*
— Почему вы не заведете себе других детей, — как-то спросил он у матушки. — Которые… получились бы, как надо. А не как я. У матушки лицо побелело, стало как бумага, на которой Жусун тщетно старался оставлять именно нужные, а не какие попало, штрихи кистью. — Кто… кто тебе сказал об этом, А-Сун? Он только моргнул. — О чем, матушка? — О… об этом. Что я… — Матушка сжала челюсти. — Что мы с твоим отцом… — Мне… н-ничего. — Он мотнул головой. Протянул руку, погладил матушку по запястью. За свои глупые слова тут же сделалось стыдно. Только и мог он, что расстраивать: и матушку, и отца. — Я сам подумал. Ведь мне говорит наставник, чтобы я пробовал еще, не переставая, когда делаю… ошибки. — Ты не ошибка! — Матушка подобралась, вскинулась. — И если ты услышишь что-то… ещё хоть раз… они не имеют права так говорить. Никто. Они просто потеряли всякий страх! Твой отец… благородный человек. Один из лучших людей. Просто ему нелегко. Матушка крепко обхватила пальцами его плечи — так, что стало больно даже сквозь одежду. — Всё образуется однажды, А-Сун. Мы подождем. Потерпим.*
Нет. Сколько ни жди — а лучше сделаться не могло.*
На самом деле, Жусун матушке соврал. Это было плохо, но признаваться, что подслушивал, было еще хуже. И неизвестно, что бы расстроило маму больше. Это был тот последний раз, когда они были в Лаолине, у деда. Тот раз, который Жусун помнил — в том числе потому, что его едва не убили. Он не мог уснуть; воздух был не такой, как дома, и холоднее — а одеяло, наоборот, слишком тонкое. Жусун тихо-тихо обулся и скользнул в коридор — мамина комната была рядом. Он, конечно, был уже слишком большой, чтобы вот так запросто приходить к матери в спальню и забираться под одеяло, но она все равно никогда не запрещала. — Почему ты только одно дитя подарила мужу? В передней комнате маминых покоев горел свет — неяркая дрожь свечей в высоком подсвечнике подкрашивала ткань в двери красновато-розовым, словно на шкурке недозрелых личи. Голос деда звучал раскатисто, но не то чтобы зло, а матушка — ее силуэт виднелся сразу за дверью, подсвеченный лампой, — опустила голову, будто сама была маленькой и ее ругали. Что отвечала матушка, Жусун не слышал. — Жусун здоров, на первый взгляд, но разве таким должен расти сын? Она покачала головой — губы у тени шевельнулись. Дед усмехнулся в ответ: — Даже ты в детстве лазила по деревьям и как-то раз нас здорово испугала, упав. Еще совсем маленьким, меньше, чем сейчас, Жусун упал с лестницы перед павильоном — и матушка боялась, что он сломал руку или повредил ребра, и не отходила от его постели, но доктора сказали, что Жусун только ушибся. (Отец только раз заходил к нему в это время. И Жусун запомнил: как дернулись криво отцовы губы, словно при каком-то злом воспоминании.) — Ладно, если бы он сидел в библиотеке — ученость ценится, хотя в нашем роду всегда предпочитали клинок. Но он просто слоняется повсюду, — продолжил дед, совсем не глядя, наверное, на маму, не видя, как она только еще сильнее устало опустила плечи. У самого Жусуна стало горько под языком, должно быть, от слова «библиотека», и даже, кажется, пол захолодил сильнее сквозь тонкие подошвы комнатных туфель. — Есть, конечно, молодой глава Не, но он позор орденов. Ты и сама видишь это постоянно, когда приветствуешь его на пирах. Матушка ответила что-то. Ее снова было не слышно, но слова звучали чуточку резче. — Нет. Но ты — не твоя мать, да будет ей тепло в следующем рождении. Тебе незачем тратить жизнь на пустое благочестие. — Мой супруг... едва ли находит для меня время. Рука маминой тени расплылась, поднесенная слишком близко к драпировке, легла на раму двери, словно матушка была готова уйти из собственных покоев, только бы не продолжать слушать. — Тогда найди сама. Боги, ты дочь воинов, Цинь Су. Ты так упрямо защищала этого сына, но надо знать, когда отступить. Донце чашки коротко стукнуло о столик. — А-Су, — проговорил дед мягче, чуть сбавив тон, — ведь случись что, и никто не знает, позволят ли тебе вернуться и взять его с собой. Я-то тебя приму, но…*
Жусун сидел в тишине, среди зелени и колеблющихся пятен света, и повторял себе собственное решение: опять и опять. Когда-то тут стояла беседка, но после перепланировки сада ее убрали, и место сплошь заросло цепким диким виноградом — сюда, в дальний уголок обширных ланьлинских садов, редко кто теперь заглядывал. Настолько редко, что даже пионы здесь уже не сажали. И можно было просто сидеть на земле, смотреть на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь едва начавшие желтеть листья, и ни о чем не думать. От учителя он сегодня снова спрятался. Жусун это умел: прятаться так, что его не находили целыми днями. Плохо было только, что потом приходилось всё равно выбираться и отвечать, что делал. И тогда лицо матушки делалось грустным, а отец — если, конечно, вообще присутствовал — отец мазал по нему привычным почти невидящим взглядом, и его мягкий тон — так он обращался бы к неловкой младшей служанке чуть постарше самого Жусуна, — хлестал наотмашь, будто удар. (С двоюродным братом, Цзинь Лином, отец разговаривал по-другому; даже если двоюродный брат разбил в драке губу приглашенному ученику из вассального клана, а не просто тихо выбросил из окна список книги, которую задано было прочесть.) Но сегодня — сегодня матушка не станет его искать. Как и вчера. Как и всю неделю до этого. Пока отец в отъезде, матушка занималась всеми делами дворца — и сегодня должна была сама принимать гостей и просителей от имени ордена. Всё это обычно длилось до ночи; хотя матушка уставала раньше, чем отец, но очень хотела успевать столько же — чтобы тот, когда вернется в Башню Кои, был ей доволен. Так что Жусун мог сидеть в одном из своих излюбленных мест (либо вот здесь, в саду, либо в кладовой с тканями и мехами), а не пробовать в сотый раз переписывать одно и то же место из книги — уже не по заданию, а «для исправления». ...Когда-то, когда с ним только начинали заниматься, Жусуну нравилось слушать поучительные истории или рассказы о путешествиях. И что, если ему сложно было потом всё точно пересказать? Тогда все еще только улыбались — даже отец, хотя блекло и устало: он ведь еще дитя, чего требовать от ребенка. Он не помнил в точности, когда всё испортилось. Когда всё покатилось вниз с такой скоростью, что больше не остановить — помнил.*
Матушка приводила его к отцу, чтобы он рассказал, что нового выучил. Поправляла ему рукава, разглаживала волосы. Но потом отпускала его руку — потому что ему исполнилось уже пять лет, и необходимо учиться вести себя по-взрослому, так что он должен был приблизиться сам и сам произнести все положенные слова, без запинок и понуканий. В тот день было точно так же. Отец поднял взгляд, разомкнул губы — и не просто засосало вдруг в животе, от чувства, которого он тогда еще не понимал, а сделалось страшно. Жусун просто не мог выговорить ни слова. Не мог даже сказать о том, что ему сказать не о чем. (Шум в ушах, и смех, а потом упавшая на учебную комнату тишина — Жусуна учили вместе с другими детьми адептов, не выделяя; говорили, что это проявление скромности со стороны его отца. И его собственные руки, тоже упавшие — как будто вовсе не ему принадлежали, как будто он вообще не знал больше, как этими глупыми отростками-пальцами управлять. И остаток часа — в тумане.) — Что расскажешь сегодня? — отец внимательно смотрел — просто и обыкновенно, даже не строго. Жусун молчал и кусал губы. Отец ждал, не меняясь в лице. — Ничего. — Что? Повтори, Жусун. — Ничего, — тихо и послушно повторил он. — Жусун ничему не научился за день.*
От попыток разобрать написанное начинала болеть голова. Тошнило. А когда наставник требовал — или кто-то еще из учеников тыкал в плечо — слова сжимались в одно черное пятно, в котором вовсе ничего найти уже нельзя. Читал Жусун поэтому ужасно медленно, путаясь через слово, и ничего не запоминал после таких упражнений. Кроме никчемной собственной глупости. Он пытался заучивать заранее, отмечать в голове места, где ошибался, но тогда допускал другие ошибки, даже по собственным меркам глупые. Выходило скверно — не то, что, например, с тем, кто во что был одет на пиру — когда удавалось подсмотреть, он чувствовал себя как будто пьяным от бежевого и песочного, палево-розового, лилового и серебристого, яркого и бледного золота. Иногда он даже пытался рисовать по памяти узоры — вытканные или вышитые, просто чтобы не забыть: получалось плохо, но он не расстраивался. Он помнил по форме, на ощупь, все заколки матушки, и шпильки, и маленькие коробочки — и любил с ними играть, когда был совсем маленьким. (Теперь этого, конечно, было нельзя, но с другой стороны — он умел пробраться незамеченным, тихо, так что представления, незамысловатые, из подслушанного и плохо понятого, разыгрывал до сих пор.) А вот даты событий, числа и столбцы в книгах всё равно путались, и линии письма никак не желали складываться в одинаковый — не то что красивый — символ каждый раз, когда Жусун брался за кисть. Они были то длиннее, чем нужно, то короче. Слишком жирными или совсем тонкими. Иногда символ был истыкан лишними штрихами, как иголками, а иногда — превращался в одну размытую кляксу. Штрихи относило друг от друга, как брошенные в пруд соломинки — сколько ни пытайся подталкивать их палкой друг к другу. Символы в словах он путал постоянно: то их порядок, то их звучание. А то и всё сразу. В итоге Жусун вовсе перестал пытаться. Отдавал наставнику пустые листы, когда приходил день, хотя мог разобрать некоторые вопросы и даже знал ответ. Его били по рукам за такое — несильно, он ведь всё-таки был сын главы ордена. Он сам себя бил, с досады, даже сильней, чем наставник. Не помогало.*
— Он же попросту слабоумный, — услышал он. — Все уже понимают. Поэтому и не выпускают никуда. Какой позор для главы Цзинь. Двое на лестнице — Жусун не запомнил их лиц, они стояли в тени и в своем сине-фиолетовом были будто сами вырезаны из летней густой тени, — расположились скучающе и говорили свободно, как будто Жусуна вообще не было рядом. Как будто он ничего не понимал. Хотя видели, как он вынырнул из бокового коридора прямо на них. Он хотел было спрятаться и сегодня, сразу перед занятиями, но стыд на этот раз оказался сильнее страха, а ещё — ему хотелось в перерыве между уроками посмотреть на людей из Пристани Лотоса и самого главу Цзян, которые приехали за двоюродным братом. Вот, посмотрел. Жусун специально пробрался на галерею, идущую вокруг внутреннего дворика, в котором двоюродный старший брат обычно встречался со своим старшим дядей и его свитой, чтобы отправиться в Пристань Лотоса. Жусун надеялся, что и в этот раз будет так. Интересно было — а правда ли там повсюду лотосы, как говорят. В садах башни Кои был, правда, маленький пруд с лотосами, но за ним толком и не ухаживали, а потому те цвели в нем с каждым годом неохотнее. Жусун скрылся за перилами, приготовился смотреть — и едва не просмотрел, успел даже подумать, что глава Цзян пока задержался где-нибудь, например с отцом, и придет позже. Только когда Цзинь Лин бросился с криком «Дядя!» к высокому человеку, одетому почти так же, как и остальные трое — в простой темный сине-лиловый халат, с рукавами так же, как и у остальных затянутыми в узкие кожаные наручи с металлическими заклепками, — понял, что это и есть глава Цзян. Двоюродный брат остановился вдруг в шаге от своего дяди, словно споткнувшись — как будто внезапно понял, что бросаться вот так на главу другого клана — недостойно. Сложил руки в поклоне, изготовился сказать положенное «Цзинь Жулань приветствует дядю» или, может быть, «главу Цзян». Жусун даже придвинулся к перилам галереи ближе, потянулся опереться рукой, но поперечный брус вдруг подался под его прикосновением и с неожиданно громким стуком брякнулся на пол. Жусун отшатнулся к стене, споткнулся при шаге назад и растянулся на полу — и хорошо, потому что прямо перед ним и чуть выше полыхнуло неистово-лиловое извитое пламя, да сквозь балясины перил он увидел, как глава Цзян одной рукой держит за спиной не успевшего ничего понять двоюродного брата, а другой удерживает свернувшуюся у ног искрящуюся и потрескивающую плеть. Жусун встал на четвереньки, потом на ноги — и побежал. Не потому, что испугался — потому что отцу не должно быть за него стыдно, а если бы поймали и начали разбираться — непременно так и было бы. И вот эти двое на лестнице — должно быть, ничего не знали о произошедшем, просто ждали своего главу. И всё равно… Один из них даже повернулся к Жусуну и усмехнулся — длинно и гадко, отчего Жусун вздрогнул всем телом, но не сдвинулся с места. — Видишь? — продолжил тот. — Я же говорил. Слабоумный выродок. — Последнюю фразу он проговорил, особо выделяя слова. Нарочно. Чувство было такое, как будто Жусуна со всей силы ударили кулаком в грудь. Неправда, всё он понимал как надо! Тем более, если говорили разборчиво. Но если бы он начал кричать и махать руками... это тоже было бы «неподобающе», правда? Хоть в чем-то Жусун должен был вести себя достойно отца. А отец никогда-никогда не выходил из себя и голос не повышал. Так что Жусун, как во сне, просто развернулся и юркнул в соседний коридор, стараясь не бежать, только не бежать. — Жаль, — донеслось до него напоследок, чуть мягче и, вроде бы, рассудительнее. Это, должно быть, был теперь голос второго. — Всем в Пристани Лотоса стало бы спокойнее, если бы маленького господина отдали главе насовсем, но раз этот... Жусун добрался до своих покоев, задвинул за собой дверь и прислонился к ней, тяжело дыша — сердце в груди прыгало, словно пытаясь вместе с желудком выбраться через горло. До самого отъезда людей из Пристани Лотоса вместе с Цзинь Лином он ждал, когда отец позовет его — объясниться, но ничего не случилось, как будто глава Цзян ему о случившемся и не рассказал.*
