краеугольный принцип, ну, всего

Просто штабский не слышал, как скрежетал во все стороны огненными брызгами металл. Ему не страшно, когда надо — Башка был таким же, всегда на другом конце сигнала, а потом из Невады в уютную капсулу прямым рейсом. Фотографировать кровоподтёки. И ему стало страшно: в скафандре, в узких лабиринтах с облупленной краской подземных тоннелей-шахт под коркой пыльных кратеров на тёмной стороне Луны. Тридцать восемь миллионов квадратных километров — это как клаустрофобия, но наоборот. Мигни свет особо неудачно, и камера не запечатлит причину их исчезновения в заваленных трупами коридорах. Лишь радиопомехи затеряются в безвоздушном пространстве. А ещё каждой тенью мерещится тонкий силуэт. Не Сержант. Почему-то. Потому — это позже. В пульсирующих недрах кристаллических наростов. Просто у Следака есть приказ и винтовка, а Хирург респектабельный хрен. С ними не поспоришь. Синтетическим голосом Штаб промывает мозги, и Башка не думает дважды: у него выдохи синхронизировались по интервалам мигающего света. Они на этой станции всего пару часов, но он будто где-то там позади остался — висит, сдавленный верёвкой поперёк живота. У Сержанта треснуло стекло, мы не смогли бы ему помочь. Да, штабского легко обвести вокруг пальца. Их всех, если врасплох: выбросом адреналина в ответ на внешнюю угрозу, а потом честное пионерское от респектабельного дока. Только Башка через всё скитание до конца несёт под сердцем свинцовый валун. Деформированная временем пуля, которой Следак не выстрелит. У него начинает неистово зудеть горло на выкорчеванных подходах к шахтам. В конце концов, они всегда заканчивают одинаково: с кровью, желанием упиться вусмерть и знанием, что у твари на радужке-сетчатке отпечатались поочерёдно их лица. У Башки всё ещё горит трахея, когда приходится со Следаком собачиться за взрывпакеты; когда Штаб командует искать другой выход, в обход обвалам и провокациям, а потом тонкая порода пробивает ему грудину до кровавых слюней насквозь. На заброшенной советской станции Заря-1 уже вторую неделю пульсирует сигнал бедствия. Теперь и навсегда — для них. Башка открывает глаза и видит скруглённые своды бетонного потолка. Как в метро. Только в метро он бы не спал на рельсах. Он бы вообще, если бы мог, не спал. Густые, ползучие тени изгибаются по шпалам-проводам на пятьдесят метров туда-обратно. Хирурга по-прежнему хочется назвать респектабельным хреном во время завтрака, но эти слова оседают на языке глухо, словно отголосок другой мысли. От него не фонит эхом третьего канала. Фонит от Следака, когда их штабский направляет сразу в медотсек: семь палат по обе стороны, и уже в первой недосчитываются трупа. Просто Башка по памяти ляпает: «Четверо». А койки всего три. Конечно его не пускают дальше. Разве что сфотографировать бункерную дверь, за которой переломана мебель и шея мужика в халате. С каждым шагом вглубь моральный компас сходит с ума; каждый поворот похож на предыдущий, и за углом опять срабатывает узнавание. Буквы, которые складываются в слова, которые складываются в смысл, но не в звуки. Он не смотрел советское кино, чтоб такое происходило. Вот только происходит. Необъяснимо, постоянно — слишком конкретно, чтобы списать на когнитивные искажения — и стабильно на поворотах. Если начнёт выяснять сейчас, то рискует получить нейролептиком в вену. А ему ещё бегать. От чего? От того, что Следак находит за дверью. Он толкает её внутрь и зовёт смотреть — Башку сами несут ноги. Это больше не узнавание. В перекошенной роже, секундной горячке и желании сблевать — достаточно конкретная подсознательная реакция на породу в формалине. Вот она — всё такая же медная, как оплавленный янтарь. Красуется в маринаде на лабораторном столе и вытворяет с их разумом трюки. Хирург смотрит, как