чтобы возвестить о падении своего светила

Два года пролетают мигом. По крайней мере, так Рагги кажется, когда дни все стягиваются спиралью и закручиваются в точку единую, где в середине – его, Буччи, церемония поступления на первый курс Колледжа Ночного Ворона. И не абы куда, а в Саванаклоу. На факультет вождя. От нетерпения куцый хвост Рагги заходится из стороны в сторону маятником, подрагивает тело, наподобие заведённой игрушки. Весь он сам сейчас – как поезд на железной дороге, в который вставили моторный ключ. Который несется нарезать бесконечность кругами, пока не почувствовав, что весь его путь – дрянная петля. Зал кипит жизнью и гулом голосов, первокурсники толкаются локтями и стремятся попасть ближе к зеркалу, определяющему их личность. В толпе, пестрящей фиолетовыми цветами церемониальных одежд, мелькают совершенно разные головы. Рагги встаёт на носочки, чтобы уловить в толпе яркий каштан и бронзу, – но высматривает все, что угодно, кроме нужных ему львиных ушей и пушистой кисточки. Тем же вечером, Саванаклоу в общежитие отводит чужой староста. *** В детстве мама рассказывала Рагги историю, о крокодиле, съевшем солнце. Он посмеялся и отмахнулся. – Это смешно, – сказал тогда Рагги. – Солнце нельзя съесть, оно же горячее. Но вот теперь он был здесь – и солнце его унес в клюве черный ворон. Когда карета скрылась за горизонтом, когда Леона Кингсколар покинул родные земли, Рагги понял, что во дворце ему делать нечего. Он собрал вещи – не то, чтобы у маленькой гиены было много тех вещей, которые можно назвать своими, – совершил вылазку через кухню, попрощавшись с поваром – тот посмотрел сухими глазами, сложил губы ломанной и потрепал его по голове узловатыми пальцами. Рагги вылетел из кухни пулей, жуя кусок ванильного пирога. Ему хотелось успеть посетить ещё одно место до того, как дворец окончательно проснулся. В саду благоухало, как и, впрочем, в любое время года – Прайд никогда не жалел денег на сохранение красоты и презирал всех тех, кто не являлся ее ценителем. Их лицемерная гнилая маска, вызывала в Рагги лишь одно желание: показать этим высокомерным мордам, какого это не иметь за плечами ничего, кроме сосущего голода, когда любая красота и ценность не сравнится в значимости с куском не обглоданной до конца кости с налипшими по ее краям кусками переваренного мяса. Они с Леоной-саном однажды разговаривали на эту тему, и тот даже как-то по-умному ее обозвал. – Пирамида потребностей, – пробурчал себе под нос Рагги, хватая садоводческие принадлежности. Курс он держал к одному определенному растению. То теснилось между громадинами – маленькое, но стойкое, тянущееся к свету между проемами крон, желающее вырасти и расцвести. Рагги подобрался к нему почти по кошачьи, скинул рядом полупустой рюкзак, раздвинул рукой с зажатой в ней тяпкой кусты. Тис был невысокий, и вокруг него обрастали кольцом сорняки. До этой части сада, старейшей, почти не добирался дворцовый садовник – растения в нем были непривередливые и матерые. Рагги принялся полоть. У них с Леоной-саном, двух сумасбродных скучающих мальчишек, однажды был заключен спор: один из них утверждал, что тис не выживет, скрытый под кронами соседей, а другой ставил на обратное. И сейчас, в последний раз посещая это дорогое его сердцу воспоминание, Рагги не видел ничего плохого в том, чтобы помочь своей точке зрения стать явью. Он утер со лба выступившие капельки пота. Тяпка мазнула его по лицу, остался на щеке грязевую дорожку. Вокруг тиса теперь было почти пусто. По крайней мере – в отсутствии мелких зелёных ростков вредителей так казалось. Рагги довольно улыбнулся, встал с четверенек, вернулся к покинутому рюкзаку. Закинул садовые принадлежности обратно на место и повернулся выйти из сада. На этом его работа в этом месте была навсегда окончена. *** В Саванаклоу сухо, пыльно и очень громко – по плато с жёлтым, иссушенным песком гуляет хлесткий ветер, попадая песчинками в глаза. Их – группку новеньких, окруженную по краям третьегодками с массивными фигурами, – проводят под скалой. Нависающая подобно мост с опорой на одном конце, она