Вспомнив об этом, Жусун обхватил руками колени, крепче подтягивая их к груди. Мелькнуло в голове: надо бы расправить подол, чтобы не измялся. Впрочем, на это сейчас внимания обращали еще меньше, чем когда он был совсем ребенком, да и шили на него, в основном, как на простых адептов — из только малость подкрашенного льна, хоть и отделанного нарядной тесьмой. Это, разумеется, если не надо было вдруг показывать его посторонним — там, где ему прилично было (не слишком часто, сообразно возрасту), он присутствовал — с нежным материнским или равнодушным отцовским напутствием поменьше проявлять свою неуклюжесть и говорить с кем-то, только если спрашивают прямо. Со временем он стал вовсе избегать книг и свитков. Они связывались с тяжелым и неприятным, слезами, болью. Но оно, это мерзкое, неприятное всё равно находило Жусуна.*
— Помоги мне найти согревающий талисман, А-Сун, — позвала его тогда матушка. Они только вернулись из путешествия к деду — раньше времени, и комнаты стояли по ранней холодной весне нетопленные. Он не отказался (ему хотелось быть полезным, хотелось как-то оправдать… хотя тогда ещё он толком не понимал, и что, и насколько) — открыл материн сундучок с принадлежностями для талисманов и вгляделся в ровные стопки расписанной бумаги. Жусун помнил, как смотрел, смотрел-смотрел-смотрел, пытаясь разобрать до того, что его снова затошнило от напряжения, а потом взял то, что должно было оказаться нужным талисманом. И то, как вскрикнула потом матушка — потому что он неправильно понял знаки, и это был какой-то... женский, как говорили мамины служанки, талисман — помнил тоже. Хотел помочь — а в итоге причинил вред. Хотя матушка и говорила потом, что Жусун не виноват, но он-то, на самом деле, знал лучше.*
Будь он и в самом деле сумасшедшим, было бы проще. Тогда его ничего из этого не обижало бы, правда? Жусун еще поерзал немного. Укромный уголок казался холоднее обычного, хотя осень только вот-вот началась и все говорили, что в этом году зима будет теплая. Наверное, надо было всё-таки быть благодарным. Люди болтали (когда считали Жусуна за тень на стене или солнечный блик на колонне): отец очень терпелив. Снисходителен даже. Не то, что его собственный покойный батюшка, тот-то уже давно бы... Слишком, должно быть, глава ордена Цзинь привязан к своей жене. Кто бы мог подумать. Наверное, им с матушкой и правда повезло. Но... но, может быть, лучше бы его и правда не было? Матушка говорила: он родился слабым, но небеса смилостивились и позволили ему выжить. Но это значило, что он не оправдал еще и небесных ожиданий. Особенно, если... Особенно если с матушкой что-то случилось, когда она его родила. И именно поэтому, когда он спросил тогда... Нет. На самом деле, неважно вовсе. Неважно, в чем тут причина. Может, с Жусуном всегда было слишком много хлопот. Может, отец разлюбил и матушку, просто ничего не может поделать — потому что тогда все люди, которые говорят, какой он благородный, стали бы говорить иначе. Может, Цзинь Лин просто нравился отцу больше. Ведь так бывает? Но даже если дело только в его глупой неспособности... Как Жусун докажет что-то отцу, уставшему ждать? Даже если всё получится… нет, только начнет получаться, разве для отца этого будет достаточно? Он сам гораздо умнее, глава Лань гораздо более умелый рисовальщик, а Цзинь Лин — уже гораздо более умелый боец, и даже матушка знала и умела в возрасте Жусуна гораздо больше. После таких раздумий выходило, что все, кого отец любил, были во много раз лучше Жусуна. Вот и сейчас… Как и всегда, отец не оставил ничего для него — ни просьбы, ни указания. И когда вернется, не перемолвится даже словом — только посмотрит вскользь, как будто с недоумением. Ведь просто пройдет еще один день, когда Жусун ничего существенного не добился. Но он уже решил, что перестанет ждать чего-то другого. Поэтому ни всхлипывать, ни надеяться зря не станет. Вот только… В этот раз он думал — он и правда надеялся, что ему велят собираться, и он отправится в Облачные Глубины с отцом, ведь так было бы проще. И даже если вдруг случилось что-нибудь такое, из-за чего ему отказали и не стали говорить… Жусун сглотнул. Но лучше бы это глава ордена Лань приехал в Башню Кои. Во время его визитов отец хотя бы обращался к Жусуну прямо — так, что даже будто бы временами видел по-настоящему; а кроме того… Приезд главы Лань означал новый урок в той комнате, нарочно отделанной в синих и голубых оттенках с вкраплениями белизны. И, может быть, если бы удалось спросить прямо... Ведь Лань Сичэнь никогда ему не лгал — с самой первой их неторжественной встречи, с самого первого разговора за границами затверженных приветствия и прощания.***
…Жусун тогда забрался в беседку, чтобы порисовать. Там у него было что-то вроде тайника: чтобы не таскать каждый раз все нужное. В старом плетеном коробе — угольные палочки, мел, и даже старый потертый набор для каллиграфии (край сосуда для воды откололся, зато тушечница, хоть и из скромного темного камня, была очень приятной на ощупь) найденный в одной из кладовых. Почему-то с ним Жусуну обращаться было легче, чем с тем, который стоял на столе у него в покоях. Хотя он вообще не любил тушь — стоило растереть немного и взять в руки кисть, даже для рисования, как пальцы начинали дрожать. Чтобы понимать прекрасное, надо было прочитать об этом в книгах, а Жусун не мог. Он мог только смотреть — на все подряд: на птиц, облака, пионы и дворцовые крыши. И пытался рисовать это — просто чтобы проверить, лучше оно выходит, чем письмо, или нет. Выходило... он не мог сказать точно. Но, по крайней мере, лёгкая размытость, или разница в размере между частями, не уничтожала смысл целиком. Правда, наставники ничуть не радовались тогда, когда к нему еще не приставили своего, отдельного учителя. Когда замечали, что на уроке он рисует, а не записывает про основателя клана или повадки лесных чудовищ — особенно. Трясли листами у него перед носом, называли то лентяем, то — опять — слабоумным. С тех пор Жусун показывал наброски только матушке. А теперь не показывал даже ей. Линии у него, конечно, получались нечеткими — даже если он упирался локтем, — но хотя бы понятно было, имел он в виду птицу — или карпа из прудов в саду. С помощью угольной палочки он мог взять часть мира и сделать своей. Или хотя бы попытаться. Так просидеть Жусун мог до вечера — пока еще хватало света. Если бы у него получались как следует талисманы, то можно было бы продолжать и в спальне, но после того раза, когда он ненароком чуть не устроил настоящий пожар — привлекать внимание не хотелось. (И так говорили, что матушка могла из-за него пострадать — если бы вовремя не увидела, что Жусун всё-таки, кашляя, вывалился из-за дымной завесы). Часы текли незаметно. Почти... почти счастливо. Вот и сейчас он слишком увлёкся, и потому не расслышал мягких шагов — на дорожке, а потом по траве. Только когда высокая тень коснулась его, а поверх тени легло присутствие — Жусун судорожно вскочил, разжимая пальцы. Только темные пятна остались, невидимые, скрытые рукавом. Обернулся на пятках. Человек в голубом и белом стоял перед ним, сложив за спиной руки, и чуть наклонив голову к плечу. Послеполуденное солнце поблескивало на высокой серебристой заколке, чем-то похожей на рога диковинного благородного зверя. Жусун его узнал, конечно. Как же иначе?.. Еще когда он был совсем маленьким — когда никто, должно быть, не знал, какие он принесет неприятности, — его одели в тяжелую парадную одежду, и матушка прошептала ему на ухо, что нужно делать и говорить. Своих дней рождения до того он просто не помнил, потому что его приносили показать гостям, а потом уносили, и только. А тогда — впервые ждал про себя, когда придет время сказать слова. Кроме обычного — «Благодарю за подарок», еще другое: «Жусун будет расти, оправдывая данное ему имя». (Кто же знал, что он окажется — сосной на обрыве, чьи корни не дают опоры?..) Матушка мягко подтолкнула его в спину: ну же, и он послушно, кукольно шагнул вперед, поднял взгляд — почти запрокинул голову. Глава ордена Лань посмотрел на него — не просто так, а будто бы поймал его взгляд своим, удержал, не давая опрокинуться. Пожелал… чего тот пожелал, Жусун уже не мог бы сказать; но чувство, легкое и какое-то трепещущее, редкое — запомнилось. Отпечаталось где-то, и продолжало собой дразнить. Отец всегда выходил встречать главу Лань лично, и Жусун то и дело увязывался следом, как неловкая тень-недоросток. Главное было — запинаться поменьше, не цепляясь за камешки и ступеньки, и тогда — тогда удавалось увидеть, как тепло они здороваются с отцом. Отблеск этой теплоты падал на Жусуна тоже, как от жаровни зимой. Лань Сичэнь говорил, что мальчик может остаться с ними — ребенку не повредит послушать музыку и стихи, ведь не всё же вести разговор о делах, для дел есть собрания, а не дружеские часы, — но отец все равно, настойчиво, пускай мягко, отсылал Жусуна прочь. И смотрел так — чуть наклонив голову, из-под бровей, — что Жусун только об одном и мог думать: как поклониться и не упасть, и не вихлять руками, поворачиваясь. Оставалось только — прокрасться обратно, тихо-тихо, когда возвращалась способность думать связно, и прильнуть ухом, вслушиваясь в разговор. Дыша через раз, чтобы не выдать свое присутствие. Это тоже было похоже на прятки. (Жусун даже притворяться не стал бы, что понимает всё — или половину. И даже не потому, что никто не старался подстроиться под него — они говорили, подхватывая один другого на полуслове. Но сам ритм беседы каким-то образом успокаивал, позволял представить, будто всё хорошо, и они… Что — они? Жусун никогда не додумывал.) А вот сейчас... Сейчас они впервые были наедине, и Жусун не знал, чего ждать. Рисунки, вставая, он для надежности спихнул себе за спину. — Добрый день, глава Лань. Ладони метнулись — разгладить смятое, отряхнуться, и оставалось только отчаянно пожелать, чтобы спереди на одежде не осталось следов — травянисто-бледных или сизо-черных. И тут Лань Сичэнь удивил его. Вместо того, чтобы смотреть сверху вниз, смотреть с выражением, которое Жусун приучился распознавать — с презрением или осуждением, — он опустился перед Жусуном на колени и перехватил его ерзающие руки. Не так, как старшая матушкина служанка — с желанием сжать побольнее, чтобы это недоразумение, которое досталось госпоже вместо сына, хоть чему-то да научилось. Нет. В пожатии пальцев была уверенность, и сила тоже — без грубости. Он давал Жусуну возможность — выпрямиться, как следует, самому, только с небольшой опорой. — Здравствуй, — сказал он ему, как взрослому, когда Жусун оказался твердо стоящим на ногах. — Я давно собирался встретиться с тобой один на один, — сказал Лань Сичэнь, и Жусун почему-то сразу же поверил — действительно давно, и действительно собирался. Но только... он по-прежнему не знал, что говорить дальше, поэтому просто кивнул. И снова замер, чувствуя себя неожиданно маленьким, и в то же время — значительным, под направленным прямо на него мягким доброжелательным вниманием. — Скажи, — обратился Лань Сичэнь, глядя теперь не вполне в лицо Жусуну, а чуть у него над плечом, — могу я взглянуть? Жусун не рассчитал, что даже так — почти сидя — глава Лань оставался на голову его выше и, должно быть, с самого начала прекрасно всё видел. Отказываться теперь было бессмысленно. Лань Сичэнь осматривал сегодняшние наброски один за другим, а у Жусуна колотилось сердце. У него в руках был сейчас один из образов в памяти — обрывок, но другие ориентиры помогали понять: это относилось к одной из поездок с матушкой в Лаолин. Не зимней, значит, не последнего года. Лес в дымке, сочное-зеленое и тонкое-серо-синее, густой воздух. Солнца не видно: оно разлилось по небу сверху, тонким слоем, как масло из опрокинутого флакона. Деревья будто зависли между землёй и небом. И птичье колыхание, смутное живое тонкое облако — куда-то взмывающее после ночного отдыха — на самом пределе зрения. Жусун не знал, как изобразить невидимых птиц. Как раз над этим он ломал голову. Они точно должны там быть, утренние птицы, и должно быть понятно, что это — именно они. Но всё, что он перепробовал, получалось... слишком. Может, будь