завороженный, и начинает робко строить догадки вслух. Он пялится на оболочку, потому что он прилежный учёный: ему нужны свойства и состав, да хоть сова на глобусе, и Башка глотает каждое его слово, стоя слева — почти в зоне риска, но он почему-то, до скрипа в зубах, видит совсем другое. Словно перед глазами цветные стёкла. Перманентно. В банке — краеугольный камень. И важна в нём только функция, которой Хирург в упор не заметит, потому что он в голову выебанный прилежный учёный, каких тут пачками можно выгребать-- Его перебивает штабский. Правильно делает. Это — ловушка ассоциаций, примитивная из всех известных. Советы вырыли километры тоннелей прямо в жерло, чтобы изучать, разбирать, херачить током — нахерачились. Никто из них не догадался вовремя. Здесь с концами стоило всё взорвать, как только поняли, что оно поддаётся исследованию. И вниз по глотке клокочет вязкая, холодная слюна. Ни о каком сигнале больше не идёт речи: сканер угрожает формами жизней в пустых помещениях выше их яруса. Туда и не пройти по заваренным проходам. А ниже — нельзя. Ниже не хочется до трясучки, до вымученных шуток. Но у Следака есть приказ. И винтовка. Башка открывает глаза и видит скруглённые своды бетонного потолка. Как в метро. Только в метро он бы не спал на рельсах. Это, наверное, неудачная шутка, раз штабский мигом отдаёт приказ идти к Реактору. Что, искать большую красную кнопку? Видимо, в русских безумия и рационализма поровну, раз завезли на внеземной курорт ядерные технологии вместо хард-ресета; в этих бездонных колодцах ещё живо чернобыльское эхо, поставленное на тикающий таймер, и штабский говорит восстанавливать все системы. Застывшие механизмы, которые не перезагружали с девяносто первого — что может пойти не так? Башка открывает глаза и видит скруглённые своды бетонного потолка. Как в метро. Сразу хочется привстать — но рука побаливает, как если бы пять минут назад вколол нейролептик по приказу Хирурга. Он готов поклясться, что пять минут назад спал. Это ещё ничего — вот когда он встаёт, то начинаются ягодки. Слабостью пробирает кости сверху-вниз, сверху-вниз, а потом затухает, ударив в голову. Резко. Главное, что вроде как стоит ровно — ни Следак, ни Хирург припадка не замечают. Штабский снова командует идти в медотсек.

***

Следак говорит: «У меня нет суицидальных наклонностей», а потом пускает себе пулю сквозь шлем. Хирург сознаётся: «Сержант жив», и шальная пуля попадает в него. Башка открывает глаза и видит скруглённые своды бетонного потолка. Ему мерещится едкий запах дыма сквозь герметичный скафандр. Подземка больше не напоминает метро — скорее, дешёвый склеп. Башка не хочет его покидать, потому что каждое новое пробуждение значит, что ассоциация оправдана. Он считает их на подсознательном уровне: поворотами и обрывками мыслей, и каждый раз становится всё страшнее. С пятки на носок. Сначала это «не ходить длинными коридорами», когда Следак предлагает разделиться. Это «серьёзно, пропускать через аккумуляторы?» в Реакторе и «просто толкнуть дверь» на подходе к нему. Мимолётные, проверенные опытным путём подсказки себе в будущее. Для него становится очевидно, что это не безобидная сурковая аномалия — иначе без подсказок бы справился. Он не тупой. Он прятался здесь. Кряхтел над бункерной дверью с глубокими вмятинами и всё равно просыпался, потому что вентиль так и не поддался. Чем ближе поворот оказывается к шахтам, куда их отсылает Штаб, тем громче становятся мысли, и тем сильнее ломит кости фантомной болью. Сначала Башка не понимает. Здесь — концентрация неудач и радиации. Значит, аномалия? Советы успели разъебать пространственно-временной? Он никогда не стремился в определённую точку на своём пути, он не помнит, пока не увидит, — синтетическим голосом их заводит по коридорам в помещение кротовых