подозрительно сильно напоминает скалу предков. Рагги смыкает губы, запирает восхищенный вздох, перекрывая ему путь наружу стенками зубов – житейской простоте следовало умереть ещё в багровом бархате гроба, похорониться под реквием цоканья железных копыт и не пересекать порог факультета хищников. Гиена сжимает кулаки в проёме кармана, где тихо стукаются друг о друга два маленьких шустрых шурупа. Кажется, короткая грустная улыбка рисуется на его губах, с очередной щелью в их с Бабушкой дырявом доме придется разобраться кому-то другому. Делегация вдруг замирает, и Рагги тормозит тоже, чуть не въезжая носом в спину впереди стоящего первогодки – длинный пушистый полосатый хвост хлещет того по боку и он неприязненно шипит. Тигр оборачивается и смотрит на Рагги с секунду злыми глазами. Под этим взглядом становится неуютно, отчего гиена передёргивает плечами, чтобы скинуть неприятное ощущение. Настрой первогодки вдруг теплеет, тот шепчет: – Прошу прощения. Рагги отвечает ему неловким махом руки. Пытается оглядеться, но грузные фигуры поступивших загораживают обзор. Пытается встать на носочки, но даже это ему не помогает. Они у входа на жилую территорию – это то единственное, что понимает Рагги со своего положения. Песочные, темные громадины стен здания общежития тянутся к небу – большому, ясному и звёздному. Рагги замечает, что крыши некоторых корпусов обиты соломой – окна иных комнат выбиты в камне, подобно проемам пещер. Именно к последним их поворачивают лицом. – Корпус первокурсников, – раздается зычный голос одного из старших. Слова опускаются в тишину, как в стоячую воду, стукаются о дно и поднимаю с него ил. Учащиеся, попадающие в Саванаклоу, отличаются двумя вещами: огромным себялюбием, которое часто рождает чудовищного размера самомнение, и взрывным темпераментом, который необходимо держать в ежовых рукавицах. Абсолютная вера в собственное превосходство сквозит во всех лицах, собравшихся на территории общежития Льва, – Рагги сам чувствует, как на губы его наползает ленивая ухмылка общности. Все они – пороховые бочки, которым достаточно искры, чтобы рвануть с громким "ба-бах". Поэтому когда раздается первый возмущенный крик, не удивляется никто. – Что за херня тут творится? – Верно! Где черти носят старосту? – Я слышал он остался на второй год! Это правда?! – Чё за? И этому чуваку мы должны будем подчиняться? Это шутка какая-то? Вперёд выступает стоящий рядом тигр. Рагги наклоняется в бок, чтобы увидеть разомкнувшиеся острые клыки в полости розового рта. Шум вокруг нарастает и множится, суженное кольцо второгодок прорывается под чужим нажимом – разобщенные и неуверенные, у них нет сил выдержать напор стихии. Гул голосов концентрированный и намешанный, Рагги, кажется, слышит, как стучит по полной горючей смеси стеклянным краям бутылки промоченная тряпка. Злость как неподожжённый коктейль только и ждёт своего часа быть вкинутой в толпу, чтобы навсегда поставить точку абсолютного невозврата. – Если он сейчас же не выйдет, я!.. – И что же ты сделаешь? – раздается спереди насмешливое и ленивое. Непреклонное. Голос гремит первым – грохочет львиным ревом. После во тьме показываются глаза – зелёные, брызжущие за край цветом. Видно, как через левое веко тянется светлая лунка косого шрама. – Я сегодня не в настроении, поэтому если хотите подебоширить, то нападайте быстрее. Рагги чувствует, как его пробивает короткой дрожью. Как конечности покалывает иголками. Как сводит в подъёме скулы. Никто из первогодок не делает и шага, будто огретые по голове обухом. В поле зрения выкатывается антилопа, таща в руках ворох желто-черных тряпок. – Так я и думал. Рагги делает судорожный вдох. – Леона-сан! Веселье поднимается из живота бабочками, те рвутся наружу довольным рыком. О великие вожди прошлого, он два года не произносил этого имени – и теперь его хочется выкрикивать без остановки просто, чтобы вспомнить, каково оно на вкус. Уши Леоны дёргаются, хвост с коричневой кисточкой резко бьёт по подтянутому бедру, и косичка стукается о надплечье. Черный татуированный лев поворачивается боком, притягивает крестом. Фонарь