у него краски — или восковые палочки — но их было сложнее добыть. Матушка не рисовала сама, она занималась садиком и собирала коллекцию редких чайных сортов, а картинами и музыкой интересовался отец — но просить у него что-то Жусун не мог. Не стал бы. В конце концов, он остановился на линиях: прерывистых, тонких, которые были просто чем-то навроде облака, но если мысленно дорисовать еще чуть-чуть — то получались очертания птицы. Нескольких птиц — облачной стаи. Лань Сичэнь вдумчиво склонил голову и перевел взгляд на Жусуна — поверх листа. — Туман передан неплохо — с учётом того, что это не краска, даже не тушь. Тебе кто-то подсказал это сделать? — Нет, я... просто я думал, как показать то, что у меня в голове. С цветом вышло бы лучше, но мне негде взять. Ну… цветную тушь. Реакция на это — молчание, но какое-то странное. — И тени... Ты довольно наблюдателен. Неужели... неужели это — как смотрел на него Лань Сичэнь — это... одобрение? Он сглотнул, не ответил. — Правда... — Сердце Жусуна ухнуло в живот. А может, и глубже. — Соотношение размеров стоило бы поправить. Стая птиц по сравнению с лесом изображена очень большой. Их не было видно так близко, верно? Он смешался. Его нечасто просили оценить размер чего-то, а своей памяти — здесь — он доверял. Это казалось почти предательством. Впрочем — Жусун призадумался — он ведь не ошибся так уж серьезно. Просто почему-то ему показалось, что птиц нужно изобразить именно так. Мелькнуло желание поступить так же, как он поступал на уроках, когда от него требовали чего-то, что он не мог сделать. Но… — Матушкин паланкин только подняли в воздух, и мы летели очень быстро, — проговорил он и осмелился слегка, искоса поднять взгляд. Глава Лань смотрел на него — показалось — заинтересованно. — И они казались больше, чем есть на самом деле, потому что тоже быстро летели навстречу. — И ты приблизил их, чтобы показать… скорость? Любопытно. — Лань Сичэнь отложил рисунок и протянул руку за другим. — Но вот здесь камень с памятной надписью, у дальнего края дороги, — тоже больше, чем на самом деле. Правда? — Мне хотелось, чтобы… можно было прочитать. Наверное, — смутился Жусун. — Но Жусун рисует… не для чего-то. Просто так, – пробормотал он, оправдываясь. — Конечно же. — Улыбка тронула губы главы Лань так заметно, что Жусуну на миг показалось, что он усмехнулся бы, если бы не успел сдержаться. — Мы все рисуем просто так. А это всё поправимо, при должной практике. — Звучало достаточно сдержанно: это была не похвала, нет, но и... не противоположность. Лань Сичэнь вновь взял рисунок с птицами и посмотрел на него, наклоняя к свету. Перевел взгляд на бумагу, которую Жусун сегодня уже перепортил, пытаясь нарисовать все правильно. — Ты хотел подарить его кому-нибудь? Отцу, может быть? Жусун мотнул головой — он никогда не думал даже о том, чтобы надоедать с чем-то подобным отцу. — Матушке, — сказал он, внезапно севшим голосом. — Тогда нужно будет подобрать свиток — и подпись. Как бы ты хотел назвать свой рисунок? От одного слова «подписать» у Жусуна с недавних пор приключались приступы легкой тошноты — вот и сейчас он, не отдавая себе отчета, поднял руку к горлу. — Что такое? — глава Лань проследил за его жестом. — Никак, — выпалил Жусун. — Я… простите, я не могу. — Не можешь сказать? Пальцы как сами собой сжались на краях рукавов, а голова попыталась втянуться в воротник. Будь Жусун черепахой, он, наверное, уже лежал под ногами Лань Сичэня твердый, словно камень. Но всё-таки, ему же стоило только кивнуть. Сказать что-нибудь вроде того, что это секрет. Попросить не трогать рисунок, объяснить, что он подпишет рисунок, когда уже сделает свиток. Жаловаться было нельзя. Признаваться… признаваться тоже нельзя было никому, кроме матушки. Но ведь Лань Сичэнь — единственный, кто, кроме матушки, сейчас смотрел на его рисунок без злости или досады. Мелькнула еще мысль, что можно сейчас встать и просто убежать, не объясняя вообще ничего. Но это ведь было бы так, как будто он, Цзинь Жусун, и правда сумасшедший. А он — нет. — Или… — продолжил вдруг Лань Сичэнь — спустя длинный миг мучительного отчаяния, — ты не можешь правильно записать? Сердце ёкнуло. Но глупая голова кивнула сама, качнулась на шее. — Что же, бывают сложные символы, особенно для твоих лет. Может быть, я смогу помочь? Как бы ты хотел подписать, если бы был свободен в выборе? Жусун задумался. — Я... х-хотел бы, чтобы матушке это напоминало о доме. — Значит, утешение в тоске по родным краям, — повторил Лань Сичэнь, и у него это прозвучало куда более красиво и по-взрослому. Жусун протянул ему угольную палочку, только запоздало спохватившись — сам он уже перепачкал пальцы, но не доставал платок: еще одна причина прятаться в старой беседке — всегда можно сорвать пучок травы и обтереть пальцы им, даже если это больнее. Но Лань Сичэнь взял уголек, словно так и надо было, и, склонившись над старой каменной скамьей, по которой оказались разложены рисунки, быстро подписал лист. — Очень красиво, — прошептал Жусун. — Ему даже захотелось прочитать надпись — настолько изящными, легкими вышли символы, несмотря на не совсем подходящий инструмент. Ему доводилось видеть почерк отца — среди писем матушки, когда она собралась вдохновить его на учебу примером. И то, и то было — верх недостижимого для Жусуна в каллиграфии, но навык Лань Сичэня не вызывал досады и зависти. Им просто хотелось любоваться. — Можно было бы сделать надпись в стихах, — проговорил Лань Сичэнь, окидывая готовый рисунок взглядом, — но я не так хорошо тебя знаю, чтобы выбрать за тебя. Стихи должны звучать в гармонии с намерением художника, но сердце человека — не то, что посторонний может понять легко. Разве что для А-Яо… — он оборвал себя и сказал еще раз — иначе: — для твоего отца я мог бы сделать это, если бы он разрешил. Цзинь Жусун смутился. — И все-таки… — поговорил Лань Сичэнь мягко, как будто говорил сам с собой.— Хуайсан обмолвился как-то, что у тебя проблемы с кистью. Тебе трудно держать ее ровно? Может быть, руки дрожат? — Н…не совсем, — заикнулся Жусун, — просто… Отец говорил ему, чтобы он был осторожен и не болтал при посторонних. Но Лань Сичэнь не был посторонним. Лань Сичэнь был названным братом отца, и Жусун, может, заговорил бы с ним раньше, если бы знал — как и о чем. Не дождавшись более внятного ответа, Лань Сичэнь кивнул — слегка, словно никакого вопроса и не было. Они помолчали. — О чем бы ты хотел поговорить еще? Что тебе было бы интересно? – спросил вдруг Лань Сичэнь. — Боюсь, я мало знаю тебя, чтобы предлагать сам. Странно такое говорить, но мне стоило, верно, чаще проявлять интерес к тому, чем ты живешь, раз уж… — Отец... прячет меня. – Почти невежливо перебил его Жусун, почему-то ему тяжело было видеть, как глава Лань смущается там, где вообще не было его вины. – Не хочет, чтобы видели чужие. — Ему не хочется, чтобы ты волновался зря под чужими взглядами, — мягко поправил его Лань Сичэнь. — Твой отец знает, что это такое: когда на человека смотрят предвзято. Поэтому бережет тебя. Это явно была неправда, Жусуну лучше знать — но Лань Сичэнь говорил совсем без насмешки, искренне. Тугой комок в груди потихоньку начал разжиматься. И Жусун решился. – Расскажите, куда вы ездили весной с отцом. Лань Сичэнь коротко улыбнулся, уголки рта слегка вздрогнули вверх. Жусун хотел бы нарисовать эту улыбку, но людей изображать он не пробовал совсем. Уверен был: это-то точно не выйдет. – Не уверен, что тебе будет интересно, но… как скажешь. Лань Сичэнь жестом предложил ему убрать бумагу и рисовальные принадлежности, и устроиться на скамье удобнее. – Видишь ли, клан Вэнь… ты же знаешь про клан Вэнь?.. – Жусун кивнул. Он все-таки умел слушать, что бы там ни говорили. – Клан Вэнь в свое время владел довольно большим наделом. Настолько большим, что сейчас ни один, даже великий клан не в состоянии присвоить хотя бы четвертую часть. Еще и потому, что земля там – горные неудобья, за которыми непросто присматривать. Люди там все же живут, поэтому сейчас любой вассальный клан заклинателей может заявить о своей готовности принять под защиту часть надела своего главного клана, но должен доказать, что способен эту защиту обеспечить, и поэтому мы… Тебе правда интересно? Рассказать тебе про Цишань? Цзинь Жусун кивнул. — Я почти совсем нигде не был. Даже у наших вассалов. Если не считать поездок с матушкой к деду, но этим поездкам тоже пришел конец. Тогда — чуть больше года тому назад — случилось нападение: вроде того, которого он не помнил, потому что был еще совсем маленьким. Когда, говорили, погиб бы — если бы служанка не подняла шум, увидев человека в чужой одежде. Их экипаж окружили конные люди — без орденских знаков, в каких-то тряпках на лицах. Предводитель был в маске, похожей на лицо демона. Люди ордена Цинь отбились от этих разбойников, но сами говорили потом — удача, что обошлось так легко. Отец обещал провести расследование, но выяснить ничего так и не удалось. После этого матушка больше не отпускала Жусуна от себя, запрещала возить его хоть куда-то — обнимала и мотала головой: нет-нет. Отец вздыхал длинно, видя это, но с матушкой не спорил. А сейчас Жусуну выпадала возможность вроде как… присоединиться. Вскоре Жусун перестал понимать, отчего он так робел перед этим человеком раньше. Его было интересно слушать, как отца — только Лань Сичэнь обращался именно к нему, Жусуну, и не нужно было представлять, прячась и обманывая себя. В конце концов Жусун осмелел настолько, что начал спрашивать сам. Неловко, запинаясь, краснея из-за того, что не понимал имен всех тех мест, которые Лань Сичэнь называл (правильно читать карты у него не выходило точно так же, как и всё остальное). Так что Жусун не заметил, когда в саду появился отец. Отец умел такое. Это Лань Сичэнь — не оборвал себя на полуслове, но мелодично закруглил фразу и повернул голову, отзываясь на взволнованный оклик. Встал с сидения беседки — складки одежды легли ровно, одна к одной, как будто сам ветер разгладил. Услышав отцовский голос, Жусун и сам спешно поднялся, отряхнулся, отошел на шаг и другой. Отец поднял руку — словно маня к себе, но встал так, чтобы быть между Лань Сичэнем и Жусуном, которого чуть отодвигал в сторону. Лань Сичэнь же стоял спокойно и смотрел на отца — почти так же, как на самого Жусуна недавно. Терпеливо, тепло. Смутившись, Жусун опустил глаза. Уставился в траву, где поверх его тени легла теперь тень отца. — Он... докучал тебе? — Отец, как обычно, не глядел на Жусуна. Даже не прикасался по-настоящему — его ладонь зависла на волос над плечом. — Вовсе нет. Мы с юным Жусуном приятно поговорили, смею заверить тебя. — Второй брат способен приятно беседовать даже с камнем, утонувшим в болотном иле. — Тонкая улыбка окрасила отцовский голос. — Я в этом не сомневаюсь. — Я знаю, что ты не имел этого в виду... Но не сравнивай своего ребенка даже в шутку с мертвым камнем, прошу тебя. Отец чуть склонил голову — больше игра, чем послушание старшему. — Если так просит второй брат. Жусун потихоньку отошел из-под отцовской равнодушной руки — опустившейся теперь вдоль тела словно бы с облегчением, — и краем глаза смотрел, как растягивает улыбка отцовы губы, будто что-то тянет за его лицо. Лань Сичэнь этого, впрочем, словно не замечал. Шагнул чуть ближе к отцу — Жусун, напротив, на шаг при том отступил, попятился к ближайшему пионовому кусту. Он показался себе лишним. Взрослые продолжали, словно бы позабыв — как бывало всегда — об его присутствии. — Я хотел бы просить тебя, — начал Лань Сичэнь. Его пальцы, будто независимо от воли, привычным жестом коснулись отцовского рукава. — Для тебя — что угодно. — Тут отец улыбнулся совсем иначе. Чуть запрокинул лицо навстречу Лань Сичэню, и солнце осветило его, сделав кожу еще светлее. — Ты разрешишь мне заниматься с А-Суном? Как учителю. Свет померк — слегка, самую малость. Отцовские брови дрогнули, тронутые недоумением. — Прости, не уверен, что верно понимаю тебя. — Обойтись без твоего согласия кажется мне неправильным. — Зачем? — только и спросил отец. Тише, чем до того. — То есть... есть ли в этом смысл? — Я не могу ручаться, — покачал головой Лань Сичэнь. Сердце Жусуна стукнуло больно и глухо. Выходит, это тоже было... ничто? — Мой брат… — после томительного молчания продолжал Лань Сичэнь. — Я не говорил тебе раньше. Он долго не разговаривал. Очень долго. Но наша мать… — Тут он опять прервался, как если бы слова были слишком маленькими, чтобы вместить всё, что ему было нужно. — Наша мать начала учить его циню. А после продолжил я. Еще долго язык струн был для Ванцзи привычнее человеческого. До сих пор он предпочитает о самом важном говорить музыкой. Но со временем — со временем пришло и это. — Не слишком ли Жусун уже взрослый? — И это говоришь мне ты? — В голосе Лань Сичэня прозвучало что-то вроде веселого изумления. А отец смотрел на Лань Сичэня с каким-то сложным выражением: таким же непонятным для Жусуна, как то, что нужно было писать на сигнальном талисмане, чтобы тот заработал. — Пусть второй брат поступает, как знает, — негромко ответил отец, наконец, и завершил фразу коротким поклоном — и когда Лань Сичэнь перехватил отцовские руки точно таким же жестом, как совсем недавно руки Жусуна, — мальчик развернулся и побежал прочь.***
