mon étranger

l

ㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤ       — Как его звали?       Джено мягким, осторожным движением приминает забитый в чашу трубки табак, растягивая губы в невесомой улыбке. Его ресницы едва заметно дрогают, взгляд становится особенным, более мечтательным; словно Джено спустя много лет находит давно потерянную пластинку и с лёгким трепетом вспоминает нежные звуки, до сих пор волнующие его быстро бьющееся сердце.       — Лучшим пианистом Зальцбурга. Восточным самородком (знаете ли, европейцы плохо разбираются в наших народах), ожившим духом Брамса, — Джено понижает голос, рассеивая таинственную дымку вместе с табачным дымом, — скажу вам по секрету, его личная жизнь была абсолютно такой же.       — Неужели?       — Его великая душа не даст мне солгать, — он смеётся, обнажая ряд красивых белых зубов, — после каждого его выступления невозможно было подобраться к сцене — она превращалась в дивный сад, украшенный сотнями нежных цветов, — усмешка Джено тонет в шуме ожившего бара, просыпающегося лишь к поздней ночи, — все мои знакомые мечтали ощущить на себе его взгляд, понять, что он заинтересован в них, поймать его обворожительную улыбку, но!..       — Но что?       Джено громко вздыхает, и на его красивых бледных губах расцветает довольная мечтательная улыбка.       — Он так и не женился. Его часто замечали в компании красивых юношей, его обольстительная личность сводила с ума не одну даму, но, увы, На Джемин одинок. Был, одинок сейчас, будет одиноким вечно.       — Вы так категоричны, — Джено смущённо смеётся, стряхивая пепел с рукава рубашки, — могу ли я назвать вас его Агатой фон Зибольт?       — Извольте. Мы бы никогда не обручились, — но так ли важно чувствовать серебряный холод на своём пальце? — как и подобает каждому уважающему себя пианисту, он не любил кольца, — и, кажется, не любил меня.       Зато его любил Джено.       — Вы познакомились в Зальцбурге?       — Вряд ли у меня получится вспомнить обстоятельства, при которых я оказался там, — Джено выкуривает трубку, делает последнюю короткую, резкую затяжку и морщит лоб, словно перебирает высокий шкаф с большими стопками пыльных пластинок, — неискушенный студент консерватории, у которого появился шанс попасть в самое сердце фортепианной души — таким был я, когда познакомился с ним. Впервые увидел его — молодого, но уже подающего огромные надежды композитора, великолепного исполнителя, драгоценного самородка — увидел и почувствовал к нему тягу. Знаете, иногда мне кажется, что я мечтал стать таким же. Я восхищался им, и моя благовейность переросла в лёгкую одержимость. Порой я просыпался в холодном поту, сквозь мрак своей спальни видя его подчеркнуто вежливую, обворожительную улыбку. Я обожал его, и моё обожание было наивно и слепо; вместо того, чтобы оставлять на пороге сцены пышные букеты, я терзал себя смутными надеждами, не понимая до конца, чего же я хочу на самом деле.       Джено прерывается, чтобы ополоснуть пересохшее горло душистым коньяком. Несколько маленьких морщинок возле его широко распахнутых глаз внезапно разгладились, тёмные зрачки вспыхнули ярким живым блеском, а изрезанное острыми линиями лицо стало свежее — Джено не рассказывает, он снова живёт этой встречей, ему снова наивных девятнадцать лет, и не было этих долгих, тянущихся один за другим годов, нет этого по-прежнему юного, но сжатого под натиском горького опыта мужчины. Не было тоскливых дней, проведённых в стенах родной консерватории, из-за которой пришлось вернуться обратно; не было кислого, горестного разочарования после осознания того, что прекрасный самородок, искушённый музыкой и по уши влюблённый в неё дух Брамса не будет его ждать.       — Вы слукавили. Любите петь?       — Я теоретик, — Джено скромно опускает веки, любуясь янтарным блеском светлого коньяка, — как Шенкер. Восхищался Джемином, называл его в своих трудах величайшим мастером и скромно подписывал их одной единственной буквой в углу черновых листов. Я стремился найти логику в его импровизированных вариациях, в коротких, ничего не значащих композициях — его руки забудут их через несколько минут, а я тратил бессонные ночи на попытки заточить всплеск вдохновения в строгие рамки аналитической теории, разбить фантазию на сонатные формы, понять, почему его палец дрогнул после задержки для перерыва на доминанту — следует ли говорить о том, как это было глупо?       …Джемин откидывает крышку, бережно, почти любовно проводит подушечками мозолистых пальцев по черно-белой клавиатуре — его маленький ритуал, без которого не обходится ни одно выступление. Клавиши приковывают его ласковой силой — Джено прибивают гвоздями к мягкому креслу, окутывают вдохновенными мыслями Джемина, которыми он делится с первых аккордов, встречаясь с ними чуткими нежными ладонями.       — Он вёл себя с роялем так, словно это самый восхитительный человек в его жизни, — Джено с трудом скрывает едва заметные завистливые нотки, по-прежнему терзающие его сердце, — и он всеми силами пытался добиться его великодушного расположения. Никогда, слышите, никогда и никого он не касался так трепетно и нежно. Никого, — кроме моих губ.       — Так делают настоящие виртуозы.       Появившаяся на долю секунды морщинка на лбу Джено тотчас разглаживается, и его резко заострившиеся черты лица вновь становятся мягче — он забывает о своей трубке, пыхтящей густым сизым облаком. Его взгляд плавает по снующим вокруг их столика телам, облачённым в светлые рубашки и слишком плотные для знойного июльского вечера костюмы; Джено останавливается на восседающем в углу рояле с гордо открытой крышкой, к которому, увы, за целый вечер никто не притронулся.       — Вы помните его сочинения?       Джено качает головой, языком перекатывая во рту липкий янтарный лёд, сладко пахнущий лёгким коньячным шлейфом. Незнакомец коротко хмыкает, но не просит его показать; всем известно, что Джено лукавит.       Лукавит, когда говорит, что нет, не знает, не помнит ни один аккорд, ни одну ноту, созданную Джемином, воспроизведённую его руками, великолепными пальцами, которыми он настукивал известную лишь одному ему мелодию на ребрах Джено. Лукавит, когда говорит, что не помнит длинные бессонные ночи, когда Джемин играл только для него, играл на его теле, коже, губах, шептал о том, что он такой же самородок, светлый, невероятно ясный ум, заточенный в стенах старой консерватории, которая не в силах по-настоящему раскрыть его талант. Джено помнит его восхищённый взгляд, впервые наблюдающий за кем-то помимо инструмента; помнит его короткие надрывные пьесы, льющиеся струящимся потоком ранним утром, когда сам Джено всё ещё нежился в его постели, а Джемин, прислоняя зажённую спичку к плотно забитой трубке, накрывал клавиши сильными и одновременно с этим нежными пальцами.       — Я солгал, — улыбка на лице Джено гаснет. Как керосиновую лампу тушат куском плотной парусины, так опускаются уголки его губ, делая профиль более таинственным и слегка удручённым.       — В чём, мой дорогой друг?       — Он не одинок. В его жизни есть крепкая, страстная и ужасающая своей силой любовь, которую ни вам, ни мне, увы, никогда не постичь.       Незнакомец согласно кивает, услужливо протягивая ему открытую табакерку. Джено качает головой — кажется, ещё немного и у него начнётся головокружение.       — Вы были в него влюблены?       Джено возвращает свой юный облик, распахивая тёмные, блестящие искушением давно забытых воспоминаний глаза.       — Мне нравилось, как он пахнет. ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ

ll ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ

      — Morgen, mein Schatz, — трепетные губы будят поздно уснувшего Джено, чей незатуманенный разум снова мучали бесы из тёмных кошмаров, — что тебя беспокоит?       Джемин снова не спал целую ночь — это понятно по разбросанным книгам, чернильным пятнам на его помятой рубашке и лёгкой тени под уставшими глазами; они смотрят так нежно и ласково, что Джено не в силах взглянуть на него в ответ, жмурясь от настойчивых мозолистых рук под согретым телом одеялом.       — Mein kleiner Schatz, — громкий шёпот над ухом, трепетный поцелуй в оголённое плечо и мурашки, подтталкиваемые порывом прохладного утреннего ветра — Джемин вновь курил на балконе, впустив свежий воздух в заколоченную спёртой негой спальню. Джено морщится и нехотя поднимается на локтях, чтобы накинуть на обнажёное тело легкую шёлковую накидку. Он уезжает после обеда, и за оставшееся время ему следует собрать оставленные у Джемина вещи, примкнуться к группе остальных студентов и, заняв своё место в вагоне, вспомнить сладкий поцелуй перед отъездом, которым, как выяснилось позже, Джемин обозначил финал их короткой импровизированной фантазии.       Незначительной, но яркой и страстной пьесы — Джено снова попробует загнать её под рамки строгих сонатных форм, вновь повторит свою горькую ошибку и, конечно же, о ней пожалеет, но не сейчас; не тогда, когда он в спешке покидает спальню Джемина, покидает его дом, Зальцбург, отныне ассоциирующийся лишь с молодым самородком, оставляющим на его теле золотые слепки мягких чувственных губ.       — Я сочинил кое-что, — вместо прощай, до скорых встреч, пиши мне как можно чаще, я не буду отвечать, — послушаешь?       Словно Джено может отказаться.       Половину комнаты Джемина занимает инструмент — великолепный белый рояль с резьбой из сусального золота, готовно открытой крышкой и удобной, в меру твёрдой банкеткой. Ни единая душа не имеет права его трогать; Джемин охраняет своё сокровище, свою душу, вдохновение и мечту на редкость ревностно, с недовольно поджатыми в тонкую розовую линию губами.       Низкие тоскливые ноты режут застывшую утреннюю свежесть на части, погружая в липкую горькую негу, которая течет по синим венам, где есть место только печальной и глубокой мелодии, осевшей тяжёлым слоем вязкой угольной пыли в пустой груди. Джено подходит к окну и дергает бахрому на конце подхвата, позволяя тонкой солнечной полоске бросить свой кокетливый взгляд на блестящую крышку белоснежного рояля. Джемин не смотрит на клавиши, но продолжает играть — ещё один маленький ритуал, любимая привычка восточного самородка, молодого гения, фортепианной души заслуженно обожаемого маэстро.       — Mein Schatz, ты не вслушиваешься. Крышка рояля ползёт вниз, стоит Джено задеть острым локтем белую опору; его бедра опираются о лакированный корпус инструмента, пока сам он наклоняется ближе к беззащитно открытым струнам, чья дрожь усиливается с каждым надвигающимся тактом. Джемин играет по памяти, но продолжает смотреть на нотный пюпитр так, будто читает свои невидимые черновики; Джено же поддаётся вперед, загораживает верхний регистр, нажимает острой коленкой на взвигнувшие острой болью клавиши и касается кончиком прямого носа сладко пахнущих волос, чувствуя, как пылкий жар трогает его розовые уши.       — Впервые слышу чёткую сонатную форму, — Джено игнорирует тоскливые крики несчастных аккордов, впивающиеся в сердце тягостной мукой, — исключение из правил?       Джемин прерывает игру по-доброму коротким вздохом — будто Джено не знает, что он — единственный, кто соблюдает правила — и с особым трепетом целует дрогнувшую коленку.       — Писать музыку не так уж трудно. Труднее всего — зачёркивать лишние ноты. ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ

lll

ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ       — Понимаете? Со временем он сам поверил в окутавшие его жизнь легенды и начал бросаться цитатами Брамса, — Джено прикрывает рот рукой, едва сдерживая громкий звонкий смех, — такие не создают необходимой музыки, такие создают прежде всего слишком много музыки.       — Ницше?       — Подпираю его сборником оконную раму, — взгляд Джено опускается на призывно открытую табакерку, и он робко трогает столешницу, слегка наклоняя голову, — вы позволите?       Иногда Джено читает работы критиков, разносящих провозглашённого маэстро на жалкие, ничего не значащие части. Иногда, когда ему хочется вспомнить себя, свои девятнадцать лет, студенческие годы, слепое обожание и лёгкое благоговение перед ним; когда ему хочется вспомнить, за что он его полюбил, Джено читает нелицеприятные отзывы о хаосе, который творит Джемин, о его жалком, безобразном языке — о языке, на котором он называл его своей музой — бесхитростные консервативные черви, застрявшие на рубеже великих старых форм!..       — Он отдал мне свои черновики. Подумать только, я и не знал, что он записывает что-то, хотя бы маленькую часть своей импровизации, выдуманной на ходу фантазии, лирики — я был вне себя от счастья, пока не понял, зачем он это сделал.       Джемин хотел выпустить его из заточения строгих классических форм, вдохнуть хаос в его никчемную, уставшую от ригоризма жизнь — он хотел, чтобы Джено отредактировал его наброски и выпустил в свет под своим именем. Он помог ему стать слышимым, обрести первые профессиональные знакомства и выделиться из безликой толпы студентов-теоретиков, один из которых позволил себе ступить на безобразно вымощенную тропу композиторства, усеянную сухой колючей травой.       — Пожалуй, я бы так и остался скучным преподавателем, обучащим нотной грамоте детишек из богатых семей, — если бы не он.       Если бы не те двадцать дней и двадцать ночей в Зальцбурге, половина из которых прятала лицо Джено в его шее.       — Затем была Вена (куда же без неё, без сердца и души всей музыкальной эпохи), Берлин, Гамбург — я объездил всю Германию, прежде чем приехал в холодный дождливый Ванкувер. Меня пригласили на композиторские читки, и это была самая великолепная неделя для недавнего выпускника консерватории, жаждущего покорить весь мир своим льющимся наружу талантом, — Джено вспоминает об этом с тихим смешком, опуская длинные, изогнутые в форме басового ключа ресницы, — на ней я столкнулся с бездарной, уродливой личностью, полностью лишенной творчества и умения чувствовать искренние эмоции, на которые только способна чуткая музыкальная мысль.       Рука Джено бессознательно тянется к тонкой полоске серебряного кольца, украшающего его палец; этот короткий, но значимый жест не ускользает от внимательного взгляда незнакомца, и он подсаживается ближе, вжимаясь коленом в его напряженное бедро.       — Та уродливая личность подарила вам это кольцо?       — Вас невозможно провести, — мягкая улыбка режет красивый рот Джено, — иногда мы до сих пор отправляем друг другу письма. Я рассказываю ему о неизданных рукописей Шуберта, он о своей дочке, подхватившей на днях скарлатину. Нам обоим с самого начала было понятно, что это знакомство более чем случайно, оно не должно состояться, но, увы: в тот день я по глупости и незнанию города попал в корпус технического института, здание которого мало чем отличалось от консерватории, где проводились нужные мне лекции по гармонии.       Минхён, молодой аспирант с тяжёлым портфелем в руках, трудящийся над работой по классической механике, и Джено с рукописями своих друзей-композиторов, мечтающий влюбить в себя музыку так, как любил её Джемин — две разные планеты, сдвиг которых приведёт к неминуемой катастрофе. Ни одна тонкая нить не могла их связать, и они оба прекрасно это понимали — понимали и всё равно позволили резкой, всепоглощающей искре вспыхнуть между ними, вдохнуть в их юные, сильные и жаждущие чего-то нового тела глубокую страсть, которая жила до последнего вздоха, пока не исчерпала все свои скромные запасы.       — Назовёте его имя? Или же это ваш маленький секрет?       Джено забивает табаком трубку — с завидной педантичностью, аккуратно похлопывая по мягкой поверхности пыльными пальцами — забивает и неторопливо закуривает, словно хочет помучать изнывающего любопытством собеседника.       — Когда я называю имена людей, ставших частью моей жизни, у меня возникает чувство, будто я отрываю их из своей памяти, — в баре становится ещё более шумно, а голос Джено — тише.       Минхён. Мин — губы смыкаются в тонкую линию и тянут за собой сладкую гласную; хён — язык сталкивается с зубами, гладкий, ровный и многозначный слог, который Джено так любил шептать над его ухом длинными тёмными ночами, скрывающими их грехновную страсть и вожделение к телам друг друга.       — Пускай это останется моим маленьким секретом. ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ

lV

ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ       — Минхён! — как раскат майской грозы за окном, приводящий в чувство после дневного сна в неудобной, сковывающей мышцы позе. Виновник трепещущего яростью Джено дёргает плечами, отрывает щёку от помятого листа и растерянно улыбается — он вновь уснул в своем кабинете во время работы над исследовательской, которую нужно защитить через жалких три-четыре дня.       — Я обещал спуститься к обеду? Извини, — сухие губы виновато мажут по гладко выбритой щеке, вынуждая Джено громко вздохнуть и пригладить длинные взъерошенные волосы, — поужинаем вместе. Мадам Флоретсен приготовила отменный ростбиф.       Джено покорно кивает, мельком разглядывая смятые графики, над которыми днями и ночами трудится Минхён. Его бисерный почерк красив и аккуратен — черновики Минхёна далеки от записных книжек Джено, чьи листы измазаны некрасивыми чёрными кляксами.       Они такие разные даже в этой ничего не значащей мелочи (действительно ли она ничего не значит, раз Джено обращает на неё внимание?), такие далекие, хотя находятся в нескольких сантиметрах друг от друга; разум Джено тянется к свету, к яркому солнечному диску, который непременно оставит уродливые ожоги на месте своих горячих поцелуев; Минхён же прибит к земле, к её холодной голой поверхности, такой же бесчувственной и далёкой от ощущения прекрасного, от возможности жить им, наслаждаться и внимать каждой ноте, каждому всплеску волшебной, таинственной музыки, питающей тело Джено.       Руки Минхёна (мозолистые, как и у Джемина, но намного тяжелее, грубее) накрывают его затылок, наматывают на кулак длинные — тогда Джено, под влиянием западной моды, решил их отрастить — волосы; он вздрагивает и тотчас сдаётся, отпуская тревожные мысли и позволяя своему светлому разуму надеть на себя кандалы суровых низменных чувств.       Минхён по-своему заботлив, но Джено чувствует холод, который не в силах растопить даже своей горячей пылкой страстью — он не умеет любить по-другому, а Минхён не в силах этого понять. Блестящий выпускник лучшей Канадской академии, невероятно талантливый аспирант и великолепный ум, который может поспорить с консилиумом уважаемых профессоров, не может понять одну простейшую истину, которую Джено старается — правда старается — рассказать своим языком, языком нежных аккордов и шутливого скерцо.       — Нужно работать, — хриплый шёпот тонет в сладком стоне, сменяемом горячим сбитым дыханием; единственная музыка, которую Минхён способен услышать.       Он покинул постель всего пару минут назад, но она уже успела так быстро остыть. Холодная, пустая и гнетущая тоской — Джено хочет поскорее уйти, но не может оторваться от созерцания красивого профиля сосредоточенного на исследовательской работе Минхёна, который впервые кажется ему согретым истинной любовью, но не к музыке, а к мелким формулам и точным графикам, изрезавшим тонкую чертёжную бумагу. ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ

