. Танатос касается его снова и снова, пока пальцы не начинает жечь. И улыбка Загрея жжется, и голос, и губы, и то место, где слышно, как быстро-быстро колотится сердце, если прижать туда ладонь. Только богу смерти под силу это вынести.