Но Лань Сичэнь не забыл о нем. Когда спустя… вот тут Жусун сбивался, как и всегда: неделю? Две? Или даже чуть больше?.. за ним пришел слуга с просьбой для молодого господина Цзинь последовать за ним, в крыло гостевых покоев Башни Кои, Жусун даже испугался сначала. Тем более, матушка заволновалась: а это всегда значило, что речь пойдет — или шла — о его, Жусуна, успехах. Слово «успехи» оставляло во рту такой же привкус, как если случайно разгрызть косточку абрикоса. Жусун знал эти комнаты, видел — как раз туда отец отводил Лань Сичэня, когда тот приезжал. Но никогда не думал, что ему доведется оказаться внутри — а не снаружи, тайком, замирая от стыда и от любопытства. А обставили комнату как-то нарочито просто. Да, были тут, как и везде, блестящие позолоченные подсвечники и узорчатые занавеси, но резная мебель — как будто вырезана одновременно тоньше и проще: без лишних ни к чему не нужных завитушек. И было ее немного — низкая кровать, два столика, алтарь для циня с подставкой для нот, изогнутые подлокотники, да открытые полки для вещей и свитков — все из красивого золотистого дерева. Лань Сичэнь его ждал, уже снимая с жаровни вскипевший чайник. – Перед началом каждого дела стоит выпить чая и поговорить, – проговорил он спокойно и дружелюбно, указывая на подушку напротив себя, через чайный столик. Жусун сел, неловко подобрав подол, взял чашку с чаем — быстрее нужного. Та была ещё горячей, но отпускать — означало сделать лишь хуже, и Жусун решил потерпеть. – Первым делом мне хотелось бы знать: что именно тебе не удается? Отвечай честно. – Лань Сичэнь смотрел на него прямо и ждал ответа без готовности ударить в ответ на искренность – во всяком случае, так Жусуну казалось. – Я не… – Жусун попытался говорить ясно и четко, но в горле как будто встал пузырь воздуха, и пришлось глотнуть чай: по счастью, уже подостывший. – Не могу читать и писать, как другие. Черты в иероглифах, они… как будто отдельно друг от друга, и не складываются у Жусуна, как надо. – Это все? – Лань Сичэнь едва заметно вскинул брови, будто удивившись. – Но ты ведь понимаешь все, что тебе говорят? И всё, что видишь вокруг? – Если сказать… ну, или прочитать мне вслух… наверное, не хуже остальных. Лань Сичэнь кивнул, будто бы больше сам себе, чем Жусуну. А следом поднял голову, и заговорил: — Я и раньше спрашивал у твоего отца, могу ли я что-то сделать... — Он… — «отказывался», просилось само на язык, предательской и правдивой льдинкой, но Жусун вовремя прикусил его, — …ни разу не говорил об этом. — Так было проще, тем более, частью правдой: Жусун ничего такого не слышал. — И не отвечал, да? Лань Сичэнь, впрочем, тоже не ответил прямо. — Это внутреннее дело вашей семьи, вашего клана, и даже если я... — Он оборвал себя — Жусун не понял даже, отчего. — Даже так — я всё равно непричастен. Но, может быть, мне стоило взамен спрашивать сразу у тебя? Лань Сичэнь серьезно посмотрел ему в глаза. Как будто… как взрослому. — Верно. Ты должен согласиться сам. Скажи, Цзинь Жусун — ты согласен учиться у меня? Внутри всё задрожало — как знамена под налетевшим ветром. — Д... для этого недостойного будет честью п… принять предложение главы ордена Лань. — Жусун успел, к счастью, вспомнить, чему учили его на словах. Он не всегда запоминал необходимые правила как следует, потому что не получалось сосредоточиться, но сейчас споткнулся только один раз. А вот поклониться сразу забыл — стыдно, только взмахнул руками перед собой, как ребенок. Или правда — слабоумный. Но Лань Сичэнь никак не отреагировал на это. Хотя говорили, опять же, что орден Лань — образцы правильного поведения. Но только ни тени притворства, или насмешки — даже самой тонкой — Жусун не мог различить, сколько ни присматривался. — Думаю, нам следует попытаться пойти иным путем, чем пробовали, должно быть, твои наставники. То, насколько ты… не вполне понимаешь взаиморасположение черт, почти не отразилось на том, как ты рисуешь: хотя и делаешь некоторые части крупнее или мельче, чем нужно. Полагаю, с музыкой может получиться сходно. Но музыка ближе к речи, чем картина, и может быть, она сможет стать для тебя мостом. Со временем, разумеется, — уточнил Лань Сичэнь. Должно быть, чтобы Жусун не надеялся зря — хотя он и так надеялся не особенно. — Ты позволишь мне помочь тебе, А-Сун? Так раньше называла его только матушка, и… — Да, — выдохнул он, и только потом поправился: — Глава Лань может… делать со мной все, что сочтет нужным. Но Лань Сичэнь, наоборот, нахмурился. — А что насчет желаний твоего сердца? Ты хотел бы научиться музыке сам? — Да. Хотел бы. — Это вышло почти что твердо. Музыку ему нравилось слушать, это правда, когда получалось снова воспользоваться тем, что его не замечают, но он не совсем понимал, как она получается. Но если глава Лань действительно научит его… говорить музыкой, хотя бы немного — если у него что-то выйдет — то это действительно походило на мост, радужно-ломкий, который Жусуну и хотелось, и не хотелось видеть перед собой: потому что шагнешь, и всё разобьется. — Странно, твой отец говорил мне, что музыка тебя не интересует… Впрочем, как и изящные искусства вообще. В чем дело? — Взгляд оставался мягким, но при этом — внимательным. — Я не показывал ему своих рисунков, глава Лань. Лань Сичэнь покачал головой. — Скромность — это хорошо, но такая стеснительность — это чрезмерность в скромности. Быть может, иначе бы мы с тобой раньше встретились, как ученик и учитель. А рисовать — ты хотел бы продолжать тоже? — И рисовать тоже. Если… с вами. — Значит, мы будем делать всё понемногу. Так, как нужно тебе.***
Первые несколько раз они во время занятий не делали ничего. Просто сидели наедине, и Лань Сичэнь играл, а Жусун должен был слушать: совсем как раньше. (Когда тихо подкрадывался к отцовскому кабинету или к беседке в саду.) Потом Лань Сичэнь спрашивал: понял ли Жусун хоть что-то. Насколько хорошо различил течение музыки. Иногда просил нарисовать движение мелодии непрерывной линией. Как оказалось, он был способен распознать ритм и темп, хотя ошибался в отдельных звуках — но при этом чаще догадывался о том, какой смысл вкладывался в мелодию, чем наоборот. Потом появился цинь. Довольно простой, ничем не украшенный и, наверное, совсем не старый. Не прославленное оружие. Не прославленный инструмент. Просто… цинь, на котором можно играть. — Я попросил твоего отца найти его для тебя, — пояснил глава Лань. Вряд ли отец искал его сам — скорее всего поручил кому-нибудь, но всё равно Жусуну стало как-то… приятно. Только вот… Они сели рядом. Лань Сичэнь занес руку над струнами. Тронул их по очереди, не касаясь другой рукой, извлекая звук. — Теперь повтори. Он видел движения Лань Сичэня. Он слышал звуки. И все равно его как заморозило. Он боялся совершить ошибку. Он протянул руку и сделал, как видел. Как слышал. Звук был... точно таким же, да? Или... Он оглянулся на Лань Сичэня. — Правильно, — кивнул тот, — смотри, как нужно держать руки… Оказалось даже просто — поначалу. Пока учили лады, и высоту струн, и правила настройки. Жусун даже волноваться перед каждым часом занятий перестал. После того глава Лань уехал надолго и в этом месяце в Ланьлине не был, но Жусун уже помнил достаточно, чтобы подслушать у слуг и подобрать по слуху две или три песни. Потом дошло до чтения записей и, как он ни надеялся, что его собственное проклятие возьмет, да и не сработает — бывает ведь такое с проклятиями — и тут началось то же самое. Если не сосредотачиваться на каждой ноте, ему даже удавалось повторить часть мелодии — с ошибками и запинаясь, но всё же. Лань Сичэнь предлагал попробовать еще, аккуратно убирая лишние ноты и оставляя основную мелодию. Значки все равно норовили слиться в невнятный шум вместо четкого значения, но становилось чуть легче. Лань Сичэнь показывал терпеливо, руками поверх его рук. Жусун смущался — ведь и правда же, Лань Сичэнь глава ордена, и не обязан возиться с таким, как он, тем более, что даже отец... Как-то раз, посмотрев на это, Лань Сичэнь заметил с улыбкой в уголках губ: — Ты знаешь, что я учил твоего отца тоже? Жусун озадаченно моргнул. Не выходило увязать отца — такого изящного, аккуратного, ни единой ошибки не допускающего ни в чем, — и необходимость вот так вот, с основ... — Не основам, конечно, — продолжал Лань Сичэнь, будто услышав его мысли. — Но взрослому даже сложнее переучиваться, чем учиться правильно с детства. И всё-таки твой отец справился. И ты справишься тоже. От этого Жусуну сделалось тепло внутри — как будто его погладили, как двоюродный брат гладил порой свою собаку. (Отец подарил на день рождения щенка не ему, а Цзинь Лину. Это было обидно, пусть даже Жусун и побаивался крупных животных — собак и лошадей — и наверняка не смог бы, из-за своей неуклюжести, дрессировать пса.) Жусун порой путался в том, чтобы вспомнить нужные слова, которые ему говорили, но сейчас из смутной глубины всплыло что-то... рыбкой в пруду. — Вы... вы что-то ведь говорили про своего брата? Тут Лань Сичэнь улыбнулся по-настоящему. — Верно. И знаешь, что? Мой брат — достойный человек, благородный сердцем, выдающийся заклинатель и, смею сказать, лучший учитель, чем я. Жаль, что вы не встречались с ним.***
Рисованием они тоже занимались, как глава Лань и обещал — и вот тут Жусун действительно замечал, что получается теперь лучше. Лань Сичэнь поправлял его совсем слегка, не так, как с игрой на цине. Началось, впрочем, с того, что Лань Сичэнь попросил его отложить угольные и восковые палочки и рисовать тушью — как подобает настоящему художнику, — и Жусун согласился: только попросил разрешения и дальше пользоваться своим старым набором. – Локоть держи вот так. Пальцы сжимай слабее. – Поза была не самая удобная, Жусун привык опираться локтем о какую-нибудь поверхность, когда рисовал, а держать локоть на весу слишком напоминало ненавистные уроки, но терпеть было легче, когда результат — ветка с сидящим на ней сверчком — становился с каждым штрихом все реальнее. Еще немного после, когда он привык, дрожь даже если не вовсе ушла из линий, то это было что-то вроде отличительной манеры. Вот только наставники говорили, что отклоняться от канонов — плохо в любом случае, и он не спрашивал у Лань Сичэня, правда ли это: потому что страшно было получить утвердительный ответ. Проще было довольствоваться тем, что Лань Сичэнь никогда не ругал его. Порой одни части рисунка оказывались несоразмерны другим — но это и выглядело часто так, словно было задумано — сразу, с самого начала. Потом Лань Сичэнь уехал, попросив Жусуна изобразить что-нибудь придуманное, такое, чего он не видел в точности. Например – нарисовать “Мост над заросшим прудиком, где плавают утки”. Сложнее было, чем вспомнить просто картину, надо было вспомнить отдельные вещи и соединить их вместе. Почти как... чтобы написать фразу. Но здесь хотя бы был стык с реальностью. Пальцы болели, но это была хорошая боль. У него была цель, своя, а не та, которую назвал кто-то. Хотя то, что он учился «слышать» и «говорить» на языке струн — не слишком влияло на все остальное. Занятия с Лань Сичэнем для Жусуна были — способ спрятаться, забыть, как на него смотрят все остальные (или — как не смотрят, если вспоминать про отца). Нагнать то, что требовали у него — соответственно его возрасту — наставники было всё равно, что гнаться за горизонтом. А Лань Сичэнь не мог приезжать слишком часто. И тем более — всё это время уделять Жусуну. У них ведь были дела с отцом: что-то про торговые пошлины и строительные расходы, про устройство ночных охот и добычу ценных металлов. Взрослые, настоящие дела. «Глава ордена Лань — важный человек», — отчитывал Жусуна нынешний его наставник, которому вновь так и не удалось добиться ничего внятного на занятии. С прежним наставником было намного лучше — он вовсе не пытался призвать Жусуна к порядку или чему-то научить, и разрешал просто рисовать в отведенное для занятия время, а когда было желание — просто рассказывал про мир за границами резиденций кланов. Новый учитель, как и некоторые до него, опять решил взяться всерьез, но на этом занятии Жусун просто сидел и глядел в пол, мотая головой, отказываясь брать кисть в руки. Пальцы как приморозило к рукавам. «Он не может только и делать, что возиться с бездарным ребенком вроде тебя!» Зато с ним было интереснее. Он был единственный, чьи уроки Жусун любил — потому что не чувствовал себя никчемным и глупым. Но Жусун всякий раз боялся, что вот теперь — теперь Лань Сичэнь к нему не зайдет, не отправит за ним. Что разочаруется в Жусуне, как твердил всё тот же, назначенный орденом, его наставник. Но тот всё равно продолжал.***
