Цветение гортензии

Можно ли назвать «второе дыхание» преодолением установленного личного предела? Или, быть может, этот необъяснимый рывок навстречу новой силе и возможностям — последствие вспыхнувших чувств, сокрытое в их тени? Импульс, приводящий в движение даже каменные тела комаину? Неукротимое желание к совершенству? Секрет, благодаря которому карпы преодолевают «драконьи врата»? Аказа не раз задумывался об этом. Он знал, что такое любовь, цветущая пурпурными бутонами в жерновах сердца; ему была знакома и жгучая ненависть, способная воспламенить льды. Оба чувства даровали ему нечеловеческие силы. Не столь важно, каковы они по своей природе и как влияют на их испытывающего — они всё равно поджигают сердце неистовым пламенем, заставляя двигаться вперёд навстречу извечной цели. Любовь и ненависть казались Сояме вечными, и в их квинтэссенции он не чувствовал боли от рассёкших голову когтей бесовского господина. А чувства, канувшие в небытие, конечны. В забвении мысли с лёгкостью спутывались, и Аказе было проще вовсе откинуть их, не пытаться понять природу вспыхивающих канонадой эмоций, отрывков памяти не то его собственной, не то Кибуцуджи, и неоднозначных дум, что застилают взор словно кисея — едва ощутимая пелена, но настолько назойливая и раздражающая… Это слабость. Ей места нет в постоянной погоне за силой. Аказа не помнил, когда в последний раз испытывал это призрачное ощущение — «второе дыхание» — вырывающее из тела всю его мощь в одночасье. Этот всплеск, похожий на первый залп фейерверков Танабаты, способный разжечь весь небосвод ярчайшими красками, гулом сопровождая каждую искру. Пламенные небесные цветки не вечны, но перед тем, как угаснуть, они вихрем застывают в памяти. Таковы были мысли всех Столпов, которым Аказа предлагал злосчастную сделку. И гнев, и удивление каждый раз поражали его сознание: как можно полагаться на что-то столь туманное, как память, достигнув расцвета своих возможностей? Разве не жалко? Разве не хочется сохранить искрящийся свет силы и превосходства в вечности? Дальше — только смерть. Мрак. Зияющая пропасть, сжирающая всё, искажающая всё некогда существовавшее. Какая жалость. «Покажешь мне, Кёджуро? Покажешь мне свою лучшую технику?» — эти слова эхом звенели в ушах демона, когда всё перед ним затопил океан пламени. Кривая улыбка и полные восторга глаза, заставляющего позабыть про обручённую с восходом смерть. Ловушка захлопнулась со скрипом сжатых мышц. Тогда из глотки Аказы вырвался неистовый рёв отчаяния, открывшее тому пути к отступлению. В ужасе демон всматривался в лицо Пламенного Столпа, не позволяя себе молящих взглядов. Багровые ошметки стекали по его щеке с глазницы и рассечённого лба, кожей Аказа ощущал бьющееся барабаном тайко сердце. «Сила, данная Богами, даётся для защиты слабых». Аказа не слышал наставлений опустившегося на смертный одр Ренгоку. Солнце — опытный охотник, но и демон не раз прятал свои следы от него. Он знал о подземных ходах, что вырыли люди сотни лет назад ради сохранения своих жизней во время кровопролитных феодальных войн. В окружении ветхих катакомб Аказу окутало наваждение. Запах сушёных ягод годжи, раскрывшихся в крепком чае. Сияние самоцветных снежинок в закатных лучах солнца, украшающих изящную заколку. Хрупкое женское тело в его львиных руках, к горячей шее которого Сояма припал губами, и звонкий смех. Громкие обещания, сказанные шёпотом. Порой верность Кибуцуджи была шаткой.