never.

      — Прекрасно, шехзаде. — Паша ласково улыбается. Еле держится, чтобы не потрепать маленького Мустафу по голове: вряд ли подобное допустимо для раба османской династии. — Вы делаете большие успехи в изучении арабского языка. Я очень горжусь Вами. — И он не кривит душой ничуть. Он действительно гордится.       Так, как отец гордится родным сыном.       — Ибрагим, а ты научишь меня итальянскому? Говорят, он очень красивый. — О, есть ли в мире хоть одна вещь, которая покажется неинтересной для этого прелестного шехзаде? Которой он сразу же не попросит научить хранителя покоев.       — Да, итальянский язык очень красив и мелодичен. Обязательно Вас научу, не сомневайтесь. — Паша всё же проявляет несдержанность и позволяет себе дерзость: ладонь его проходится по мягким волосам сына Повелителя, а затем — очерчивает контур пухлого детского личика, которым Ибрагим снова бесстыдно засматривается. О Аллах, как же всё-таки Мустафа похож на Махидевран-султан!       На его Госпожу, его любовь, его смысл жизни! И одновременно с тем — погибель.       Глаза, аккуратный носик, форма губ, — каждая черта напоминает о бывшей возлюбленной султана, о Весенней Розе, что теперь каждую ночь проводит в горьком траурном плаче, что совсем увяла. Но лишь для Сулеймана. Для Ибрагима же ярче и свежее, красивее и изящнее цветка во всём свете не найти!       — Мама говорит, что мне нужно больше заниматься с Мехмедом-челеби. А я хочу, чтобы меня учил только ты. — Паша не может сдержать доброго искреннего смеха, хоть и слова Мустафы для него не шутка, а самая щедрая похвала из возможных.       — У меня много дел, шехзаде: я не могу заниматься с Вами постоянно. Но готов поклясться, что всё свободное время я посвящаю только Вам. — Мальчик оказался доволен ответом.       — Хорошо. — Он о чём-то задумался. — Так когда мы будем учить итальянский? Может, сейчас уже начнём? — Ибрагим вновь смеётся.       — Имейте терпение, мой шехзаде. Не всё сразу. — Мустафа надувает губки и встаёт в позу обиженного упрямого ребёнка.       — Почему? А я хочу сейчас! — Но паша медленно качает головой в знак отрицания.       — Начнём позже. Сейчас Вам будет трудно учить третий иностранный язык.       — Нет, не трудно! Я буду учить итальянский сейчас! Я так хочу! — громко и твёрдо заявляет наследник, погружая Ибрагима в состояние растерянности.       — Мустафа! — слышится строгий голос Махидевран, пришедшей за решившим покапризничать сыном. — Почему ты не слушаешься пашу и повышаешь на него голос? — Она недовольно хмурится. — Ступай в покои. Быстро.       — Прости, мама…       — Не хочу ничего слышать! Гюльшах, сопроводи шехзаде.       — Слушаюсь, моя Госпожа. — И спустя время Махидевран и Ибрагим остаются совершенно одни.       Одни в его покоях… Жаль, это не значит ничего особенного. Жаль, такие красивые и искренние слова о любви должны оставаться неозвученными. Навеки.       — Я благодарна за всё, что ты делаешь для нас с Мустафой, Ибрагим. Шехзаде очень любит и ценит тебя… Ты, конечно, этого заслуживаешь, но всё равно так удивительно, что сын султана может быть настолько привязанным к хранителю покоев! Вы будто… стали частичками души друг друга. — Махидевран с трудом подбирает слова; создаётся впечатление, что она боится сказать что-то лишнее.       — Большая честь слышать подобное от Вас, Госпожа. Я делаю всё от меня зависящее, чтобы Мустафа вырос достойным наследником престола. И, поверьте, когда придёт час, он станет величайшим правителем Османской Империи. Я ради этого жизнь готов отдать. — Госпожа крайне впечатляется преданностью паши. И пускай причин для столь огромной верности женщина не могла понимать полноценно, сомнений в её существовании не возникало.       — Я знаю, Ибрагим. И за это я тоже безмерно благодарна. — Махидевран тяжело вздыхает, опускает глаза в пол. Качает головой, словно стыдится пришедшей в голову мысли. — Ах, если бы Повелитель относился к нам с Мустафой точно так же, как ты. Если бы он так же заботился, беспокоился, оберегал, как это делаешь ты! — И чем больше Госпожа извливает душу, тем больше её глаза блестят от слёз. — Может быть, моя мечта бы воплотилась в реальность… Но появилась Хюррем. — О, с какой жгучей ненавистью султанша произносит проклятое имя, разрушившее её жизнь! — Она стала любимой женщиной султана, той, на ком он помешался! Он никого не видит, кроме этой ведьмы! Никого! Даже родной сын ему теперь не дорог! — Махидевран захлёбывается в слезах, хоть и пытается себя сдерживать. Тщетно: израненная душа болит слишком сильно, чтобы боль эту терпеть и скрывать. Она отражается и в непривычно бледном цвете лица, и в потухшем взгляде, и в тихом, словно осипшем от долгих рыданий, голосе.       Обеспокоенный до предела Ибрагим, совсем потерявший страх и совесть, резко сокращает расстояние между собой и султаншей.       И так крепко прижимает её к себе, закрывая глаза. Представляет, что она не плачет, а смеётся. И задыхается не от слёз, а от огромного счастья, переполняющего всё её существо… Он снова представляет, сам над собой жестоко издеваясь, что она — его женщина. Любящая и любимая. Мать его драгоценного дитя…       Но паша знает, как глупа и бессмысленна эта наивная взрослая мечта. Он отстраняется; только Махидевран обвивает его тело руками, уткнувшись в плечо.       — Простите, Госпожа… Мне тяжело видеть, как Вы страдаете. — Женщина кивает, выдыхая, вытирая солёные капли.       — Это ты прости меня: я должна была сдержаться. — Она натягивает на лицо улыбку. — Спасибо. И снова ты обо мне беспокоишься; это очень ценно. За что ты так добр со мной, Ибрагим?       А он молчит. Стыдливо молчит, поджимая губы, боясь, что не сможет удержать бесстыжих нежных слов. Махидевран словно подозревает что-то: смотрит пристально, внимательно, пытается по чертам лица прочитать о тайне паши. Ибрагим, смущенный этим взглядом, тут же отворачивается.       И всё же осмеливается заговорить:       — Вы, наверное, мне не поверите… — На его губах возникает искусственно вызванная горькая ухмылка. — Однако у нас много общего, Госпожа: я так же, как и Вы, никогда не буду счастлив.       — Почему же? — Махидевран оказывается столь обеспокоена. То ли страшными мыслями паши, то ли страшной правдой о своей судьбе. Судьбе брошенной, навек одинокой, нелюбимой женщины.       Как бы Ибрагим желал это исправить! Но…       — Я никогда не смогу заменить ни Вам, ни Мустафе Повелителя… Никогда.       Он встаёт на колени пред своей Госпожой, покорно и печально склоняет голову. Молча молит её о прощении; и не столько за произнесённую дерзость, сколько за свою невозможность что-либо изменить.       Ведь он никогда не станет Богом. Никогда не сможет изменить судьбу троих несчастных, что обречены на погибель. В мире, где царит ложь и несправедливость, лицемерие и предательство.       Никогда… И это жестоко.