Письмом они, к облегчению Жусуна, не занимались вовсе. Но однажды Лань Сичэнь вынул из рукава шелковый мешочек, а из него высыпал ворох тонких костяных и деревянных пластинок, символы на которых были то ли крупно вырезаны, то ли выжжены тонкой бороздкой, вполне ощутимой пальцами. От вида этого вороха его снова затошнило — вот сейчас снова придется… а что, собственно придется делать? — Я спросил брата, что, по его мнению, могло бы помочь, и он предложил мне это, а его ученики сделали тебе – на время моего отсутствия, — сказал Лань Сичэнь, глядя, как Жусун обреченно ощупывает пластинку. Провел по пластинке, по выжженному символу, пальцами: — Вот так, соблюдая порядок написания черт. Столько раз, сколько тебе понадобится, чтобы запомнили пальцы, а не только глаза. А потом — так. И тут глава Лань сделал что-то такое, что наверняка заставило бы теперешнего Жусунова наставника плеваться кровью, если не умереть в муках: обмакнул палец в тушечницу и воспроизвел тот же символ на листе бумаги, крупно, прямо пальцем, да еще и не глядя. Получилось… криво. — А… кистью? — почему-то спросил Жусун. «Рукава и руки должны остаться чистыми», — твердили наставники и могли даже больно вытянуть линейкой по рукам того, у кого на пальцах или рукавах замечали пятна туши. — А потом так же — кистью, — кивнул Лань Сичэнь, собирая таблички в мешок, и затягивая завязки. Мешочек лежал на столе рядом с тушечницей несколько дней после отъезда главы Лань, ждал, пока Жусун, наконец решится. И правда — когда он сосредотачивался только на движении пальцев, а не на том, что видит — или даже слышит, — выходило легче. И правильнее. Пальцы будто сами помнили, как надо; и — «Почему бы тебе не попробовать то же самое с остальным?», звучало в мыслях эхом. Символ — целиком, как мелодия целиком. Достаточно повторений — механических, терпеливых, — и должно получиться. К следующему приезду Лань Сичэня у него не осталось пластинок, над которыми он еще не успел поработать. В тот день он смог написать название мелодии почти правильно — и Лань Сичэнь сначала похвалил его, и только потом отметил ошибку. Жусун рассказал об этом маме. Она обняла его, погладила по спине — но, кажется, так и не услышала по правде. Только поцеловала в волосы, проговорила обычное. А отец... Жусун говорил себе, что хочет чего-то большего, стоящего. Чего-то, что не стыдно будет показывать. Но на самом деле... если отец просто кинет взгляд и кивнет с рассеянной улыбкой, то Жусун не знал — останется ли у него хоть сколько-то сил продолжать.***
Главы Лань на сей раз не было долго — прошло больше месяца. С музыкальными записями у Жусуна по-прежнему было так себе, но он старался читать и играть оставленные ему, как мог. А еще — по-прежнему старался подбирать на слух мелодии, которые долетали ему в уши: песенку уличного разносчика (было место, где стена сада граничила почти что с улицей Ланьлина, и Жусуну нравилось, порой прийти и слушать доносящийся оттуда шум), служанки или то, что пели женщины в швейной мастерской. Подбирать — и записывать. Иногда записывание выливалось в зарисовывание места, где нужно прижать струну, когда он не мог вспомнить и записать правильный знак. Четыре благородных растения — задание Лань Сичэня, он одолел даже раньше, чем взялся за музыкальные записи. Когда пошла пятая неделя отсутствия главы Лань, а в голову сами собой полезли жутковатые мысли о том, что тот подумал и решил отказаться от Жусуна — молча, чтобы не говорить ему, что тот все-таки ни на что не годится (такой человек, как глава Лань, наверное, ужасно смущался говорить такое людям), Жусун вновь развернул перед собой свитки с рисунками, и подумал, что это все, кроме орхидеи, нарисовано слишком просто, чтобы быть хорошим, и сосна получилась даже хуже, чем остальное. Вот орхидея — та вышла попросту нахальной, если не сказать «наглой» — горделиво распустившей мясистые листья и ровно держащей стройный и высокий стебель с цветами, прямо как двоюродный брат, который пытается выглядеть взрослее, чем есть на самом деле. А ведь другой рисунок должен был быть про Жусуна, про его имя. Но никуда это не годилось. Он приготовил новый лист бумаги и снова принялся за работу. Вспомнил высокий песчаный обрыв, поросший низким подлеском и ягодными кустарниками, на самом краю которого нарисовал сосны. На самом деле, там, где он с матушкой и отрядом ее охраны останавливался на привал по дороге в Лаолин, на обрыве росло несколько каких-то других деревьев, и Жусун даже не помнил, каких, но зато хорошо помнил, как сухой песок струйками тек из-под ног по обрыву вниз, бесконечно и без остановки, и как он сам едва не покатился вниз — заодно. Он взялся за уголь и наметил упавший ствол, частью заслоненный ветвями кустарников, выступающие сухие ветки. Задумался. Встряхнул головой. Так было нельзя. Так было слишком мрачно. Он нарисовал еще одну сосну у края — раскинувшую мощные пушистые ветви. Она вышла заметно наклоненной в сторону обрыва, точно весенние воды уже подмыли ей корни, но все-таки еще держалась, покачивая ветвями под ветром, дождем и солнцем. Остальное пришлось отложить на завтра — не хотелось заканчивать второпях: уже смеркалось, а слуги медлили принести огня и зажечь свечи — как будто всё-таки потихоньку думали, что свет ему не нужен. Назавтра он подписал законченный рисунок иероглифами своего имени — почти так, как нужно, хотя и не совсем ровно.***
А глава Лань вернулся. Извинился даже за то, что его так долго не было: пришлось разбирать тяжбу между главами двух кланов из-за фамильных драгоценных шпилек, которые один глава клана вместо того, чтобы передать по традиции снохе, подарил дочери. Должно быть, недоумение — разве глава Лань вместо сложных и важных дел должен был заниматься шпильками?.. — отразилось на лице Жусуна так ясно, что Лань Сичэнь уточнил еще: шпильки по легенде подарила предку ныне покойного главы дева-дух местной реки, а раз благословение ушло из рода вместе с ними, то и владение долиной самой реки должно было, по мнению нового владельца шпилек, последовать тем же путем. На рисунок с соснами Лань Сичэнь смотрел долго, едва заметно изменившись в лице, но потом похвалил Жусуна ровным, приятным своим голосом — и за рисунок, и за подпись, и за подобранные мелодии, и урок потек своим чередом.***
За дверями затихали ноты циня. Теперь Жусун знал эту мелодию, и также знал — ее сочинил отец. Он запомнил манеру Лань Сичэня, даже если не смог бы, хоть убивай, описать в словах; вот изобразить на струнах — попробовал бы. Но только не выйдет. Не так — цельно, без швов, будто поток чистой воды над камнями. Здесь — в отцовской мелодии — было другое. Больше заметны составные части, которые Лань Сичэнь учил различать Жусуна. А вот кто из них играл, он понять не мог. Он сидел под дверями в тени, обняв колени, не закрывая глаза только потому, что кто-нибудь мог всё-таки пройти мимо. — Люди порой говорят о грехах отца, — проговорил отец после мгновений молчания. — И мне кажется, что они правы. — Не нужно. Мы говорили уже об этом, и не раз. Мы не тени наших родителей. Они создали нас, но мы сами выбираем свои пути. — Мое сердце радуется, когда я слышу эти слова от тебя. Но разве все зависит от нашего выбора? И вдруг того, на что я — мы — не могли никак повлиять, больше, чем видно глазу? Что бы ты делал тогда? В мелодии возник разрыв, пауза. — Попытался бы исправить то, что возможно. Это известный путь. К чему спрашивать? — И в самом деле. К чему. — Почудилась — или нет — тень усмешки, легче стрекозиного крыла, в отцовском тоне? — Но всё же, — продолжал отец, в такт мелодии, как будто ее тихое движение могло сделать его слова убедительнее; звук тронуло слабой жалобной рябью. — Не удается не думать… Вдруг то, что есть сейчас – еще и потому, что отец… так много и так беспечно пренебрегал долгом перед собственным семенем? Словно… сами небеса решили, что клану Цзинь не нужны здоровые сыновья, раз тех, кто уже родился, не сочли за сыновей? Цзинь Жулань… чем-то похож на старшего брата, но все-таки он – дитя Цзянов. Как ни крути. Как ни крути, – повторил зачем-то отец спустя вздох. Ответом было молчание. Музыка замолкла тоже, словно застеснявшись себя. — Прости. Я не должен так говорить о покойном своем отце. Но некоторые вещи забыть непросто. — Не вини себя. Я помню, как ты старался уберечь честь клана после тех событий. И... жестоко было бы карать тебя за его проступки, какими бы они ни были. — Ты слишком благороден. — Это тоже мой выбор, не так ли? — Лань Сичэнь произнёс это легко. Жусун почти мог вспомнить выражение, подходящее этому тону. Ему снова отчаянно захотелось быть там, с ними. Он любил матушку, но рядом с ней тяжело. С каждым днем, каждым годом как будто — всё тяжелее. — Между тем, Жусун все же неплохо понимает музыку и оказался способен к языку струн. Может быть, учителя в Ланьлине просто не могут найти к нему подход?.. — продолжал Лань Сичэнь: так, наверное, река обтекает гору, сквозь которую не пробьется ее вода. В ответном голосе отца было слышно улыбку; можно было представить, как он качает головой. — Ты всегда стараешься меня ободрить. Но, полагаю, второй брат все же слишком снисходителен. — Прости, но, по-моему это ты чересчур строг. — Мелодию тронула тень укоризны — ласковой, дружеской; теперь, выходило, играл все-таки уже Лань Сичэнь. — Почему бы тебе не посмотреть и не послушать самому? Жусун застыл от ледяного, безнадежного ужаса. Нет, он не готов, он не сможет. (Никогда не сможет, потому что — что такое один маленький он, когда все вокруг?..) Он только разочарует отца окончательно. — Ты думаешь, стоит? — мягко спросил отец. Наступила легкая пауза — может быть, Лань Сичэнь кивнул. — Впрочем, он довольно стеснителен… хотя это и не удивительно, но, возможно, тебе стоило бы присутствовать тайно… Жусуна бросило в пот от мысли, что теперь на каждом уроке придется думать — а не сидит ли отец где-нибудь за шторой, и не наблюдает ли то, что ему в Жусуне все равно не понравится, потому что это просто Жусун, а не… кто-нибудь другой. — У мальчика (отец так и сказал «мальчика» — не имя, и даже не «сына») был как-то наставник, который утверждал что-то похожее. — Повисла пауза. — Впрочем, удалось вовремя понять, что это он, скорее выдавал желаемое за действительное. Человек даже к неразумному животному способен привязаться и говорить о его уме… Музыка… не оборвалась, нет, завершилась за два вздоха так красиво и плавно, точно именно здесь у нее и был конец. — Ты считаешь, я выдаю желаемое за действительное? — проговорил Лань Сичэнь так, словно сердился, но каким-то своим особым образом. Кто-то, наверное, вовсе не понял бы, что он может сердиться, но Жусун ведь ясно слышал… Но если вдруг глава Лань и отец поссорятся, то… А пауза тянулась и тянулась, и Жусун замерев ждал. — Я так устал, — проговорил вдруг отец, и это, негромкое-ломкое, до замирающего в груди дыхания не похоже было на то, как он обращается даже к матушке. Так что Жусун отшатнулся от двери — как будто, осмелься он подслушивать дальше, могло бы случиться что-нибудь страшное.***
— Я попросил твоего отца и твою мать отпустить тебя со мной в Облачные Глубины. Ты не против? Так сказал Лань Сичэнь в конце их следующего урока. Это произошло уже спустя две недели после… того случая, и Жусун почти забыл думать об услышанном. — Потом ты сможешь показать им, чего добился, — добавил Лань Сичэнь в его ошеломленное, растерянное молчание. — Отец… снова не найдет времени, — проговорил Жусун. — А-Яо – занятой человек, – вздохнул Лань Сичэнь, почти не думая поправить речь, как делал это совсем недавно, когда они с Жусуном ещё были… чужими. – Все мы иногда вынуждены выбирать – совершенствоваться так быстро, как только можем, не останавливаясь ради того, что составляет смысл жизни обычного человека; быть полезными своему клану или быть на своем месте в собственной семье. Я тоже не часто виделся со своим отцом и, наверное, в чем-то виноват перед братом. Он улыбнулся еще раз – задумчиво и горьковато, так, что Жусун отчего-то раздумал спрашивать – а какой из трех путей выбрал отец главы Лань – и его брат. «Пожалуйста, пусть отец согласится», — молча умолял он потом — неизвестно, кого. Может быть, там, в Облачных Глубинах, знают что-то, что поможет ему — насовсем, и тогда отец посмотрит на Жусуна… если не с гордостью, то хотя бы — посмотрит. И вот, отец пришел к нему, наконец, сам. — Тебя предлагают взять в Облачные Глубины. Ты поживешь там какое-то время и будешь брать уроки. Возможно, год или чуть дольше. Голос отца звучал ровно, гладко — рас-по-лагающе, как говорили вокруг. Но смотрел он опять поверх головы Жусуна, будто читал по памяти для собравшихся слушателей. — Я не... вы с матушкой не пожалеете! — все же вырвалось у Жусуна. Отец кивнул. — Хорошо. Распоряжения о сборах придут в подходящее время. Веди себя, как следует. Слушайся мать и учителей. — Да, отец, — пробормотал Жусун, опустив глаза. Жусун ждал. И ждал. Но отец постоянно что-то откладывал, а теперь и уехал сам, и ясно было, что до съезда кланов ничего всё равно не решится — а это ведь полный месяц вперед, если Жусуна опять не подводила голова! — да и после... не сразу. Обещание Лань Сичэня отодвигалось, ускользало. Как горизонт: вроде бы всегда на виду, но никогда не дойдешь до него, как ни бейся.***