очерчивает чужой профиль, скрадывая углы. Рагги может с уверенностью сказать – Леона изменился. Стал выше и шире в плечах, закруглились черты точеного лица, отросли каштановые волосы. Рагги пытается сглотнуть, но рот совершенно сух. Зеленый глаз смотрит пару секунд, – а потом отворачивается. Спина у Леоне тоже стала шире, даже сквозь толстую ткань жакета обрисовывались силуэты лопаток – и смуглые плечи обросли мышцами, появились бицепсы. – С тряпками разберётесь сами, – говорит он грозно, вышагивая подальше от места некогда шумного и полного возмущения собрания. Сейчас то задохнулось и замолкло, обесточенное и дезориентированное. – И больше меня не беспокойте. Рагги пытается унять разочарование, ползущее по спине капельками пота, отряхивается от него, как от назойливого насекомого. Ведь, сколько времени не пройдет, Леона-сан останется Леоной-саном! Для него порушить данное обещание – это предать самого себя, а вкус предательства он впитал с молоком матери, которая родила его намного позже сужденного срока. Он никогда не поступит так подло с другими! "Он просто неважно себя чувствует,"– думает Рагги, сжимая в похожих на крюки, негнущихся пальцах жёлтую ткань с узором Саванаклоу. Мысль стучит у него меж висков звуком таким, какой издают падающие с обрыва камни. – "Завтра он вспомнит". Леона не вспоминает ни на следующий день. Ни через неделю. Платок себе Рагги повязывает сам. *** Когда на поселение опустилась тьма, Рагги впервые с той холодной пыльной одинокой ночи не знал, куда ему идти. Честно, у него не было плана, когда нога шагнула за порог того места, которое он не мог назвать домом без обитающих в нем важных людей, – вперёд его не вела уверенность в собственных силах искателя приключений, решимость путешественника, надежда и вера в светлое будущее. Светлое его отправилось в Юпенди. Светлое его скрылось в треске черной кареты. Светлое, другое, независимое светлое ему еще предстояло найти в самом себе. Рагги понял это в тот момент, когда гиений район встретил его затхлым смрадом, усталыми осунувшимся лицами и абсолютной безнадегой умирающего лета. Он посещал его часто – раздавал сладости играющим на улице, утащенные с дворцовой кухни, помогал чинить разваливающиеся крыши и стены, играл с детьми и общался с их родителями. Но воздуха этого места – от которого иголками кололо лёгкие, который хотелось выхаркать через рот, как застрявший комок шерсти – он никогда не вдыхал. Чтобы сюда войти по-настоящему, нужно было что-то потерять – теперь Рагги это понимал. Сегодня это понимание впиталось в него через каждую пору слезающей кожи, через трещины на сухих губах, через заусенцы пальцев. Сегодня он пришел с намерением остаться. На порог своего дома, прищурив подслеповатые серые глаза, вышла пожилая женщина. Имени ее Рагги не знал. Всех она просила звать себя просто – Бабушкой. Он общался с ней каждый раз, когда забегал в район, почти насильно помогал донести продукты. Бабушка была сильной и сдержанной, но Рагги почему-то всегда при встрече очень сильно хотелось ей помочь. Бабушка поманил его скрюченным пальцем. В окнах ее деревянного побитого дома полыхал свет. Спустя четырнадцать лет по потерянных скитаний в лабиринте балюстрад, пилястр, похожих друг на друга как две капли воды огромных коридоров и путей, Рагги Буччи вернулся туда, куда предназначался с самого начала. И это знание свалило груз с его плеч. *** – Леона-са-а-ан, – тянет Рагги, разбирая завалы в львиной комнате. Даже спустя долгие три триместра обучения, ежемесячная уборка чужого бардака мало вписывается в его представления о времяпровождении в легендарном Колледже. Он вертит в руках рубашки, брюки, майки и футболки, делит их на две стопки грязные целые и грязные порванные. – А? – Как вы умудрились засрать абсолютно все вещи за месяц? – Ой, завались, – отмахивается от его нападок Леона, лежащий на кровати. Для полноты картины своей абсолютной отстраненности и непринадлежности ко всему происходящему он вертит хвостом. Гордая леность в бронзовой фигуре – Рагги любуется им ненавязчиво, краем глаза. Теперь его профиль мало