Тяга к саморазрушению

— Мне нравятся твои шрамы, — тихо произносит Гроувс за спиной. Нормально вообще слышать такое от чувака, который сожрал свою мать? Мигель бросает на него взгляд через плечо. Гроувс лежит, растянувшись на своей верхней койке, и смотрит на него, не улыбается, и взгляд его совсем обычный, разве что зрачки расширены. Пожалуй, этот псих — единственный, от кого Мигель когда-нибудь может услышать подобные слова. Ему и раньше случалось набивать шишки и получать напоминания об этом. Шрамы украшают мужчину, типа того, но вряд ли хоть одна девчонка улыбнулась бы, увидев теперь его лицо. Да, он сделал с собой это сам и теперь, на таблетках, он понимает, что то был приступ безумия — тяга к саморазрушению, как говорит сестра Пит — но вряд ли это безумие когда-то покинет его. Уж точно не его лицо. Мигель отворачивается назад к дверям, облокачивается на стекло, утыкается в руку лбом и смотрит на пустующий блок, освещённый ночными лампами, как луной, которой они здесь никогда не увидят, и блуждающими огоньками фонариков охраны. Внутри, под кожей всё натянуто и перекручено, и Мигелю душно тут, в этом аквариуме. Ему бы обдолбаться в край, подмешать к кислоте, что дал Гроувс, что-то ещё, не такое шипучее, а вырубающее мозг напрочь. Интересно даже, какие отходняки у него будут после всего этого на антидепрессантах. — Ненавижу блядскую заморозку, — давит он сквозь зубы. Воздух застревает в лёгких. Мигель знает: тут должна быть какая-то вентиляция, но ощущения такие, будто он переварил этот воздух уже пару тысяч раз и в воздухе теперь часть его души. Может, и души Гроувса тоже, по крайней мере, запах его точно уже везде — на коже, во рту, во снах. Запах не мытых волос, зубной пасты и липких марок. Они с Мигелем и воняют теперь, наверное, одинаково. Мигель не выносит замкнутые пространства, но ему отныне хрен знает сколько торчать в таких, какая ирония. Спасибо, что у этого аквариума хоть одна прозрачная стенка и он здесь не один. Не то чтобы Гроувс прекрасная компания, но не худшее из того, что могло бы быть. Он, во всяком случае, спокойный и не бесит. Мигель вдыхает его душу в себя, закрывает глаза и чувствует, как кружится голова. Внутри вен зудит отчаянно и хочется что-то сделать, что-то такое резкое, дикое, вспороть душную реальность или хотя бы поорать. Но выбор у него тут не велик, и оттого сдирание собственной кожи представляется всё более заманчивым. Мигель касается шрама на щеке. Он всё ещё вспухший и красный, но давно не болит, зажил, лишь иногда, когда Мигель улыбается, ощущения в лице немного нереальные. — У тебя есть ещё? — спрашивает Гроувс. — Что? — уточняет Мигель, не оборачиваясь. — Шрамы. Есть ещё? Блять, конечно, у него есть ещё! Он с тринадцати лет воспитывался улицей, и она порой пожёстче, чем злобный папаша с ремнём наперевес. Хотя откуда Мигелю знать, может, папаши и правда бьют больнее — у него шанса проверить не было. На нём майка без рукавов, и Мигель задирает её на плече чуть выше, открывая шрам, идущий от плеча к лопатке. Гроувс протягивает руку и касается белёсой полоски кончиками пальцев. Мигель косится на него; в «лунном» свете лицо Гроувса странное, будто он и правда наслаждается. Мигель хмыкает. Он не помнит, сколько ему было, когда его полоснули в драке. Ножевое более почётное ранение на бандитских улицах, но оно короткое и ровное, и у Мигеля есть то, что понравилось бы Гроувсу больше: кривой длинный след на бедре — напоролся на штырь от забора, когда сваливал от легавых. На его бедрах есть не только это, но и ряд коротких, тонких, давно заживших следов. Тяга к саморазрушению, мать её. Гроувс вдруг спрыгивает с кровати одним плавным, хищным движением и подходит ближе. В его глазах чувство, которого Мигель никогда не видел, а повидал он многое. Злость, ненависть, страх, любовь, страсть и отчаяние. А такого вот не видел, что это? Наверное, Гроувс уже представляет, как разделал бы его тушку и какой кусочек съел бы первым на