Когда Жусун вынырнул из раздумий (кажется, даже заснул; плечо, которым он опирался на основание старой беседки, затекло и болело), уже начало темнеть. Будь сейчас канун съезда — ежегодного, который должен был состояться позже — по саду развесили бы светильники, и сейчас повсюду сновали бы слуги, подготавливая столы и украшения. Но сейчас было тихо; ничего не качалось, не шевелилось. Жусун боком выскользнул из своего укрытия. Неизвестно ещё, лучше бы так было — или нет. Хоть на свету, хоть в тени — он оставался неуместным пятном. Скрываться не было нужды, но он по привычке крадучись выбрался из сада на площадку — ту, которая выделена была для юношей, чтобы соревноваться в компании равных и при том не покалечиться. В этот час тут тоже не было уже никого. Только ветер шелестел. Иногда Жусуну нравилось глядеть из тени, издалека: как упражняются остальные. Он не знал названий почти никаких приемов: это тоже было в книгах, либо на тех занятиях, куда Жусуна не допускали. Слишком позорно было бы. Жусун столько раз подряд путался в простейших, казалось бы, выпадах и защитах, что терял счет — а его очередной наставник терпение. С рисунками танца мечей было то же самое, что с линиями на бумаге: они расплывались, не давали себя ухватить. Тем сильнее, чем сильнее Жусун старался разобрать их на составные части — как ему наказывали. Он по-прежнему занимался упражнениями без оружия — где не нужна была скорость, а можно было просто повторять, пока тело не запомнит само. (Говорили — с мечом тоже так можно, но стоило Жусуну только услышать в ушах отзвуки чужого обидного смеха — и рука сама дергалась прочь от стойки с тренировочными мечами). Сейчас Жусун присел на лестнице с краю, почти даже не таясь. Может, только по привычке. Наедине с собой можно было — ненадолго — попытаться придумать, будто все по-другому. Не то чтобы ему на самом деле так уж хотелось уметь все эти штуки. Но… это умели все остальные, даже если по примеру главы ордена предпочитали талисманы, а не мечи. Были, правда, ещё и слуги — те, которые все-таки заклинатели, но настолько слабосильные, что всего и могли — пользоваться не самыми сильными талисманами, вроде чистящих или сохраняющих тепло. Только вот они эти талисманы хотя бы различали, напоминал беспощадно внутренний голос. И был еще глава Не, но тому смеялись в спину, а в последний год, когда он являлся на собрания и праздники, уже вовсе не стесняясь рдеющих щек, покрытых кровяной сеткой глаз и трясущихся рук — и прямо в лицо. При воспоминании о главе Не Жусун мысленно поежился. Не то, чтобы он боялся главы Не, в целом безобидного, но все равно ему становилось рядом с ним не по себе. Сначала потому, что он не терпел пьяных, потом — после их последнего разговора — вообще будто бы без причины. Потому, что была еще и та птица… Да, верно — дело было как раз на прошлом съезде кланов, а сидели они тогда на том же самом месте, что и сейчас. Жусун и любил съезды кланов, и не любил. Любил — потому что мог увидеть больше, чем в любой другой день, пока стоял, как памятная статуэтка, где-то в углу, или сидел, сжав ладони под слишком длинными рукавами; и не любил — потому что люди могли сами заметить его и прицепиться. Для него это была единственная возможность поглядеть на людей из других орденов, но те сами в ответ глазели на него и шептались — и ведь ему не хотелось бы, чтобы отцу было хуже из-за него. А потому, когда отец говорил ему: «Побудь теперь в своих комнатах, А-Сун», — Жусун наклонял голову и ускользнуть не пробовал. Разве что иногда… разрешал себе пойти не в свои комнаты, а куда-нибудь, где — он точно знал — тоже не будет никого, кто сможет увидеть его и рассказать остальным. Вот и в тот раз он выбрался с черного хода, чтобы не привлекать внимания; хотя был уже второй день съезда, людей в Башне Кои меньше не становилось. Впрочем, слуги обычно предпочитали не обращать внимания на Жусуна — у него без толку было искать расположения, да и близость к нему сама по себе могла принести только хлопоты. Но некоторые его.. жалели, так, что ли. Поэтому он на ходу облизывал губы — та пожилая кухарка оставила ему «лишний» пирожок, сделав вид, будто зазевалась. Это делало день чуточку выносимей. Накануне он пытался спросить, можно ли ему присутствовать с отцом вместе, но у матушки ухудшилось самочувствие (она порой очень сильно уставала, причём почему-то не в отсутствие отца, а наоборот, и днями лежала в постели), и - "Разве ты не побудешь с матерью?", ласково-отстранённое, режущие ножом, но не позволяющее отказа. На тренировочной площадке сейчас не должно было никого быть — у учеников, да и у наставников на время большого собрания были другие обязанности. Но Жусун оказался не один. Там обнаружился глава Не — сидел на лестнице, устало опустив голову и прикрывая колени полураскрытым расписным веером. И моргнул на него, подошедшего, осоловело, только со второй попытки сосредоточив взгляд. Все говорили, что глава ордена Не слишком много пьет на пирах; говорили при Жусуне, не стесняясь, потому что считали, будто он не поймет. — Ты на что это смотришь? — спросил глава Не почти мальчишеским своим голосом. И неучтиво, тоже как мальчишка. Но с любопытством, беззлобно. — Ваш веер, — выговорил Жусун. Показал ладонью. — Я совсем не знаю такую птицу. — Сказал — и сразу смутился. Не смог добавить, что это значит — даже на картинках не видел. Жусун вообще замечал, что Не Хуайсан любит веера с птицами; сам мальчик птиц избегал, хотя издалека они ему нравились. Птица была белая, а формой напоминала... пожалуй, ворону, но таких ворон — Жусун не сказал бы, что «не бывает» (иллюстрации он теперь рассматривал чаще, взглядом того, кто учится рисованию), но ему в жизни ни разу не попадалась еще ворона с такими перьями и красным клювом. (Когда он был совсем маленьким, ворона как-то попыталась клюнуть его, но рядом, по счастью, оказалась одна из матушкиных служанок). В клюве птица зажимала какую-то ветошь. — О! — Не Хуайсан приподнял палец. Его взгляд стал чётче, приобрел фокус. — Это птица цзинвэй, — важно сообщил Не Хуайсан, раскрывая веер — чтобы Жусуну было виднее. — Она была дочерью императора. Взмах — показалось, что встрепенулись сами белые крылья. Фон у рисунка был... чем-то похож на волны. Может, такие необычные птицы живут у моря?.. — Хорошая работа, как считаешь? Жусун теперь моргнул сам. Странно спрашивать у ребенка, да еще и у такого, как он. Тем более так... живо. Наверное, глава Не действительно выпил больше нужного. Слова пытались собраться на языке — про цвет, и про изгибы линий, как бы взлетающие с двух сторон. Это походило на движение в темноте, наощупь. Но только он открыл рот — Не Хуайсан заговорил дальше, не дав Жусуну шанса. — Такого ни у кого больше нет. — Веер вновь дрогнул, Не Хуайсан чуть сложил его, затем раскрыл шире. То ли красовался, то ли нервничал. — А ты... Ты же Цзинь Жусун, верно? Давно не виделись. — Не Хуайсан почти улыбнулся. — Говорят, ты ни на что не годишься, а? Совсем как я. — Он тонко хихикнул — уже не по-мальчишески даже: как девчонка. — Наверное, — отозвался Жусун. Если просто переждать, не обращать внимания, то можно представить, будто вовсе не было этого — всплеска тупой боли под ложечкой. Не Хуайсан в ответ почему-то только улыбнулся шире — как будто поделился секретом — и хлопнул ладонью по широкой ступеньке рядом с собой. — И птица эта... Тоже ни на что не годится, такая маленькая, с этими камнями и ветками, по сравнению с морем. Он смотрел на Жусуна — будто ждал, что тот что-то поймет. Жусун, поколебавшись, сел — как только прошло оцепенение. Место было не хуже другого, тренировки в честь праздничных дней все равно отменили, и кроме того — ему хотелось еще послушать про птицу. — Глупая птица, — проговорил Не Хуайсан. — Хотя хорошего происхождения. Море смеётся над ней, а она все пытается ему показать. Засыпать его. Он рассказывал это доверительным тоном, но каким-то... слишком... как будто что-то сочилось сквозь этот голос, сквозь водянистое сочувствие во взгляде. ...И тут Жусун вспомнил те, когдатошние слова Лань Сичэня, оброненные невзначай. «Хуайсан говорил, что у тебя плохо с кистью». Может, он услышал неправильно?.. В памяти своей Жусун сомневался, как почти во всем остальном. «Кисть» — точно прозвучало, вот только... Там же, с кистью и главой Не, было совсем другое.*
Тогда они с Жусуном... встретились... в коридоре. Главу ордена Не вообще часто можно было видеть в Башне Кои. Он... приезжал погостить, или как-то так — Жусун точно не был уверен, потому что это всегда произносили особым тоном, наискось, — и оставался на неопределённый срок. Они с Жусуном то и дело сталкивались в углах и каких-то совсем неподходящих местах, как потерянные тени. Жусун постепенно начинал понимать, почему их сравнивают друг с другом, но — даже если места были самые обычные, и Не Хуайсан вел себя почти обыкновенно — все равно, вместо сродства, вызывал растерянность. Не Хуайсан пару раз обещал что-то привезти Жусуну — чаще, правда, через отца и матушку — но так и не выполнил своих слов. Либо это была какая-то игра, либо Не Хуайсан действительно не помнил. Может быть, это от вина. Жусун пообещал себе, что не будет пить вино, когда вырастет. Если, конечно, вырастет вообще. (А еще так выходило, что их с Не Хуайсаном никогда не заставал отец. Как будто глава Не знал, где отца не будет точно.) И вот, Не Хуайсан шел быстро, птичьей подпрыгивающей походкой, а Жусуна матушка как раз попросила отнести отцу от нее записку (матушка сама, на свой лад, пыталась помочь ему оказаться полезным). Теперь Жусун возвращался — и не торопился, потому что благодарное слово отца было таким же пустым, как вылущенная скорлупа ореха. Он опустил голову, перед собой не смотрел, а поэтому не заметил, как на повороте в обходной коридор — который как раз за этим и выбрал, чтобы не показаться перед матушкой со слишком грустным лицом — столкнулся с Не Хуайсаном. В буквальном смысле — столкнулся: врезался плечом в мягкое, серебристое, и сразу же слегка ударился головой о вскинутый локоть. У Не Хуайсана вылетел из стопки бумажек, прижатых к груди, какой-то листок, и Жусун бросился подобрать — стоять столбом было как-то неправильно. Он забыл, правда, поприветствовать главу Не, как полагается, но тот смотрел на него так, словно уже узнал. Жусун протянул ему лист. «Возьмите. П-прошу прощения. Это ведь ваше, рисунок? Господин глава Не», — добавил он, чтобы не показалось, будто он вообще ничего не смыслит. Хотя если его все равно считали непонимающим, так зачем стараться?.. Ради отца, приходил голос в задней стороне головы, но звучал слабо. Из того, что краем глаза видел Жусун, это и можно было назвать рисунком, и нет. Что-то геометрическое, как на талисманах, которые приходилось видеть у матушки (и пытаться, одним кончиком кисти, без всякой помощи, изобразить по-учебному, на толстой бумаге). Грязно-бурый цвет: так бывает, когда рисуют не красками. Но... Жусун не мог бы сказать, в чем разница, просто ему стало вдруг как-то не по себе. Длинные, нескладные руки Не Хуайсана дрогнули. Его «С-спасибо» замерло на губах. Что-то стукнуло об пол. Жусун невольно шагнул в сторону, а когда глянул себе под ноги — то увидел кисточку, очень красивую, удивительно подходящую в тон одежд Не Хуайсана. Кисточка лежала у самых ног Жусуна и была надтреснута — так, словно на нее наступили или по меньшей мере пнули носком сапога. Внутри все застыло. Стало липко и холодно. Не Хуайсан всплеснул руками — как-то ухитрившись при этом не разбросать остальных листов. «Сломал!» Серебристый ворс на плаще блестел так, что слезились глаза. Жусун потянулся было — поднять, отряхнуть, — но Не Хуайсан оказался быстрее и выхватил треснувшую кисточку у него из рук. Бумаги при этом уже исчезли — то ли за пазухой, то ли в рукаве. Лицо Не Хуайсана, казалось, застыло на грани слез. Он топнул ногой — или просто дернул (показалось, или на его сапоге Жусун увидел мельком светлую деревянную щепку?..), и поспешил дальше, только взметнулся плащ. Теплый, как не носят ранней осенью. Жусун боялся потом, что Не Хуайсан расскажет отцу — такое уже бывало, когда Жусун попадался на неуклюжести к гостям Башни Кои. (На неосторожности к ценному — раньше — не попадался: не позволял себе). Но это рядом с матушкой Жусун его увидел потом, спустя несколько дней: Не Хуайсан у нее спрашивал что-то, пока она обходила гостей, — и показывая в сторону Жусуна. Матушка кивнула, потом наоборот, покачала головой. За шелестом и шумом их слов разобрать было нельзя. Говорила ему потом матушка «Будь осторожнее»? Или нет? Похоже, Не Хуайсан так потом и жаловался всем на порчу ценной кисточки. И матушке, и главе Лань. (А может, и отцу. Только отцу, как всегда, не оказалось дела.)*