V

ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ       — Выходит, вам не повезло дважды?       — Трижды, — мягко поправляет Джено, продолжая мечтательно улыбаться, — когда я не использовал возможность вновь приехать в Зальцбург, потерял рекомендационное письмо профессора Торонтской консерватории и не уехал из родного города раньше двадцати трёх лет, — Джено ловит на себе чужой заинтересованный взгляд и лукаво смеётся, зная, какой вопрос его ожидает, — сейчас мне тридцать два. Прошло немало времени, не так ли?       — Отнюдь, — губы незнакомца дрогают в лёгкой усмешке, — я старше вас на год.       — Неужели? Вы выглядите таким юным, — табак в его трубке быстро заканчивается, и Джено с неудовлетворённым вздохом кладёт её на деревянную подставку, — словно вы одного возраста с моим Донхёком.       — Вашим? — вновь смешок, скрывающий толику искреннего разочарования, — в этот раз вы назвали его имя.       Джено делает короткую заминку, осматривая мундштук и сдувая с него дымку табачной пыли. В каком-то смысле Донхёк всегда будет его — его невероятным гением, великолепным талантом академии, в которую Джено два раза в месяц приглашают читать лекции — в нём Джено видит себя, неискушённого молодого студента, пылко и страстно влюблённого в музыку. Она не отвечала взаимностью Джемину, лишь в редкие минуты слабости позволяя дотронуться до своего торжественного величия; она держалась в стороне от Джено, упорно работающего во благо музыкальной душе и её крепкому, но такому нежному и чувственному духу; единственный, кто удостоился её внимания — Ли Донхёк, светлый ум и дышащее чуткими нотами сердце.       — Я читал лекции в академии, где он обучается. Его блестящие обожанием и лёгким благоговением глаза напомнили мне себя — с ним, понимаете? — в свои студенческие годы, — черты лица Джено вновь смягчаются, словно вместе с нежными воспоминаниями время стремительно летит обратно. Его гладкий, звонкий голос заполняет уши, и незнакомец серьёзно думает над тем, почему же Джено отмёл мысли о вокальном отделении.       Донхёка он встретил здесь, в небольшом пригороде возле Сены — его по праву можно называть воскресшим духом Дебюсси. Джено увидел его смутные терзания, попытки найти свой путь и затерявшийся в них талант, на тот момент тяготивший его кропотливый острый ум; увидел и оказался слишком слаб, чтобы заставить себя замолчать перед ним.       — В нашу первую встречу — он выкрал время, пока другие студенты покидали аудиторию, а я складывал свои записи в портфель — Донхёк подошёл ко мне и сказал, что слышал мою сонату. Мою, представляете? — трудно угадать настоящее выражение лица Джено; его рот искривлён улыбкой, но уже более колючей, — мою, которую мне когда-то вручили перед отъездом из Австрии, поручили отредактировать и опубликовать под своим именем.       — Особенно мне понравилась часть с кодой, — большие янтарные глаза смотрели на Джено с плохо скрываемым трепетом, и он, правда, оказался слишком слаб, чтобы сопротивляться пылкому юному сердцу.       — Она про тебя.       Джено обычно избегает алкоголя — его пьянит буйность и густота виолончельного тембра, от которого он, как и подобает скромному музыкальному теоретику, без ума. Сейчас, сидя напротив внимательно слушающего его незнакомца с бокалом в руке, ему трудно сложить спутанные мысли воедино и попытаться понять, зачем он рассказывает этому тёмному мазутному взгляду о них — о людях, образы которых с особым трепетом прячут подальше от любопытных глаз в неохотно прокручивающей пластинки памяти.       — Меня окружали гении, пока я оставался в тени своей бездарности. Низменность поглотила мой разум, я не смог оторваться от созерцания чужого величия и ясного ума, оставаясь скромным учёным, балансирующим на грани логики и чувств.       — Я считаю вас гением, — Джено отвечает коротким смешком, который тонет в его натужном звенящем хохоте.       — Мы знакомы один вечер, я рассказал вам о целом десятилетии своей жизни, и, — он опускает дрогнувшие ресницы, бросая лёгкую тень на поддетые розовым румянцем скулы, — ваши пальцы сжимают моё колено. Вы считаете, что это достаточно для такого громкого заявления?       — Вполне, — сухие губы незнакомца трогают запястье Джено, целуя круглую косточку, — вчера, в четыре часа дня, молодой юноша бросился в Сену с моста Искусств.       Глаза Джено изумленно округляются, и на целый короткий миг в них можно увидеть толику панического дикого страха; он быстро берёт себя в руки и мягко высвобождает ладонь из слабого захвата красивых тонких пальцев.       — «Шагреневой кожей» Бальзака я подпираю балконную дверцу, — он пытается шутить, однако в его голосе по-прежнему звучит лёгкая тревога, которую незнакомец встречает с кислой усмешкой, — но дословно цитата звучит немного иначе. Вы заменили пару слов.       — Просто хотел убедиться в том, безразличны ли вы к этому молодому дарованию и одиноки ли сейчас, — чужой голос звучит вкрадчиво и одновременно с этим тягуче сладко. Джено вновь возвращается к своему бокалу, молча разглядывая светлое дно с янтарными каплями, застывшими под кубиками медленно тающего льда.       Я был одинок, был и буду, несмотря на то, сколько талантливых, единственных в своём великолепии и гениальности людей окружало меня, такого посредственного и низменного в своих желаниях человека; я не влюблён, не очарован, не любим в ответ — эти мысли не наводят на меня глубинную тоску, но толкают задуматься о том, верно ли я живу и почему до сих пор остаюсь в тени, хотя уже успел получить свою каплю славы в некоторых узких кругах.       Ладонь незнакомца касается его щеки, опускается вниз, лихорадочными движениями огибая открытую шею — Джено отрывается от своих мыслей (снова закапывает их в землю, в холодную и, быть может, не такую бесчувственную, как ему казалось раннее) и рассматривает красивое лицо, накрывая чужую руку своими холодными пальцами.       — Как вас зовут?       — Я не буду называть своего имени, — тихо, чувственно, вкрадчиво, — меня мало радует мысль о том, что спустя много лет вы с такой непосредственностью будете рассказывать обо мне, о незнакомце из бара, который незаметно для вас выпытал самые сокровенные тайны.       Джено гулко смеётся, запрокидывая голову назад; острый кадык призывно дёргается, и через пару мгновений его накрывают мягкие нежные губы. Он позволяет целовать себя прямо здесь, в укромном углу шумного бара на берегу Сены, в богом забытом провинциальном французском городе, куда его два года назад привело спонтанное желание повернуть свою жизнь в другую сторону, которое, возможно, подарит ему умение любить и быть по-настоящему любимым.       — Не говорите, — он отвечает с таким же жаром, со всей пылкостью, на которую только способен спустя много лет растраченной зря страстью по-прежнему молодого, юного сердца, — я буду звать вас mon étranger. ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤ

