¹Let me see you Stripped down to the bones
... — Твоё чувственное восприятие тебя не подводит, как и твой слух, впрочем. Ты и так всё прекрасно понимаешь, без моих подсказок. Ведь ты не маленький глупый мальчик. — Норвегия с трудом взял себя в руки; дыхнув на замёрзшие кончики пальцев на фильтре сигареты, он снова скосил глаза на ладонь на своём плече. Хенрик уловил этот взгляд и покорно убрал руку, помня, что Норвегия не любит публичное проявление симпатии. Тогда Андерс сменил гнев на милость, и, выкинув в ближайший мусорный бак пустой стаканчик из-под кофе, похлопал его легонько по локтю и поспешил утешить: — Подожди, сейчас придём ко мне домой. Хенрика такие речи ободрили, и, взмахнув белобрысой макушкой, он принялся о чём-то самоупоенно болтать, нисколько не смущаясь общества Норвегии, которому, как он знал, подобная болтовня уже могла наскучить. Но тот только с тем же видом добродушия на лице слушал его увещевания и чуть улыбался, краем глаза глядя на пляшущие в его растрёпанных волосах янтарные блики заходящего солнца и подмечая уже ставшие привычными морщинки у сухих губ датчанина. Он уже знал, когда Дания смеялся или просто улыбался, даже по одним только этим штрихам; если бы в его голове выключили музыкальное сопровождение или стёрли остальные детали внешности — будьте уверены! — он бы всё равно угадал его эмоцию. Удивительная штука — память! Даже если ты не обращал на эти мелкие детали внимания на протяжении всей своей жизни, то они всё равно откладывались в твоей памяти, как в шкатулке, и каждый раз, когда ты их невольно оттуда извлекаешь, они играют новыми красками перед твоими глазами. Ты перебираешь их, как нанизанные на нитку бусины: одна без другой станет уже не такой яркой, а вместе они вызывают буйство эмоций — такое, что ломит где-то под сердцем и одолевает сладостная дрожь. Хенрик всё говорил, говорил без умолку, а Андерс думал, иногда прикладываясь к сигарете и вдыхая горьковатый дым. Где-то в глубине его сердца — как на самом дне синего, покрытого льдом океана — в белесой дымке сомнений что-то всколыхнулось. Если в случае с океаном это можно было бы объяснить сейсмической активностью, то в данном случае причиной подобному волнению стало осознание, что жизнь заново начала свой ход. Будто кто-то принёс с чердака старые, давно забытые там часы и, указав на них точное время, выставил сей прибор у себя в гостиной. И вечно спешащими стрелками служил для Андерса образ Хенрика — совсем рядом, у его руки. Силуэт датчанина ещё был различим, хоть уже начинало темнеть. На горизонте разлился малиновый закат над едва поблескивающей кромкой света. Люди мелькали всё реже, и с каждым поворотом становилось всё тише — везде в ожидании ночи воцарилось торжественное спокойствие, озаренное мягким, меловым светом уличных фонарей; в нём же растворилась вся вечерняя жуть, оставив место чему-то глубоко личному и сентиментальному. Вот совсем скоро почти на самом отшибе города, показалась крыша его скромного домика — поодаль от остальных, одинокий, но гордо темнеющий своей крышей на фоне небесной весенней кутерьмы. Рядом с ним стройной шеренгой выстроились деревья, зябко ёжившиеся на ветру; они кивали проходящим мимо северянам, провожая их до самого порога, где, вдали от света внешнего мира, начиналось что-то тёмное, ему неподвластное, но домашнее и безгранично уютное. Тут затихали голоса, исчезали незнакомые лица, а вместо этого потрескивал огонь в камине, блестели, прищурившись, любимые истомленные глаза, и грела руки чашка кофе. Но что-то в тот вечер пошло не так. Что-то надломилось в природе, и вместе с этим предчувствием в жизнь Норвегии ворвался не северный, леденящий душу ветер, а тёплое, но всё ещё промозглое дуновение с едва ощутимым запахом листвы. Хотя и этого оказалось достаточно, чтобы создать в его разуме, привыкшем к покою и порядку, необратимый хаос. Точно окно распахнули в засыпанном снегом домишке — так его внутренний мирок стал открыт всему миру, такому огромному и пугающему, что хотелось кричать, смеяться до слёз и рыдать до рези в глазах. Какое счастье, что Андерс был сейчас не один! Но сначала надо бы раздеться... Увы, в прихожей не видно лиц, но и свет зажигать никто не торопился; явственно чувствовался морозец, осевший на колючих пальто только что вернувшихся с улицы людей. Несмотря на это, в маленькой тесной комнатушке быстро стало жарко — под мокрыми от снега шарфами прела кожа, а в такой близости запах влажной ткани и тела становился только более... манящим? И подстегивающим что-то первобытное, но вполне понятное им обоим. К витающим в воздухе феромонам ненавязчиво присоединился аромат пихты — то ли он ещё не успел выветриться, то ли во время их отсутствия кто-то заблаговременно поджёг благовония. Дания бы не удивился, если бы оно так и было — кому как не ему знать про волшебное соседство — и родство, между прочим, — Норвегии и про все его привычки. Нашарив в темноте выключатель, Дания не смог его нажать — онемевшие от весеннего холода пальцы едва сгибались, и тогда Хенрик как бы случайно клюнул пыхтящего рядом с ним Норвегию в щёку, румяную и такую же холодную. Но поцелуй вышел какой-то неопределённый и смазанный — так уж норвежцу не терпелось избавиться от липкой тяжёлой одежды и обуви, и он вертелся буквально под — или всё же перед?.. — лицом Дании, подобно дрожащему огоньку спички. Так что в ответ на эту нетерпеливую нежность он только фыркнул с малопонятной эмоцией и скинул с ног ботинки.²My heart is aching, My body is burning, My hands are shacking, And my head is turning...
