Снегопад

Снег медленно осыпает долину, грозя в ближайшее время завалить все на своем пути. Сделать так, что прохода не будет даже самым мощным машинам. Против природы бессильными становятся абсолютно все и исключением никому не стать. Поступью мягкой, почти кошачьей идет, оставляя за собой глубокий кровавый след, зверь. Ранено ли это существо, или ранило кого-то, вынужденно скрываясь ныне от представителей правопорядка? Никто не знает кроме него самого, ныряющего в белую бездну, выход из которой заметают года; год от года падают хлопья смертоносные, лишая возможности убежать. Зверь похоронен заживо, замурован среди собственных ошибок, лишив возможности выяснить, кто или что стояло за всеми теми ужасами, с которыми людям еще предстоит столкнуться в ближайшее время. Сигаретный дым вьется кольцами, взмывая в высь; едкий, губительный — он позволяет себе дышать этим. Ничего не способно так хорошо расслабить нервы, словно обнаженные провода, искрящие и грозящие замыканием, как это делает никотин. Потрескавшиеся губы обхватывают фильтр. Глаза смотрят прямо перед собой, а мысли в голове тесно переплетаются в одну большую вереницу. Давят на разум изнутри, затрудняя приток свежих. С этим срочно надо что-то делать. Зубы впиваются в бумагу, а из носа выветриваются струи яда. Яда, что добровольно впущен в хрупкий человеческий организм под личиной помощника. Харри перехватывает сигарету пальцами, оборачиваясь назад: слух улавливает движение за спиной, призывая инстинктивно обернуться. Он хорошо знает, кто к нему приближается, но это знание все равно не помогает и мужчине проще перестраховаться — такова его натура, привыкшая проверять абсолютно все теории. Снег хрустит под ногами другого человека. Другой человек кутается в шарф, словно это может спасти его раскрасневшиеся щеки от атаки колких снежинок. Другой человек брезгливо морщится и отодвигает от себя руку чужую, выбив из нее сигарету. Другому человеку неприятен табак, так спасающий его названного собеседника. Другой человек замирает где-то сбоку, явно выделяясь на фоне первого: рост первого — под два метра, второго — едва ли до 170 сантиметров дотянет. Однако другого человека эта фатальная разница ничуть не смущает — она не помешала в свое время поставить первого на колени, наступая ему на спину. Другой человек вспоминает их первую встречу и, кажется, крепко задумывается о том, как же так вышло, что теперь он обязал себя стоять тут, на краю цивилизации рядом с тем, против кого строил столько каверзных планов. Другой человек обладал всем: властью, очарованием, хорошо подвешенным языком. И его бы воля, помноженная на усилия необходимые, и не было никакого "мы". Только засаженный за решетку Холе. Другому человеку пришлось приложить колоссальные усилия, чтобы признать свою слабость перед бывшим инспектором убойного отдела и согласиться на его помощь. — Микаэль, — голос выдергивает из раздумий, в которые Бельман непроизвольно погрузился. Собственное имя так неправильно, непозволительно и противоестественно звучит на устах у собеседника, что первой мыслью его становится жажда врезать по губам. Чтобы не смел произносить это еще раз. Чтобы только не слышать, как в исполнении прокуренного, низкого, с ноткой горечи и смешинки, голоса оное слышится. Микаэля дергает. От холода ли, или, может, собственного, внезапно подкатившего к горлу отвращения? Или всего сразу? Микаэль не знает. Скрепит разве что зубами, пряча замерзшие руки в карманах теплой куртки. Он как будто знал, что подкрепления им не дождаться так быстро, как хотелось бы, а посему запасся теплыми вещами. — Микаэль, — Харри повторяет его имя, словно дразня тем самым. Оборачивается и ни слова не говорит о том, что у него только что бессовестно отобрали возможность расслабиться. Молчаливый, стоящий подле него следователь из КРИПОСа поражает своей терпеливостью. Достаточно хорошо зная — а Харри знает; и отнюдь не по наслышке — его повадки, следовало бы еще парой секунд ранее отступить, иначе не только сигарета полетела бы в ближний сугроб. Или сам сугроб за края тонкого шарфа, являющего собой отдаленное спасение от завывающего ветра. Но Харри ничего из этого не делает, лишая себя возможности спастись от кары чужой. — Еще раз позовешь меня и я зубы тебе пересчитаю, — отзывается. Недовольные молнии во взгляде поразительно красивых зеленых глаз метает в сторону Холе, да так и замирает, гипнотически сверля. Словно намереваясь просверлить дыру в бывшем полицейском — словно даже наличие дыры спасет его от навязчивого общества подле. То, что Микаэль сам слез с заглохшего снегохода и добровольно пришел сюда, он нетактично откидывает в сторону. В конце концов он все еще официально представляет органы Норвежской власти, а Харри рядом — алкоголик и бездарь с нескромного мнения Бельмана. Головой миролюбиво покачав, Харри не продолжает диалог. Если на контакт с ним идти не хотят, то какой смысл пытаться? Он выше, сильнее и крепче. Если захочет, легко может накормить противного коллегу по принуждению снегом, но...