завтрак с яичницей. От одной этой мысли начинает подташнивать, и Мигелю хочется отступить назад или предупреждающе врезать, но он не шевелится. Тяга к саморазрушению, мать её. Гроувс подходит совсем близко, склоняет голову, смотрит в глаза, аккуратно, будто ждёт, позволят ли приблизиться ещё. Его дыхание так близко и так сильно несёт зубной пастой, что Мигеля сразу тянет сглотнуть вязкую слюну. — Какого хера ты делаешь, пидор? — тихо шипит он, но больше ничего не предпринимает. Гроувс наклоняется ещё ближе и проводит языком по порезанной щеке. Язык его влажный и чертовски горячий, и Мигелю мерещится, будто лезвие вновь вскрывает его шрам. Он вздрагивает всем телом и хочется заорать, словно от боли. А потом вдруг засмеяться. Мигеля никогда не тянуло к мужикам, даже тут, в тюрьме, он не позволил бы какому-нибудь пидору прикоснуться к себе в душевых, но то, что поднимает в нем взгляд Гроувса, совсем иное. Это похоже на жажду и на озноб одновременно. Хочется положить руку Гроувсу на затылок, зарыться пальцами в его волосы, сжать их в кулак и прижать его лицо к себе, так, чтобы у того не было выбора, кроме как впиться в кожу зубами. Но Мигель сдерживает себя. Смотрит в глаза в ответ, когда Гроувс отрывается от его щеки, медленно и тяжело выдыхает и молча тянет вниз ворот майки: там, под ключицей, у него ещё один шрам. Гроувс смотрит на него почти с восторгом. — Ты был хорошим мальчиком, да? — выдыхает Мигель, задирая подбородок выше в приглашающем жесте. Его дыхание частит, а в грудину колотит, и он только спустя минуту понимает, что это его собственное сердце. Гроувс вцепляется в ворот майки поверх его пальцев и тянет ещё ниже так, что ткань опасно трещит, касается выпуклого пореза пальцами, гладит туда-сюда, а потом прижимается губами, сосёт кожу, прикусывает слегка — там неудобно вцепиться по-настоящему — и торопливо лижет, как собака. Мигель не замечает, когда его руки отпускают ворот и проскальзывают под одежду на спину. Ему нахер не нужны чужие объятия, и он почти готов оттолкнуть Гроувса, но быстро понимает, что тот ищет шрам на лопатке и шарит по спине в надежде обнаружить ещё. От этой грубой ласки сумасшедшего маньяка у Мигеля тяжелеет в паху, и от этого ему вновь становится смешно. И на этот раз он всё же смеется, тихо, выталкивая свой хриплый голос из гортани. Закрывает глаза, упирается затылком в стеклянную дверь и выгибается всем телом навстречу. Он не трогает Гроувса в ответ, чёрта с два он такое сделает, но он наслаждается, отрицать это сложно. Он хочет распахнуть свою душу, вскрыть вены, протягивать кровавые полосы через грудь и лицо. И пожалуй, Гроувс единственный, кто мог бы такое оценить. Мигель вдруг решается порадовать придурка рваным шрамом на бедре. Кто знает, может, Гроувсу нравятся только следы от ножа или от лезвия — ровные, равномерно выпуклые, почти белые и заметные на смуглой коже, такие, будто кто-то уже собирался неумело разделать Мигеля на закуску — но стоит рискнуть. Он отталкивает Гроувса от себя и с приятным удовлетворением отмечает, как разочарованно мутнеют горящие глаза. Мигель скидывает с себя штаны и чуть поворачивается, чтобы свет из коридоров попал ему на бедро. Шрам там неприятный, кривой, почти от колена и до самой тазовой кости, с поперечными чёрточками швов, с углублением в одном месте, где вывернуло особо внушительный кусок; когда Мигель трогает это место сам, утопая пальцем в этой ямке, от отвращения всегда тошнит, а от мурашек неприятно сводит колено (наверное, нерв зацепило). Но это чувство такое пугающе-мерзкое, что Мигель никогда не может отказать себе в желании пройтись именно по этому месту, когда намыливается в душе. Он представляет, как язык Гроувса окажется в этой ямке, и нутро скручивает почти до боли. — Можно? — неуверенно спрашивает Гроувс. Ему нравится, точно нравится, это видно по его глазам. В полумраке кажется, что в них взрываются маленькие фейерверки — жёлтые, малиновые, чёрные — как те, что