...Но сейчас Не Хуайсан всего этого будто не помнил. Жусун медленно перевел дух. Возможно, дело снова в вине. Или в том, что времени прошло больше, чем казалось Жусуну, и взрослые забывают такие вещи быстрее — особенно если что-нибудь очень важное могут и записать. — Так оно и продолжается. День за днем, год за годом... Птичка и море. Не Хуайсан опять развернул веер — на этот раз изнанкой к Жусуну. — Но композиция... Композиция получается славная. Теперь Жусун уже не пытался высказать мнение. Это ведь, наверное, Не Хуайсан сам хотел себя убедить: что веер хороший. Удачный. Не Хуайсан провел по рисунку пальцами — так Жусун мог бы по краю прослеживать собственный лист. — Это... ваше? — Эхом прошлого прозвучало. — Я разве такое сказал? — Еще один взмах, нервный. — Нет-нет, я ни на что не способен. — Вопреки жесту, сказал он это почти легкомысленно. Какое-то время после этого они молчали. Светило солнце, скатываясь с полудня. — Я думал показать тебе кое-что, — сказал, наконец, Не Хуайсан. — Тебе, правда, всего лишь... сколько там? — Он нахмурился, поднял взгляд — как будто на крыше соседнего павильона мог высмотреть ответ. Но только Жусун со вздохом приготовился назвать цифру, Не Хуайсан нетерпеливо взмахнул веером. — Ну, это ничего, это было бы даже... — Он дернул рукой, как будто не знал — или слишком хорошо знал — что дальше. — Что именно? Было бы. Глава Не? — спросил Жусун. Если бы не его... занятия... с Лань Сичэнем, то он не чувствовал бы сейчас даже такой доли уверенности. И эта малость разбилась, когда Не Хуайсан рассмеялся, дребезжаще и тонко. — Ничего! Я же так и сказал. Жусун вздрогнул. — С тобой это бесполезно. Со мной... не то. — И что делать? — Тихо спросил Жусун. — Если... ни на что не годишься. О Не Хуайсане всегда говорили плохо, но всё-таки, даже выпив он вел себя без стеснения. Может, это потому, что он всё-таки был сам главой ордена и у него было всё?.. Жусуну такого не достанется. Да он и не хотел бы. Это ведь означало бы, что отец... Не Хуайсан снова рассмеялся, на этот раз тише, как-то искреннее. — А опять ничего. Малая птичка не засыплет море камнями, а? — Он наклонил голову — сам по-птичьи. — Так скажет любой в этом мире. Грустно. Так, близко к лицу, от Не Хуайсана действительно пахло кисловато-спиртным. Он икнул. Повторил: — Грустно. Особенно тебе, правда? С таким отцом. Он еще пьян, сказал себе Жусун. Он не хотел обидеть. Но мир вокруг все равно стал стеклянным, плоским. Жусун поднес рукав ко рту. Сжал зубы. Не Хуайсан протянул руку, похлопал его по спине. — Ну, ну. Бывает. — Рука, такая тонкокостная, отчего-то показалась тяжелой. Жусун вынужден был кивнуть — как будто бы соглашался. — Птичка просто не может никак иначе. — На кончике носа у Не Хуайсана собралась капля — то ли пота, то слез. — Чтобы… не знаю, ах… то ли улететь прочь, то ли утопиться в море, нужно быть чуточку умнее. Или храбрее, а, Жусун? — спросил он, даже не думая эту каплю вытереть. — Вот ты — ты мог бы стать самую чуточку храбрее, если просто, — он усмехнулся, вроде бы грустно, — просто захочешь?.. Не дожидаясь ответа, Не Хуайсан встал — и направился прочь, той же самой птичьей своей, прыгающей походкой, как будто, точно птица-цзинвэй, тащил в клюве камни или ветку больше себя самого. Хотя с чего бы вообще Жусуну пришла такая мысль?.. Солнце так и светило сверху, блестя на цветах и листьях пионов, а Жусун стоял, моргая и без толку разглаживая одежду. В какое море бросать камушки ему? Для кого? Как будто это и правда поможет. Крыша — та самая, куда смотрел Не Хуайсан — мелькнула под взглядом. Жусун как-то пробовал забраться туда — когда совсем задразнили, и хотя не с первого раза, но почти смог, почти. Если только... Ведь он же не птица. Нет, он не обдумывал это всерьез — после этой короткой вспышки. Он испугался. Тем более, пусть он и никчемный — но есть же, в конце концов, матушка... ...Но потом собрание орденов закончилось, и глава Лань снова задержался в Башне Кои, и они с Жусуном как раз рисовали птиц. Тяжесть, оставшаяся от встречи, слезла, ссохлась. Только про цзинвэй Жусун не спросил, потому что тогда пришлось бы рассказывать про пьянство Не Хуайсана и недостойный вид, а Жусун — даже «слабоумный» — понимал уже, что это ни для кого не будет приятно. Лань Сичэня он расстраивать не хотел ничуть не меньше, чем отца. Рисунок с птицей, оставшийся после тех дней, он тоже подарил матушке. У птицы опять были слишком большая голова и клюв, но матушка будто не замечала. (Матушку, казалось, радовало только то, что он приносит ей что-то, что сделал сам — а больше ей уже ничего не было надо).***
На лестнице раздался топот, словно бегущий на ходу перепрыгивал через две, а то и три ступеньки. Уворачиваться было поздно. Двоюродный брат едва на него не налетел и выругался по-взрослому, будто нарочно понизив тон голоса, чтобы это звучало внушительнее. Слегка оглянулся, бросив на Цзинь Жусуна быстрый взгляд, но тут же распрямил плечи и развернулся всем корпусом. — Двоюродный брат! — Жусун попытался встать, как мог, быстро. Цзинь Лин хмуро посмотрел на него из-под бровей. Жусун невольно попятился — и едва не упал: ступенька же! — Что встал на дороге? Отойди. Мне надо собираться. И быстро, чтобы добычу не упустить. Цзинь Лин решительно поднес к двери жетон, который болтался у него на шнурке на запястье, и скрылся за дверью малой оружейной. Жусун не понимал — или опять не помнил — или ему просто не считали нужным сказать: куда едет двоюродный брат? Да еще и на ночь глядя. Цзинь Лин никак не мог — и не хотел — усидеть на месте, и его всякий раз бросались ловить там, где про Жусуна забывали до вечера. Цзинь Лин выглядел сейчас настоящим молодым господином — с тигровыми бусинами в волосах и мечом на поясе: боевым уже, не учебным, своим, унаследованным от отца Суйхуа. И все-таки, куда он собрался? Если бы он пришел тренироваться не было бы ничего удивительного. Но ведь не вечером же. Цзинь Лин сам редко тренировался вместе со всеми, но всегда злился, когда его в одиночестве заставал Жусун. Ему не полагалось бегать от сверстников. «Я... Ты с собой меня не путай, ясно тебе?!» — так он закричал как-то. А потом бросил меч в пыль и скрылся; Жусун не стал догонять. Только медленно поднял брошенное оружие, смахнул грязь рукавом, а потом осторожно отнес на место и расположил на нужной стойке — где это, он хотя бы помнил. Произошедшее его вовсе не удивило. Двоюродный брат смотрел на него — обычно — с выражением «и одного помешанного нашей семье хватало». Цзинь Жусун плохо помнил Мо Сюаньюя — изящного, с длинными как у девушки ресницами, который много говорил и получал мало веры. Но помнил скорее хвастливым — вечно твердившим о каких-то тайных и важных делах, которые поручает или вот-вот поручит ему глава Цзинь, — и слишком по-взрослому улыбавшимся, а потом испуганным, а не… сумасшедшим. Хотя, может, от испуга тоже сходят с ума?.. В конце концов, не Жусуну было решать, кто в здравом уме, а кто — нет. Правда, после того раза, когда Цзинь Лин вернулся и нашел учебное оружие уже собранным, он сделался спокойнее. Даже встречал Жусуна кивком — иногда. Пусть и сцепив зубы. Вот как, например, сейчас. Говорили — это он потом будет управлять орденом. Говорили — он сбережет честь клана. Куда при этом денется Цзинь Жусун — не говорили. Может быть, потеряется совсем, как треснутое блюдо, которое заперли в хранилище за железным засовом и оставили так. Жусун не знал: что думает обо всем этом двоюродный брат. Может, что и не думает вовсе. В конце концов, в его мире множество куда более интересных, чем Цзинь Жусун, вещей. Но зато Цзинь Лин никогда не задирал его всерьез, как другие. Двоюродный брат вынырнул из дверей с охапкой стрел с разными наконечниками и с размаху уселся на ступени — уложить в тул. Жусун помнил наконечники на ощупь: на живую тварь, на мертвую, заряженные ци и из слоистого игольчатого камня с вырезанным взрывным талисманом… Когда двоюродный брат, уложив все, затянул ремни и поднялся, Жусун смог решиться: — Можно... можно мне с тобой? Цзинь Лин стремительно крутанулся на пятках. Жусун на этот раз не позволил себе сжиматься. Только кулаки стиснул. И повторил прямо в недоуменно поднятые брови: — С тобой. Я не помешаю. Не хочу сидеть здесь. Н… надоело. Одежда липла к спине, пропитавшись потом. Он никогда раньше... Ведь ради отца ему надо было вести себя хорошо, не создавать проблем, и тогда, быть может... Но если даже крошки признания ему не видать, и если матушка всё равно всегда грустит, и глава Лань так и не заберет его учиться дальше — то какой смысл?.. Сжатых кулаков он не разжимал. Цзинь Лин фыркнул. То ли его развеселило это, то ли удивило, то ли всё сразу. — Давай тогда, собирайся. Быстро, а не как у тебя обычно. Два раза звать не стану. Не будешь во внутреннем дворе спустя полчаса — сам будешь виноват, ясно? — А... слуг ты предупредишь? Что они скажут? И остальные... твои спутники? Мысли Жусуна никак не могли прийти в порядок. — Я — молодой господин, — отрезал двоюродный брат. — Что хочу, то и делаю. И ты... ты вроде как тоже, — снисходительно-недовольно добавил Цзинь Лин. Жусун не нашёлся, что ответить на это. Сердце бухало под самым горлом, огромное, угрожавшее задушить. Жусун готов был обещать сейчас, что угодно. Отец как-то говорил: обещать можно всё, пока это служит цели; до выполнения, может статься, дело и не дойдет. Говорил не ему, конечно, а матушке — с улыбкой в голосе, успокаивающей, ободрительной — и думал, само собой, что Жусун не слышит. «Не переживай. Я знаю, что делаю». Но... даже если это плохо — обманывать старшего родственника, Цзинь Лин и правда способен был забыть о чем-то таком спустя день или два. (Только его ни разу не ругали за это, как Жусуна — наверное, потому что Цзинь Лин просто слишком много пытался взять, вот часть и просыпалась без следа. А вот он, Жусун, не мог удержать даже малости.) — Я... я не попаду в неприятности. Обещаю. — Он смотрел в лицо двоюродному брату, не отрываясь — этому он тоже научился, подглядывая за отцом. — Я буду следить за твоими вещами. За твоими стрелами, и... и вообще! — Вот еще чего! Своим оружием я сам занимаюсь, — возмутился Цзинь Лин. — А ты просто не лезь под ноги и учись, хорошо? Может, тебе полезнее будет.***
Даже и глава Цзян куда-то делся. Нелюбезно втолкнул их обоих в комнату в гостинице, бросил «Сидеть тут, никуда не выходить, оба!» посмотрев на двоюродного брата так, как будто это «оба» странным образом относилось только к Цзинь Лину. Впрочем, да. К нему и относилось. Сам Жусун как сел, так и сидел всю схватку — обе схватки, с каменной богиней и с… Призрачным Генералом — забившись под уступ скалы. Да и что он мог сделать… И после тоже никак не мог собраться с силами, чтобы хотя бы встать на ноги, только зажимал между коленей трясущиеся руки, чтобы хотя бы трястись перестали, пока глава Цзян не поднял его с земли попросту — за шиворот и не втолкнул в руки одного из адептов. И вот теперь… Двоюродный брат немного пометался по комнате, и даже пару раз пнул закрытую дверь, которая не поддалась, точно была железной, как в темницах. — Талисманы повесил, — зло бросил Цзинь Лин в сторону двери, пнул ее еще раз, как будто от этого что-то могло вдруг измениться. — Вот же, — в сердцах сказал он, плюхаясь на кровать, — сам в моем возрасте… ну, может немножко старше, уже с Бездонным Омутом на Билин сражался, а меня, как только что «Сиди тихо!» и на талисман запер. Да даже клятый Вэй Усянь в моем возрасте не сидел вот так, в запертой комнате! Жусуну пинать дверь не хотелось и, раз двоюродному брату досталась кровать, он устроился за столиком и открыл цянькунь с принадлежностями для рисования. Громко сказано «принадлежности» — десяток листов бумаги в бамбуковых корешках, чтобы не помялись, и несколько восковых рисовальных палочек, что в последний свой по времени визит подарил ему Лань Сичэнь. Двоюродный брат вывалил на кровать все из своих бездонных рукавов, пробурчав что-то вроде «Ну хотя бы разберу», и Жусун задумался над рисунком. Собирался он рисовать не то, что когда-то видел, и даже не то, что придумал близко к тому, как бывает на самом деле. Так он еще никогда не делал, и было страшно, но просто… просто тот самый брат Лань Сичэня, про которого тот говорил, вдруг показался ему не красивым и благородным, а до смешного похожим на сердитую чайку, а глава Цзян — большим взъерошенным псом, вроде Феи, у которого та самая чайка только что утащила законную добычу, завтрак, да еще и обед в придачу. В конце концов, никто же даже этого не увидит, потому что он никому и не собирается показывать… Поэтому Жусун, старательно закусив щеку изнутри, попытался изобразить — острокрылую чайку, сердито выгнувшую крылья, яростно рычащего пса, а между ними — валяющийся непонятный бесформенный ворох перьев, вроде метелки для смахивания пыли размером с перепелку. И немножко клановые узоры на крыльях. И налобную ленту. И наручи с лотосами на лапах у пса... — Эй! Старшего дядю не трогай! — вдруг возмутился за спиной двоюродный брат, который, оказывается, туда пробрался и уже, наверное, давно смотрел. Жусун дернулся и, пытаясь запоздало прикрыть лист ладонью, нечаянно смазал линию. Цзинь Лин поймал его за запястье: — Портить-то зачем? Он вытащил листок из под рук и отложил в сторону. — А этого… Мо Сюаньюя нарисуешь? Жусун почувствовал мерзкий холодок под лопатками. Мотнул головой. — Не буду. Двоюродный брат моргнул: — Почему это? Жусун прикусил губу. Движения, как у деда, умелого мечника — и худые, тонкие даже в наручах руки, кажется, вовсе никогда не державшие меч. Маска хищной птицы, глиняная, слишком тяжелая для тонких черт. Глупый тон — и насмешливый изгиб губ, и острый, нисколько не глупый взгляд из прорезей маски. Как один из уродливых символов, вышедших из под кисти Жусуна. Нет, как тот рисунок со слишком крупными птицами. Несоразмерный самому себе. Неправильный. Поначалу Жусун подумал — было бы здорово и ему — раз, и стать не собой, кем-то другим, кто был бы не такой… неуклюжий, неумелый, сумасшедший или испуганный. Потом — стало почему-то обморочно-страшно.***