захочет ли? Харри вновь погружается в череду своих мыслей. Только теперь они забредают отнюдь не в том направлении, в котором следует. Ракель. Ракель, с которой у него отношения даже сложнее, чем с невыносимой катастрофой под боком. Секс ли удерживает их рядом, или, все же, что-то большее? Женщина, покорившая его сердце, боится его вместе с тем, как быстро бьется ее сердце, найденное под мягкой грудью в последнюю ночь. Ни одна Кайя не способна заменить мужчине ту, с коей у него отношения на поражение сложные, тяжелые, заранее губительно мучащие давно разбитую и прокуренную душу. Может, стоит уже переступить через эту ошибку, сдавившую грудь и мешающую ему жить дальше все эти годы? Убегать, возвращаться, дарить друг другу единоличные ночи, курить одну сигарету на двоих и снова пускаться по кругам Мёбиуса в этой нескончаемой, как деньги в Гонконге, схватке? Может, он заслужил таки свое искупление за все то, что оба пережили по милости обоюдной? Микаэль задумчиво отводит глаза в сторону. Дома его ждет полная семья. Улла. Дети. Очаг, который он нашел в женщине, ставшей ему домом. Только со временем понятие "дом" размылось и перестало ассоциироваться с ней. Сколько времени они вместе? С университета? Бельман даже этого сказать не сможет, если кто-то вдруг решит поинтересоваться. А когда они спали вместе в последний раз, когда последний раз, черт возьми, он ее действительно хотел, а не пил множество таблеток, лишь бы не падать в глазах чужих, смотрящих так невинно, тем детским взором, вскружившим голову юноше, поступившему в полицейскую академию? Юноше, загоревшимся не только желанием вершить правосудие, но и владеть тем, чего никогда не имел. Он хотел получать власть в том размере, который считал своей планкой. Хотел быть лучшим во всем: лучшая работа, лучшая женщина, лучший дом и лучшая слава. Что ж, он имеет все, к чему рвался так яро. Но счастлив ли он теперь, когда все цели достигнуты? Очевидно, стоя черт пойми где, рядом с тем, кого недолюбливает — и то мягко сказано — и работая с этим же человеком в одной команде, до счастья далеко. — Харри, — он подает голос первым, заставляя мужчину обернуться на себя. Знает, что смотрят на него удивленно; на темные волосы падают выбеленные снежинки. Длинные ресницы опущены, глаза устремлены куда-то в собственную даль. Микаэль ощущает внезапное покалывание в кончиках пальцев. Это..волнение? То, что он не ощущал с момента последнего экзамена. Выучившись танцевать с дьяволом, как-то забывается все остальное. А теперь возникает рьяное чувство дежавю; как будто вернулся в тот момент, когда первый раз увидел повзрослевшую, более женственную Уллу. Как будто прикоснулся к ней, припал губами к нежной шее, сгорая в пламени собственной страсти. Харри терпеливо ждет вердикта. На самом деле он даже благодарен Бельману за то, что он заговорил снова. Оставаться наедине с терзающими душу мыслями было бы слишком невыносимо. Он слишком слаб перед Ракелью. Фантомной Ракелью, заполнившей сразу все, о чем только мог думать мужчина. Даже перепалка с его напарником — если даже мысленно именовать Микаэля таковым было приемлемо — спасла бы от невыносимой боли, сдавившей грудную клетку. — Ты когда-нибудь любил? Так, чтобы эта любовь прошла с тобой всю жизнь, не причиняя страдания ни тебе, ни себе самой? — вопрос ударяет молотом по измученному сознанию. Харри смотрит удивленно, но не пытается поймать взор зеленых глаз своими — вряд ли он хочет знать, что сподвигло их владельца озвучить этот вопрос вслух. Чужие черти — не его черти. И разбираться в мотивации Бельмана стало бы, пожалуй, самой фатальной ошибкой. Харри вытаскивает сигареты снова; почти физически готовится к тому, что его снова ударят. Но удара не следует ни тогда, когда он вставляет никотиновую палочку меж губ, ни тогда, когда поджигает раза с пятого. — Нет. Все, кого я люблю, обречены на бесконечные