вспыхивают под веками и у Мигеля, если закрыть глаза. Мигель разводит руки в стороны. — Валяй, — разрешает он, а потом прижимается вспотевшими ладонями к стеклу и изгибается совсем уж неприлично. У него стоит. Впервые в жизни стоит от того, как смотрит на него другой мужик. Гроувс опускается перед ним на колени и аккуратно касается его бёдер, мягко сжимает. Ползёт по шраму кончиками пальцев и громко, судорожно вздыхает, находя ту самую ямку, но не опуская палец в неё, а лишь кружа на границе. А у Мигеля в голове возникают неуместные ассоциациями с совсем другим вожделенным отверстием, у края которого кружат заботливые любовники, желая проникнуть внутрь пальцами или… У него дырка в бедре не такая уж и глубокая, чтоб туда можно было погрузить палец хоть на сколько-нибудь — лишь плавно соскользнуть с неестественно гладких краёв в бугристое углубление — но одни мысли об этом заставляют шрам гореть и пульсировать так, будто в нём и правда осталась чувствительная плоть, не изрезанная ржавым забором и не стянутая грубо после руками местного коновала. Гроувс касается его шрама носом, ведёт по нему, закрывая глаза и глубоко вдыхая, будто отвратительный след этот пахнет чем-то иным, нежели сам Мигель. Дрожь ползёт вдоль позвоночника, словно руки Гроувса всё ещё там, дерут кожу короткими ногтями. Но она отвлекает лишь на секунду, а затем обрывается, крадёт внимание и всё напряжение, вновь сбрасывая его вниз, выплёскивая на бедро расплавленным воском. Колено привычно сводит от прикосновений, а губы Гроувса на покорёженной коже слишком горячие, но слишком нежные. Этого мало, чертовски мало, Мигелю хочется завыть. Он жалеет, что эта рана затянулась много лет назад, он хотел бы ощутить чужие пальцы внутри, хотел бы услышать тошнотворный чавкающий звук кровоточащей плоти. Он вспоминает, как это было, когда кожа на щеке лопалась под его лезвием, как кровь стекала по шее, липкая, горячая, очищающая. Бессмысленная пустота в голове, ощущение правильности, ощущение власти над собственным телом. Ему так сильно этого не хватало. Когда Гроувс отрывается от его шрама и смотрит снизу вверх, крыша у Мигеля отрывается и улетает, будто он сам отпилил балки. Он смеётся, как больной, глядя в безумные глаза, полные ненормального обожания. Гроувс сейчас в восторге не от него и даже не от его шрамов. Он пьёт отжившую когда-то боль Мигеля, его человеческую хрупкость, которую держит в своих руках. И Мигель сходит от этого с ума. — Знаешь, чувак, у меня есть ещё один шрам, — говорит он. — Я обрезанный, ну знаешь, так что можешь полизать и там. Он давит смешок, а Гроувс на самом деле вдруг смотрит на его стоящий колом член, внимательно так, хмурясь. — Его не видно, — с сомнением произносит он, и Мигель почти готов поверить, что тот сейчас остановится, но Гроувс этого не делает. Он склоняет голову сначала к одному плечу, потом к другому, будто выбирает положение поудобнее, а потом лижет головку на пробу. Проводит языком снизу вверх, потом вокруг, обхватывает её губами и скользит ими очень медленно, выпуская член изо рта, будто губами этими пытается нащупать шрам. — Я делаю такое первый раз, — признается он, не глядя на Мигеля. — Правда? — усмехается тот. Но не удивляется. Кто вообще рискнет сунуть член в рот каннибалу? Вдруг он сардельки любит не меньше, чем стейк из филейной части своей мамки. Но Мигель отчего-то ему доверяет. Или просто крышей поехал. Гроувс вновь обхватывает губами его член, не заглатывает глубоко, сосёт упорно лишь самую головку и даже руками не прикасается, так и держится ими за бёдра Мигеля. Мигель стонет непристойно. Это так неумело, нежно и грубо одновременно, и это не просто минет, это попытка забрать и впитать. Это Гроувс пытается отобрать у него что-то, а не наоборот. Стоящему на коленях ублюдку вообще наплевать, кончит Мигель или нет, получит ли от этого удовольствие, он будет трогать и лизать его, пока не насытится сам. Он захочет вскрыть его после — понимает вдруг