Тогда датчанин решил ухватить быка за рога и — ох уж этот крохотный, но, как нельзя кстати, укромный закуток! — подхватил охнувшего Норвегию под рёбра и, прижавшись к нему сзади с явно недвузначными намерениями, только легонько — дразняще — коснулся сухими губами его кисловато пахнущей кожи. По телу норвежца словно пробежал разряд тока, он невольно изогнулся в его руках, поджав ноги — гибкий как ясень — и его непослушные длинные пальцы тут же запуталась в жёстких волосах датчанина. Он ощущал свою власть — и в то же время покорность — в этих сильных руках, но он эти руки и направлял, он этим жаждущим губам и указывал, куда его целовать — прямо в шею, вот здесь, вон там, под позвонком... Эти отпечатки накладывались один на другой — его любовник завёлся практически сразу, став пылким, страждущим и требующим взаимности — и оставляли на его теле жгучую, точно сбрызнутую перцовкой, плёнку; она въедалась в кожу, впитывалась в кровь и превращала мозг обычно хладнокровного норвежца в тугой, слепой — движимый одними инстинктами комок практически чистой похоти. Настолько горячий, что это ощущалось почти физически, он жёг прямо изнутри черепа — аж в глазах темнело, и тогда Норвегии приходилось искать опору, но его держали крепко, не давая ни шанса на отступление. Весна стучала в его висках, отравляя здравый рассудок — какой к чёрту разум, когда на его плечах, талии и бедрах раз за разом вспыхивают эти алчные прикосновения, и только от них норвежца ведёт, как после полторашки забористого виски. А Хенрик это чувствует, смеётся, рыжий чёрт, заставляя это чуткое тело изгибаться под его ловкими пальцами. Уж за столько лет он уже знает наизусть, хоть ночью разбуди и попроси его показать (чтоб не быть голословным), где и, главное, как надо его касаться. Этот коварный смешок гудит в его голове колоколом, словно предвещая неминуемое — чего не должно было случиться, но их чувства распорядились иначе, они требовали немедленного выхода. Белые, красные, синеватые, бежевые — проблески, искры! — и Норвегия ощущает, как в его обнажённое плечо хищнически вонзаются зубы. Он едва сдерживает в своём горле крик, но Дания ловит малейшие колебания сгустившегося вокруг них воздуха и, как бы извиняясь, небрежно целует заалевший на молочном плече след.³It's a question of lust It's a question of trust It's a question of not letting what we've built up crumble to dust It is all of these things and more that keep us together...
Какую хитрую штуку выдал его мозг, подменив понятие любви другим и дав горячему душевному соку просочиться в его действия, и более того — он убрал все средства контроля — обратная связь избирательно нарушилась. Он сам бы этого и не уловил — и теперь он был невыразимо счастлив этому подвоху. Ночь спряталась меж их силуэтами, сплетёнными пальцами и лицами; их дыхание становится ближе, оно срывается, как дымка с мерцающей свечки, чувствуется его пульсация, тихим звоном отдающаяся в накалённой докрасна синеве. Внезапно Андерс разворачивается и берёт инициативу на себя, из смиренного став вмиг мятежным. Какая перемена!.. Хенрик любил такого Норвегию, и он довольно ухмыльнулся в очередной поцелуй. Ресницы дрожали как паутинка, как и алчущие, молящие в своём выражении приоткрытые губы... Расстояние между мужчинами стало мучительно медленно сокращаться. Хенрик не хотел закрывать глаза, любуясь белым лицом напротив, плывущим в сумерках как бутон лилии посреди зачарованного озера. В один миг Андерс вспорхнул мотыльком и приник к свету своей жизни, сгорев тут же дотла и издав надрывной стон, скатившийся бисером по расщелинам тишины дома. Какой уж тут сон, когда под его пальцами горит, точно закат, чужая, но такая близкая, знакомая кожа? Когда блестят, словно осколки зеркал, голубые глаза? Когда рябью проносятся под веками обрывки воспоминаний — далёких, но оттого не менее колких и страшных? И в его руках Андерс находил успокоение. В них он мог так доверительно дрожать и плакать, кричать, страдать, молить о помощи... В них он мог вспоминать. В них он мог жить. Или просто попросить быть быстрее. — Целовал ли ты так же кого-то ещё, Хенрик?.. — выудив доли секунды между вспышками подавляемый столько времени страсти, поинтересовался Андерс, впрочем, окунаясь в этот омут снова и с головой. Их застала ночь, полная откровений; тогда весна, тяжеловесно ухнув в жаркую темноту, и настигла их там, как в норе зайчат. Под его ухом раздалось плотоядное урчание: — Я не помню... Но я уверен, что нет. «Остановись, мгновение!..» — мысленно вскричал Андерс, накрывая ладонями его затылок и щёку — совсем как на известной картине Густава Климта. Блеск, всхлипы, секунды — всё стало равнозначным в этом бесконечном круговороте чувств и памяти, любви и вожделения, нежности и страстных порывов; было безжалостно отринуто вместе с одеждой смущение. Белизна ночи, обрушившейся на них, пробудила в них доныне невиданные стороны характера — будто ограненные алмазы, они стали совершенны, они сияли и переливались радугой в их бесконечных и смелых мечтах о светлом будущем и спокойной совместной жизни. Они были молоды, кровь их кипела, головы кружились, они, казалось, окончательно потеряли рассудок и ту грань, что разделяла их; они слились, став единым целым.⁴In your room Your burning eyes Cause flames to arise Will you let the fire die down soon Or will I always be here? Your favourite passion Your favourite game Your favourite mirror Your favourite slave...