страдания. Была и есть в моей жизни женщина, которая способна пройти со мной все это. Но только будут ли эти страдания оправданы? — Харри говорит хрипло, словно норовя подавиться собственными словами. Крепко затягивается, в очередной раз позволяя никотину заполнить всю свою грудную клетку, — со мной нельзя строить отношения, ибо уверенным в том, что это навсегда, быть не получится, — Харри берет передышку, тайм аут. Курит медленно, словно надеясь, что оное может ему помощь. Не помогает. Никогда не было это все спасительной панацеей, и вряд ли станет однажды. Но самоуверенность в таких вещах кажется ему лучшим внушением и надеждой на беспощадное ближайшее будущее. Помолчав еще какое-то время, мужчина вновь оборачивается к Бельману, словно пытаясь понять, какое настроение у следователя из КРИПОСа. Если бы Харри мог читать чужие мысли, то сейчас ему остро захотелось бы прочитать то, что творится в голове у его собеседника. Чем он ведом, о чем думает, чего хочет? Сам Микаэль, весь такой, казалось бы, фарфоровый, способен сломать человеку челюсть одним ударом. Прощупывание почвы в его случае даже не мера предосторожности. А явная необходимость. Харри игрок. И Харри идет ва-банк. — А ты? Микаэль молчит дольше, чем хотелось. Возможно, Холе успеет подумать о том, что он передумал делиться откровениями взамен на то, что уже услышал. Но нет — Микаэль всего лишь собирается с мыслями. Поворачивается лицом к бывшему инспектору, бессовестно шарит по его карманам, вытащив из них сигареты. Решительно вставив одну меж губ, пальцем манит, призывая склониться к себе. В какой-то момент их лица оказываются непозволительно близко и Микаэль отчетливо чувствует запах, слабо, но выбивающийся из общих ароматов: запах трепких духов, от которых голова мгновенно идет кругом. Это...что-то новое. Что-то, что он за доминирующими табаком да перегаром никогда не ощущал. Запах..мужчины. Запах человека, способного свернуть шею голыми руками и даже не пожалеть об этом впоследствии. Внутри что-то сжимается предательски. Микаэль отмахивается от этих смешанных чувств, как от назойливых насекомых, предпочитая отдаться затяжке. Он курил. Давно, глупо, по пьяни. Но курил. Организм отзывается на зов давней привычки, встречая никотин с радостным возгласом удовольствия и от реакции собственной Микаэлю хочется заскулить. — Нет. Я стремился заполучить лучшее. Но не то, что принесет мне счастье. Ведь лучшее не всегда равносильно желанному... — голос собеседника сдавлен. Но Харри напрочь это игнорирует, расширившимися от удивления глазами наблюдая за тем, что тот творит. Иррациональное желание отзеркалить недавний жест с выбитой сигаретой или сказать что-то из разряда "детям нельзя курить" превозмогают над ослабшим сознанием. Бельман давно не ребенок, да и уподобляться ему не шибко хочется, но в груди так и чешется жажда прикоснуться к нему сейчас. Харри головой качает и затягивается собственной сигаретой крепче, сильнее. Лишь бы перестать думать о том, что знаменитый Микаэль Бельман несчастен так же сильно, как и он сам. Они слишком схожи и это слишком пугает. — Как иронично это выглядит: мы оказались вдали от цивилизации, зная, что где-то тут бродит маньяк, с заглохшим снегоходом, посреди бурана. А теперь разговариваем о том, что оба, оказывается, исключительно несчастны. Только поцеловаться не хватает для полноты картины, — пока Харри пытался переварить недавно полученную информацию, на него вылили целый чан с ледяной водой, заставляя количество мыслей возрасти в геометрической прогрессии. Глаза светлые смотрят на миролюбиво курящего рядом человека удивленно настолько, что Харри в очередной раз поражается тому, как быстро и умело управляет своими эмоциями чертов Микаэль. Только что с трагичным видом рассказывал о тяжести любви, а теперь шутит про, мать его, поцелуи между двумя м у ж ч и н а м и. Харри никогда не принадлежал к категории людей, осуждающих за предпочтения...Харри сознавал что, возможно, он и сам может быть тем, кого обществу в пору осуждать. Привлекали ли его представители своего пола? Один единственный раз. Вспоминать о том глупом минете в школьном туалете не хочется. Глаза сами по себе скользят вдоль тонкой фигуры, стоящей на расстоянии вытянутой руки. Микаэль, безусловно, не по-мужски красив, очарователен, да черт его дери! Он был восхитительным. И Холе ни на миг не сомневается в том, что популярностью Бельман одинаково пользуется как у дам, так и у юношей. Было в нем...