Только уже когда легли спать, Жусун все-таки придумал, как объяснить, чтобы двоюродный брат совсем уж не поднял его на смех. Постарался вспомнить всё-всё. — Я думаю... это всё-таки не Мо Сюаньюй. Цзинь Лин фыркнул: — Не будь смешным. Кто еще-то? Да, глава ордена Цзян доказал, что никакой одержимости не было... Жусун прикусил изнутри губу. — Я... я не знаю. Но помнишь, двоюродный брат… помнишь, он — Мо Сюаньюй — откидывал волосы со лба постоянно, вот так? Жусун поднял руки, показал — как, и увидел сквозь ночной полумрак, как Цзинь Лин нехотя сел и повернул к нему голову. — И он — он сейчас, имею в виду — он ни разу. Мальчик покачал головой. Цзинь Лин остался не впечатлен. — Ты же еще мельче был. Откуда помнишь? Спи давай. Брат улегся, повозился еще немного, а потом приглашающе похлопал по постели рядом с собой. Фея того и ждала — всей пушистой тушей рухнула поперек хозяина и гулко застучала хвостом по постели. Жусун сначала было послушно замолк, заворочался на постели. Но было еще кое-что. Этого Жусун бы не понял, если бы не занятия с Лань Сичэнем. Вспомнились ученики ордена Лань. Интересно, уехал ли уже обратно отец? А если нет, покажут ли ему Мо Сюаньюя, если так?... От мысли сделалось тревожно. Потому что если он, Жусун, все-таки не ошибся... — А еще его тон… — заговорил он снова, как будто беспокойная мысль об отце была тычком в спину. — Что с тоном? — Цзинь Лин буркнул это уже полусонно. Он явно не в настроении был болтать о том, насчет чего уже все решил для себя. — Он — не так говорил. Я... плохо помню, но он делал такие паузы, раньше. Вот... такие. — Ага, — кивнул Цзинь Лин — также полусонно. — Как «дань» в театре. — А теперь — нет. — И что с того, жизнь в деревне хоть часть дури выбила из него. Наверное. — Наверное, — эхом отозвался Жусун, снова сомневаясь сам в себе, и укрылся одеялом с головой.***
Он сидел на ступенях, обняв колени, в стороне от всех прочих. Было немо и пусто, глухо — за пределом, когда нет уже слез, и нет крика, нет даже боли или обиды; только оцепенение. Лучше бы он и правда погиб младенцем. Отец не посчитал его достаточно ценным даже для того, чтобы взять в заложники. Так почему не убил — не позволил убить — тогда? Взгляд — не метнулся, нет: перетек, как густая вязкая струйка крови, — к двоюродному брату. Цзинь Лин стоял чуть поодаль, рядом со старшим своим дядей. На белом с золотом была видна кровь. Не его. Жусун снова увидел это как наяву: клинок, и движение, и мокрый всплеск, и… руку… Под оцепенением его всё-таки замутило. Цзинь Лин… теперь его, наверное, надо было называть, как остальных взрослых?.. Цзинь Жулань смотрел за ворота. Не в его сторону. Теперь двоюродный брат станет — должен стать — главой ордена (как все и говорили всегда, ничего не поменялось, всей разницы — раньше или потом; Жусун старается дышать носом, но горло все равно сводит спазм). А это значит, что он, Цзинь Жусун… его не должно быть. Он и в самом деле ошибка. Отродье. Порченное, порочное. Так шипели-шептались тогда, после их… освобождения и всего остального. Почему Жусун и сбежал. Почему оказался… здесь. Умри он маленьким, он ничего бы не понимал. Только матушка… но ведь и ее теперь тоже нет. (Всхлип рванулся из него некрасиво; он уткнулся носом в колени и рукава, чтобы спрятать это. Но всем, как и раньше, было все равно). Что стало с телом матушки? Может, хотя бы ее похоронили, как надо. Если успели. А может… но какой в этом смысл, если Жусун все равно исчезнет и не сможет поминать ее? (Даже матушке он принес только плохое.) Что сделают с отцом, когда разберут завал, ему не хотелось даже и думать. (Может, хорошо, что он не читал исторических книг. Там наверняка, судя по дразнилкам старших учеников, нашлось бы что-то конкретное). Но, может, так они с отцом хотя бы будут рядом. В одной какой-нибудь яме. Почти как если бы отец его однажды и в самом деле обнял. Даже если Цзинь Лин сам не захочет… они, все остальные, тоже здесь, верно? И не позволят. Ни за что. На самом деле, Жусун ничего не чувствовал по этому поводу. Это просто… было. Как осеннее туманное небо, как кровавые листья у ворот храмового двора. Смерть была не хуже жизни в такое утро. Пусть и не лучше. Зачем этот… человек, этот Вэй Усянь, вообще вытащил Жусуна из-под обрушившихся колонн? (Второй господин Лань в это время крепко держал своего брата, а глава ордена Цзян — Цзинь Лина; и они все трое не могли перестать, не могли отвернуться от мглы и черных теней… как бы там ни было, несмотря ни на что). Жусун поискал Вэй Усяня глазами, но тот исчез, а вместе с ним и второй господин Лань. Как будто Вэй Усянь был просто еще одним духом, призванным из иного мира, чтобы заставить отца сознаться, а после… Быть может, духам и темным заклинателям свойственна какая-то своя справедливость. Может, эта справедливость заключается в том, что смерть под завалом, под обломками статуи милосердной богини, слишком легкая для такого, как Жусун. Глаза жгло, но они оставались сухими. Это у него было от матушки. Вместо рыданий его обычно тошнило, вело вписаться головой в стену или колонну. Когда он был совсем маленьким, такое порой случалось при людях, и тогда отец… нет, только не об отце. Блуждающим взглядом Жусун наткнулся на главу Лань. Тот смотрел в никуда, как будто забыл, что делает здесь — и зачем, — и выглядел таким же потерянным, как сам Жусун. От этого захотелось сжаться еще сильнее — как будто от невидимого удара (не ему нанесенного, но он ведь был причастен ко всему этому… обману, огромной лжи). Но Лань Сичэнь неожиданно заметил направление его взгляда. Выражение на его лице сделалось более осмысленным, сосредоточенным. — А-Сун. Обращение, негромкое, ломкое, как иней на листьях, прозвучало как гром. — Подойди. В тоне, хотя и тенью, слышалась всё та же мягкость. Жусун еще сильнее постарался не хлюпать носом; по сравнению с тем, что делал с собой Лань Сичэнь, это не казалось больше настолько сложным. Он поднялся на неловких, слабых ногах и, пошатнувшись, шагнул ближе. — Дядя, — произнес он. (Хотя это неправильно, то есть, он никогда не был уверен — что вправе вообще обращаться так. Да, отец с Лань Сичэнем были — раньше, тогда — названными братьями, и Лань Сичэнь помогал ему, слушал его и верил в него даже больше матушки, но это было другое — незаслуженное. А сейчас — сорвалось все равно, как срывался у Жусуна голос.) — Дядя, я… — Он сглотнул, снова борясь с тошнотой. — Я не хочу. Чего? Умирать? Быть Цзинь Жусуном? Быть кем-то из Цзинь вообще? Голова закружилась так, что он едва не падал. (Это ведь Лань Сичэнь убил отца. Это должна быть месть, та самая, о которой твердили все на разные голоса, так, что впору запутаться. Но Жусун сидел с краю и всё видел, только ничего сделать всё равно бы не смог, всё случилось так быстро, а он всегда был медленным и терялся. Но он видел главу Не — того самого, который когда-то показывал ему веер со сказочной птицей и улыбался так беззаботно, — и слышал… Но никто не поверит. Не отродью, не слабоумному. А еще Жусун просто слишком слабый и маленький, чтобы мстить хоть кому-то вообще.) Он моргнул — глазам было больно по-прежнему. Протянул было руку, но пальцы стиснули воздух. Сжались, будто бы предчувствуя боль. Так нельзя. Он ничем не лучше. Он не… — Я не… — начал Жусун снова, но Лань Сичэнь покачал головой, и слова оборвались. Жусун молча смотрел, как Лань Сичэнь встаёт — с усилием, хоть и меньшим, чем должно было уйти на тон и слова, — и протягивает руку. Ему, Жусуну, протягивает. Он моргнул опять. Глаза не понимали, что видят: как будто перед ним для смеха раскрыли книгу на середине — давай, быстрее. — Пойдем со мной. На рукаве Лань Сичэня тоже была кровь. И держал эту руку он чуть отставленной, будто это его ранили, хотя он-то оставался целиком невредим. — Я ведь обещал тебе. — На мгновение взгляд Лань Сичэня вновь уплыл куда-то, поверх плеча Жусуна. — Если ты хочешь, конечно, — добавил он. Тяжелее, чем прошлые слова: это почти пригнуло голову Жусуна к земле. Но он через силу выпрямил подбородок. — Хочу. Не потому что у него не было выбора. Не только поэтому. Просто… — Честно, хочу. И, не позволив себе больше времени на раздумья, Жусун сжал пальцами протянутую ладонь. (Он не знал, говорить ли. Может, отец оказался плохим человеком, и не любил его вообще никогда — но ведь с Лань Сичэнем все было наоборот, и выходило нечестно. Или, может, так только хуже, а Цзинь Жусун никогда не умел поступать правильно — с самого рождения и даже чуть раньше. Но, может быть, так у него хотя бы будет время решить.)***
Его зовут здесь «Лань Сун», как будто бы он никогда не получал имени учтивости. Его дни проходят медленно, одинаково, от утреннего колокола до вечернего. Ручной труд, медитации. Музыка. Тренировки с такими же новичками-адептами — просто упражнения, без оружия, хотя он и так не хочет теперь владеть мечом вообще никогда. Он носит белое и может даже думать про себя, будто это траур. Старший ученик Лань Цзинъи неожиданно терпелив, когда задает и проверяет у него письменные задачи, а еще, похоже, слегка скучает по Лань Сычжую, хотя прямо и не говорит. И получается теперь отчего-то лучше. Хотя совсем не всегда. А еще старшие ученики здесь часто читают для всех, пришедших в ланьши — если книга ценная и редкая и с ней надо обращаться аккуратно и меньше трогать, или просто — чтобы написанное узнали сразу многие. Тогда Лань Цзинъи вроде бы должен следить, чтобы Лань Сун не пропускал общих чтений, но на поверку иногда выходит наоборот: он просится сам. Никто не задает вопросов, но на всякий случай Лань Сун не заговаривает первый ни с кем — если только по необходимости. Кажется, в Облачных Глубинах с молчанием куда проще, чем в Башне Кои. По вечерам он готовит чайный поднос: медленно, в строгой последовательности расставляет чайник, пиалы и остальное. Насыпает чай — легкая сливочная нота, дробный стук мелких жемчужин. Совсем немного — чтобы не так жаль было, если заварок будет не больше двух. И несет, бережно, аккуратно — это тоже такая тренировка, — выбирая нарочно тот путь, на котором не столкнется ни с кем другим. Входит в одинокий домик для медитаций — без стука и без просьбы, но молчание здесь само по себе и разрешение, и ответ. Так же молча он подогревает воду, заливает внутрь, ждет положенное время, равномерно считая вдохи, и разливает по пиалам. У него выходит это уже вполне быстро. Лань Сичэнь оборачивается к нему — только теперь, — переставая казаться коленопреклоненным изваянием. Берет у него чай и кивает с усталой благодарностью. Аромат растекается по комнате, будто согревая изнутри. На лицо Лань Сичэня возвращается цвет — не до конца, но достаточно. Он спрашивает, как прошел день — чаще да, чем нет. Даже дает советы. Отрешенные слова падают каплями в стоячую воду. Порой случается так, что невидимая вода поднимается выше, и это Лань Сун тоже нарисовал бы, если бы сейчас мог вместить внутри: гулкое и пустое не дает хода краскам. Но в пустоте звук всегда полнее, так говорят. Лань Сичэнь всегда, неизменно спрашивает у него: согласен ли он сегодня, и стоит ли; во рту у Лань Суна так же неизменно делается сухо — но не отказывается он совсем не поэтому. Тогда он садится за инструмент, слишком большой для него, и Лань Сичэнь, дождавшись позволения и кивка, водит его руками по струнам — осторожно, с болезненной бережностью, от которой ноют зубы, но выговорить ничего не получается. Он исполняет музыку, которую сочинил когда-то его отец. Исполняет неловко, с запинкой — несмотря даже на руководящие руки. Пальцы болят, хотя по сравнению с другой, неназываемой болью, это совсем ничто. Но еще чаще бывает, что они с Лань Сичэнем так и сидят в молчании до самого отбоя. Их молчание — общее на двоих: молчание о ком-то, кого они отчаянно любили, всему вопреки, и который их подвел: по-разному, но одинаково горько. Может быть, однажды они смогут о нем не только молчать.