напоминает того понурого озлобленного льва, которого он встретил только поступив. Руки движутся на автомате, порхают над одеждой. В глубине груди чувство теплое и согревающее. Рагги ощущает себя крокодилом из сказки проглотившим солнце. От этого чувства ему становится легко и весело. Так перебирать стопки вещей становится легче. Закатный свет падает с балкона комнаты старосты. Лучи струятся по яркому ковру, лезут на стены, отражаются на стеклянных поверхностях, режутся о прутья перегородок. А ещё – ласкают Леону по контуру могучего тела. Взгляд цепляет темнеющую впадинку пупка. Проходит столько лет – а чужая кожа все также напоминает темный горячий шоколад. Кадык дергается. Чувства стягивают грудь хомутом. Неожиданно с негромким звуком из кармана простых школьных брюк, которые мнут непослушные руки, что-то вываливается. Наклонившись, Рагги поднимает круглую плоскую ёмкость на съемной крышке. Цветастая и фиолетовая. Обложка на одной из граней утверждает: «Бальзам для губ. Вишневый». – Леона-сан?.. – с удивлением подаёт голос Рагги. А потом проваливается в изумление даже больше, потому что Леона вдруг вскакивает и подходит ближе. Кисточка длинного хвоста неторопливо бьёт его по бедрам, шевелятся уши на каштановой макушке. – Это ваше?.. – Ага, – руки он прячет в карманы, выставляя напоказ лишь большие пальцы с розовыми пластинами ногтей. – Вил посоветовал, – Леона морщит нос, произнося чужое имя. Легкий румянец проявляется на его лице. Сердце, вопреки настояниям разума, ухает вниз. Рагги ощущает, как из легких выбивает весь воздух. Вил Шенхайт. Точно. Нашумевший второгодка Порфимора, местная звезда и парень второго принца Закатной Саваны. Вил Шенхайт. Человек который заставляет Леону Кингсколара наливаться цветом и так краснеть. – О, – шепчет Рагги. – Крутяк. Он не знает, что сказать ещё, только руки продолжают вертеть коробочку. Жестяная ёмкость в его руках постепенно нагревается, и гиена поспешно кидает ее Леоне. Луч с балкона преломляется в отражающей полой грани, мажа ему по глазам. Происходит это лишь мгновение – однако после него Рагги почему-то становится несравнимо тошно. – Леона-сан, вашим потеряшкам нет ни конца, ни края, – бурчит он, поднимая с пола очередную порцию одежды. Школьные брюки с лёгкой руки отправляются в стопку грязных целых вещей. Скосив глаза, Рагги все ещё видит, как Леона снимает крышку, опускает в бальзам большой палец и спешным движением поднимает к лицу. Губы его – вишнёвые – блестят. Рагги хочется думать, что все в их жизнях за прошедшее время наконец налаживается. Рагги хочется думать, что в этом есть и его заслуга. *** Бабушка приняла его радушно, но цепко. Дала кров и еду – Рагги в ответ отплачивал ей неуемным оптимизмом, помощью по дому и чистой незамутненной любовью. Он просыпался, готовил завтрак, выбирался в район на поиски подработки. Иногда возвращался лишь к ночи, слишком забегавшись с ребятишками. Те почему-то очень к нему тянулись. Рагги они нравились тоже. Постепенно он привык: и к затхлому смраду людных улочек, и к палящему зною на плато, и к неприятной тянущей пустоте в плоском животе – и все эти обстоятельства заставляли его чувствовать себя на своем месте. Бабушкин комментарий на такие откровения оставался один – мерное покачивание головой. Возможность высказаться без утайки стала тем, чего Рагги так сильно не хватало при жизни в огромном и чужом дворце. Рассказывать что-то Бабушке было во много раз проще, чем кому бы то ни было. – Когда там у тебя поступление? – спросила она однажды, плетя из сложенных соломинок корзины для продуктов. Крепкие и износоустойчивые, они пользовались неплохим спросом в их районе, где вещи и жизни превращались в труху в мгновение ока. – Мм, – протянул Рагги, ремонтируя дыру в прохудившемся полу. В зубах он держал гвоздь. – Месяцев через семь, – ответил, наконец, он, утер капельки пота с мокрого лба и встряхнул гнездом соломенных волос. Сидящий на четвереньках, с иссушенной до бесцветия солнцем макушкой, Рагги оценивающим взглядом окинул своих труды, а потом перевел взгляд на Бабушку. – Если пройду – обязательно буду