нор. Там-то тошнота накатывает с новой силой; точка — есть. Обратный осмос, в котором он потерялся сотню раз. Нужно найтись, раз такое дело. Через комбинацию действий по таймингам. Спустя двенадцать часов Башка застывает у люка как вкопанный и отказывается спускаться. Следак флегматично поддевает его за трусость. В каком-то из особенно резких пробуждений так уже было: он не выдержал. Проснулся ногами к медотсеку и попытался рассказать, как страшно болит дырка в животе. Плакал, кричал о дежавю и люках; о том, что Сержант их предал, а Хирург нестерпимо чёрствый ублюдок, который только свои нервные срывы и может констатировать. Он не знал, что делает это уже второй раз. Тогда воспоминание перебило впервые: «Штабский-то всё знает, каждый раз новый маршрут». Он — второй, кто не заскриптован. Единственный, кто слышит эхо девяносто первого. Потому что штабскому не страшно на другом конце сигнала. Башка был таким же. Следаку с Хирургом тоже не страшно (ещё не время). Они не слышат истерично огревшего срывающимся криком «ТЕНИ ДВИЖУТСЯ» в ушах третьего. Они говорят белым шумом: «Башка, это протокол. Ты должен фотографировать». Штабский — монотонно. Требует спуститься вниз. Башка открывает глаза и видит скруглённые своды бетонного потолка. Его грудная клетка расслаблена. Он не торопится делать вдох. В умиротворении сдавших нервов наблюдает за тонкими тенями, ползущими из темноты на свет. Башка открывает глаза и видит скруглённые своды бетонного потолка. Он рвано втягивает носом кислород, чуть не закашлявшись. Хирург оборачивается. — Ты в порядке? — спрашивает он, и голос дребезжит чуть более реально, чем обычно. Режет слух. Башка не успевает ответить: для него слишком громко, слишком много, и воспалённый-обострённый нос чувствует порох; где, чёрт возьми, Следак? Скрежет доносится из глубин брошенного Реактора. Башка открывает глаза и видит скруглённые своды бетонного потолка. Если приглядеться, то можно различить, как ползёт тоненькая трещинка. Расходится ветками над головою. Она всегда была там? Его только что разорвало пополам, и он это, блядь, запомнил. Краеугольный камень выбит. Не тот, что в формалине — его камень. Может, с самого начала: пока сетовал на Хирурга, словно бы видел истину, а на задворках прожитые дни исчислялись часами трёхзначно. И в шахты ему возвращаться ни за что нельзя. В этом нет смысла. Там — нет смысла, он его не помнит, ни разу не нашёл в переплетении проводов, но штабский раз за разом отсылал, а теперь вообще молчит. Гнида. Как он может с ними так поступать? — Да. Сквозная, — докладывает Следак. — Диаметром… охренительно большая. — Здесь около сантиметра, Штаб, — поправляет его Хирург. — И она появилась за ночь. — Ты только что посчитал время нашего привала земным эквивалентом? Луч фонарика скользит слегка влево. — Мудрила. — Есть подозрение, что повреждение механического характера. В естественных условиях такие не возникают. — Однохренственно. Надо идти. Штаб, направляйте. Через десяток сбросов эта трещина станет больше. Пространство деформируется параллельно тому, как поддаётся пониманию. Она — трещина — будет расти и расти, паутинкой неизбежного оплетая шахты изнутри, — пока Сержант раз за разом вычленяет диск, пока гильзы застревают в тканях мозга Хирурга, пока Следак повторяет «блядь, блядский день» и перезаряжает, пока Диикоон со своими понатыканными станциями и отрядами спасения спит — она. будет. расти. Их поглотит заражённая станция, завалит осыпавшимися лунными камнями, сожрут янтарные стены. Его фотоотчёты затеряются радиосигналами в холодном космосе, навсегда, и он затеряется где-то рядом, на сбившихся рыданиях повторяя «я хочу домой, пожалуйста, только не Реактор». Башка открывает глаза и видит скруглённые своды треснутого потолка. На шлем осыпается пыль.