Мигель. Не сейчас, не завтра, но обязательно захочет. Сожрать целиком не успеет, но сердце, может, он вырежет его сердце? — Сожрёшь моё сердце? — бормочет Мигель сквозь зубы, задыхаясь от возбуждения. Гроувс выпускает член изо рта и облизывает губы. — Что? — спрашивает он, но Мигель не отвечает. Они так и замирают: Мигель, прижимаясь голой задницей к двери — охранники каким-то чудом только ещё их не спалили — с закрытыми глазами, задыхаясь чужой душой и зубной пастой, а Гроувс на коленях. — Я хотел бы тоже оставить на тебе красивый шрам, — сообщает он. Вот оно: только позволь, и завтра он будет искать топорик, чтобы раздолбать Мигелю грудину. Но в голове уже каша и водопад непонятных желаний. Мигель вспоминает, как сжимал в руках лезвие, как это ощущение отдавалось в ладонь совсем иначе, чем когда держишь заточку, направленную на какого-то отморозка. Он знает: Гроувсу это чувство тоже знакомо. И Мигель ступает на тонкий лёд. — Под полкой, — кивает он в сторону полочки над раковиной. Гроувс не сразу понимает, но послушно встаёт, подходит к раковине, ощупывает полку. Шипит, натыкаясь на лезвие, примотанное к ручке, и достает спрятанный под полкой самопал. Глаза его голодно распахиваются. — Только держи себя в руках, — предупреждает Мигель. — Чтобы я не оказался в больничке. Гроувс вновь падает перед ним на колени и не колеблется ни секунды. Мигель охает от неожиданности и острой боли; порез неглубокий, будто бабочка махнула крылом, он пролёг низко на животе, едва ли длиннее шрамов, что остаются после удаления аппендикса, только слева. Мигель слышит, как лезвие падает, а следом горячий, торопливый язык Гроувса лижет порез. Мигель впивается зубами в кулак, чтобы не заорать, а вторым сжимает каменный член. Кто бы знал, что он такой извращенец. А может, всё дело в марке, прилипшей к его языку. Он позволяет Гроувсу коснуться пореза ещё пару раз, а потом отталкивает, не в силах терпеть боль. Скулит, чувствуя, как кровь едва ощутимыми тонкими струйками стекает вниз, теряя свой ровный путь в паховых волосках, чувствует, как жжётся и пульсирует порез. Смотрит Гроувсу, сидящему на полу, в глаза и кончает. Он не чувствует оргазма, не чувствует облегчения, удовольствия. Только жажду и чудовищное опустошение. И желание поднять лезвие. Мигель отпинывает его в сторону, хотя стоило бы спрятать под полкой вновь, вытирает руку о майку, подтягивает штаны дрожащими руками и падает на свою койку. Тут душно, чертовски, блять, душно, и его бессмертная душа пропахла кровью и спермой, и если сраная заморозка продлится ещё хоть один день, он точно позволит Гроувсу позавтракать им. Веки тяжёлые и влажные будто, Мигель лениво моргает, наблюдая, как Гроувс поднимается с пола. У него тоже стоит. Ещё бы, блядский маньяк! Интересно, у него стоял, когда он убивал свою мать? — Не думай, что я отплачу тебе ответной услугой, — предупреждает Мигель охрипшим голосом. — Я и не думал, — смущённо отвечает Гроувс. Губы его перепачканы кровью, и это развратней чем то, что только что тут произошло. Мигель провожает взглядом его напряжённое тело, скрывающееся на верхней койке. Гроувс устраивается там удивительно быстро и затихает. — Даже не подрочишь? — интересуется Мигель спустя пару минут. — Мне это не нужно, — доносится сверху. Мигель хмыкает и спинывает одеяло в ком у ног, тут стало слишком жарко для того, чтобы накрываться. И дело вовсе не в дрочке. — Но я… может… — раздаётся неуверенный голос Гроувса, — хотел бы спать сегодня в твоей постели. И это звучит вообще без налёта сексуальности, Гроувс говорит это так, будто хочет обнять своего плюшевого зайца, из обнимашек с которым вырос ещё во втором классе. — Ты чё, бля, прэг?! — фыркает Мигель и отворачивается к стене. — Нет, — отвечает Гроувс, ни капли не расстроившись, и добавляет: — Прости. — Забыли, — бормочет Мигель и закрывает глаза. Ему бы сейчас тоже хотелось обнять плюшевого зайчонка. Пусть он и воняет не мытыми волосами и зубной пастой.