тебе писать! И приезжать на каникулы. Тонкие бледно-розовые уголки губ жещины поднялись. В молодости у нее была очень красивая улыбка. Сейчас от нее веяло лишь теплом и заботой. – Тогда не жди спуску эти месяцы. Можешь не сомневаться: до твоего отъезда тебе придется работать в поте лица. – Ну, Ба-а-а, – хохотнул Рагги, дурашливо повалился на спину и посмотрел испещренное морщинками лицо снизу вверх. У нее были живые глаза, подслеповатые и умные. И она его раскусила. Маме Рагги никогда о своих страхах не рассказывал – она понимала его без слов, – Бабушке же хотелось выдавать их как на духу. Просто слова сами собой начинали вырваться наружу, стоило заметить пытливый прищур. Наверное, именно поэтому в этот раз он не удержался вновь. – ... И я боюсь, что даже если случится чудо и я пройду, – Рагги задохнулся от величины собственного откровения, которые вдруг встало поперек горла. – То буду больше ему не нужен. Это довольно глупо, да, Ба? – Да, – не стала спорить женщина. От этой наглости, от столь простодушного ответа на собственную выволоченную наружу душу, Рагги даже приподнялся на локтях и дёрнул круглыми ушами. – Подойди-ка сюда, сядь напротив. Реплика не дала ему долго сокрушаться о чужой чёрствости, пришлось встать и делать как велено. Перед тем как занять место, Рагги прыгнул на доски только заделанной дырки в полу. Со стороны теперь это место казалось самым крепким во всем жилище. Он присел напротив, закинув на стол длинные загребущие руки, чтобы начать перебирать соломинки. Атмосфера вокруг Бабушки хоть и была теплой, ничто не могло скрыть в ней железного стержня многое пережившего человека. Рагги рядом с ней иногда становилось неуютно. – Если хочешь, то можешь считать это место своим домом, – проскрежетала она. – Чтобы ни случилось, ты всегда можешь сюда вернуться. Бабушка сжала в своих сухих руках его ладонь – с грубыми мозолями на внутренней стороне. Пальцы у нее были шершавые и крепкие. Рагги вдруг подумал, что хотел бы иметь такие же пальцы. – Конечно. А пока он просто мягко сжал ее в ответ. *** У него нет ни малейшего понятия, как все оборачивается таким образом. Тщательная подготовка к турниру по магисквифту, ослабление соперников, собранная по кусочкам и бережно склеенная чужая ухмылка: все это мигом превращается в ничто, когда Леона Кингсколар стоит в центре бури и мечется раненным львом меж прутьев песчаной клетки. Бледнеет и иссушается – его лицо на глазах становится похожим на полотно больного художника, который в приступе сумасшедшего вдохновения льет и льет и льет все больше черной краски. Полотно, где в центре картины воспалённые, напитанные тьмой зрачки и радужки, окрашенные в цвета сожаления. Рагги кажется, что он смотрит на глупую шутку, карнавальное выступление актера кукольного театра, уровень абсурда превышает все допустимые пределы, ведь... Леона-сан не должен в себе сомневаться. Он ведь – вождь. Он – солнцем. Он... не умеет колебаться. Мысли роются пчелами, ломающими собственный медовый дом и съедающими от отчаяния собственную королеву. Грязь, пыль, песок поднимаются над полем, режа кожу рук, лица и лодыжек, и скрывают Леоне за завесой смерча. Все, что остается от него – не превратившего самого себя в бесчисленные песчинки – это рёв. Он полнится: болью, сожалением и страхом – Рагги не узнает этот голос. Он ведь знает: рык Леоне всегда поднимается из самых глубин естества. Всеобъемлющий. Наполняющий. Этот оверблот вопит на связках так тонко и высоко, что рвутся струны. Рагги хочется прикрыть уши, чтобы его не слышать. А ещё закрыться, запереться и переждать, пока смерч успокоится и все вернётся на круги своя. В тот момент, в котором Леона Кингсколар в клетке из гордыни, бросаясь всем телом на прутья из преданности и предательства, с тяжёлой цепью узколобости на толстой шее – разрушает сам себя. Ведь именно такой была реальность, которую он так желал вернуть? Рагги Буччи отнимает руки от лица, вытягивает их и делает шаг вперёд, к центру смерча. Если дикий зверь кинется на него, метя клыками в шею – он будет к этому готов. Песчаная буря проглатывает его без следа.