Vl

ㅤ ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ

12 декабря,

Сен-Жермэн-ан-Лэ, Франция

      Мой дорогой друг!       Не смею таить надежд на то, что Вы не запамятовали моё имя. Позвольте мне запоздало поблагодарить Вас и, прошу, не спрашивайте за что. Присылаю Вам рукописи, которые Вы оставили мне несколько лет назад — это слишком драгоценная вещь, и я не могу хранить её у себя. Я попрошу опубликовать отредактированную версию под Вашим именем и сделаю всё возможное, чтобы её услышали не только профессиональные круги, но и дивная, не искушенная Вашим великолепным талантом публика.       Позвольте понадеяться на то, что однажды Вы услышите написанную мной музыку, которая, несомненно, не оставит Вас равнодушным.       Ещё раз благодарю Вас, мой бесценный милый друг.       Ли Д.

ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ Vll

ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ

ㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤ ㅤㅤㅤㅤ24 декабря,

Зальцбург, Австрия

      Спасибо за Ваше письмо, mein Schatz.       Буду премного рад, если Вы сможете держать у себя в памяти мою веру в Вас и Ваш талант. С нетерпением жду часа, когда смогу насладиться Вашей музыкой. С наступающим Рождеством.       С наилучшими пожеланиями и сердечным поклоном,       На Д.