что-то неземное. Притягательное. Харри мотает головой: конечно же он не поведется на эти разговоры и не позволит зубы себе заговорить: помимо манящей внешности Микаэль Бельман обладает выдающимся умением ставить собеседников в тупик. Оказаться высмеянным Харри не горел желанием. Микаэль чувствует себя хозяином ситуации. Неловкость, вставшая между ними после последней оброненной им реплики, заставляет его улыбнуться. Привлекали ли его мужчины? Много раз. Смотреть на очаровательных парней для него — отличный вариант получения эстетического оргазма. Пробовать...не может вспомнить. Точнее, не хочет вспоминать о том, как на выпускном неугомонный Трульс, зажав его в опустевшей комнате, своим вечно потным и плотным телом навалился на никогда не славившегося хорошим телосложением Микаэля. Как его пальцы пробрались под накрахмаленную рубашку, нащупав сосок. Надо сказать о том, что Микаэль не пытался его оттолкнуть. Вопрос был в сомнительности удовольствия. Он испытал тогда...что-то среднее между желанием сломать Бивису нос и привлечь его поближе к себе, заставляя опуститься на колени. С высоты его нынешнего положения воспоминания казались далекими настолько, насколько это было возможно. Но Харри...Харри представлялся ему совсем иначе; в ином свете - Микаэль ежится и стряхивает пепел на снег. Метель не прекращается. Самое время согреться. — Так и будешь смотреть на меня? — прямо спрашивает он, выкинув бычок в ближний сугроб. Наконец поднимает глаза зеленые к своему собеседнику и клянется в том, что в чужих увидел то, о чем мечтал с того гребаного выпускного: искра, способная разжечь пожары. Искра, которая пронзает и обжигает так, словно влажная плетка нежную кожу. Скребущееся в груди чувство, подобное жажде, заставляет его сжаться в момент, когда Харри делает сокращающий расстояние шаг вперед. Сжаться сильнее, когда рука шершавая цепляет его подбородок, а другая ловко обхватывает тонкий стан. Сжаться и провалиться сквозь землю, когда губы чужие находят его собственные. Харри принимает правила игры, даже если оное окажется ловушкой. Он видит в рядом стоящем человеке воплощение всех своих потаенных желаний. Женственная грация в каждом шаге, смешавшаяся в одном флаконе с характерной опасностью, от которой кровь закипает, а адреналин бьет по ушам, мешая сосредотачиваться и трезво смыслить. Да и надо ли им это? Вряд ли. Наверняка сказать, что сыграло большую роль на этих импровизированных весах, заставляя их прийти к ненасытному поцелую, не удается. Было ли то общее желание вырваться из череды размеренной жизни, опостылевшей до невозможности? Или сигареты так повлияли? Или, может, все риски, помноженные друг на друга? Харри не думает. Точнее, думает, но никак не головой. Тело действует инстинктивно, вжимая чужое в свою грудь. Пальцы руки, по-хозяйски пристроенной поперек талии, скользят вдоль ребер, словно намереваясь посчитать их. Эти касания вызывают нечленораздельные, но такие приятные слуху звуки, подавленные поцелуем. Харри сцеловывает с его губ все: от попыток противиться, до тихих вздохов, таких неловких, неосторожных. Таких искренних. И ему хочется касаться снова и снова, лишь бы услышать эту чистую мелодию еще раз. Отпечатать в воспоминаниях все. Начиная от заснеженного края света, где они, под снегопадом, в погоне за опаснейшим психом вот так глупо пытались найти утешение друг в друге. Утонуть в водовороте, закружиться в танце вместе с юркими снежинками. И заканчивая вкусом губ чужих. Вкусом губ, цветом невероятно глубоких и, кажется, вполне честных очей, запахом духов и изгибом талии. Микаэль тянется к нему навстречу. Тянется навстречу своим страхам, окружившим разум полностью. Разорвать это чертово колесо, вырваться на свободу и задохнуться в объятиях жарких. Негромко вскрикнуть, когда сильные руки поднимут его. Уставиться раскрытыми от удивления глазами в чужие и снова раствориться в нежности поцелуев, оторваться от которых нет сил. Микаэль хорошо понимает, что дальше они не зайдут. Но отказаться от тянущей истомы по всему телу или внезапно сорваться с крючка, огрызаясь и направляясь показательно обратно, в холод заглохшего снегохода он просто не сможет. Трескается маска, надетая специально, чтобы его не сочли неженкой. Трескается абсолютно все, что у него только было. И оба прекрасно понимают: как раньше уже точно никогда не будет. Снег хорошо впитывает в себя как кровь, так и нежность, пусть и заметая их. До поры до времени.