Невское дыхание: ДМБ 88

      Разрозненные, но сбитые в единую, местами кучковатую общность потоки людских масс создавали в павильоне вокзала присущую ему возню под аккомпанемент гомона. Непривычное дело. В прокуренном горле встал гадкий спазм царапающих душу мыслей, что совсем одичал. Хотя за сверхсрок-то одичаешь, в самом деле…       Выше головы не всегда прыгнешь, а выше срока встать — это тебя с распростертыми объятьями. Не жалую соплю на погоны еще с начала начал, сейчас всякий раз ловил себя на мысли, что не до конца осознаю теперь уже принадлежность к сержантам. Поблескивали на груди металлом награды. Так, наверное, должна сверкать на солнце и кровь всё еще саднящих в душе ран. Да кто б то понял, в самом деле? Сержант Сенавьев вернулся, но… К чему уж всё?       Х\б, берет, чемодан, да за душой — песок. Жизнь жизнью, а такая, как сейчас — на пропасть чёрту. Тут не перрон целовать хочется, а бежать, бежать и бежать куда-нибудь до часу, когда мосты разведут, да закроется последняя пельменная. Вот и идёшь, оглядываясь. Благо, что в очках, иначе б, наверное, пожёг всякого, кто попался взглядом.       Я знаю. Я уже знаю всё то, что ты думаешь обо мне, град судоверфей, каналов, живущий под шпилем орудийных выстрелов и гудках завода сельхоз машинерии. Петрова колыбель. Рад тебя видеть, спору нет… Да вот не так сразу.       На улице оглянулся, вдыхая воздух города. Выхлоп, сырые дуновения с Обводного, пряная щекотка из булочной, да всё тот же креозот. Дыши не хочу, вроде, но понял, что перебьюсь. Щелкнуло в голове — щелкнул зажигалкой. Струнка дыма от Памира вплелась в летнее небо и исчезла где-то, кажется, посреди вуали облаков, растаяв на солнце.       Еще ж такая рань. Да и я-то дома без лишних вестей. Чего ж теперь со смены отца дёргать, в самом деле? Овации после, а сейчас — тенью. Самой яркой из всех.       Подымающая волосы дыбом непостижимость сущего заставляла скуривать сигарету лишь быстрее. Так… Неясно. Куда б мне был этот чемодан под Кандагаром? Да и как я вообще могу тут спокойно идти? Даже ведь на подконтрольных зонах, где чуть ли не с девушкой под ручку можно, и то озирался, а здесь…       Как проходили Черную Щель тоже всяко вспоминалось. Состыковались с разведчиками, что на нескольких БТРах были. После Щели — спокойная зона, но до неё б добраться еще, там штаб разведки как раз, ими Силикатный заправляет, а на месте, лишь недавно появившись — какой-то старлей. А эти гнали, гнали всё. Как оказалось — раненный. Командир роты, уже на замену. Капитан Марченко, как сказали. Вот тогда-то я и выпал. Ротный наш его лично знал, что бойцом, что дипломатом. А вот тогда шли вместе. Пронесло…       Глухо стрельнул глушитель «Горбатого», а меня что током. Рванул бы АКС, да наземь, а где там? Только и смог, что развернуться, проводив машину взглядом. В тот миг бы чистым русским на весь Винокурцевский, чтоб у сапожников уши вяли. Молчал. Всё клином в горле. Виноват он что-ли, дед этот?       Чрез Подъездной до Марата. Светофоры, автобусы, люди… Ты ли это, гражданка, что я так ждал? Ты ли это, жизнь, которую я опасался не найти? Ты ли это, Ленинград?       Казалось, после всего б засесть где-нибудь на Пулковских и не вставать. В ветер этот вплести себя, врасти в траву и впаяться в эти лучи солнца. Лишь бы вдаль от былого. Лишь бы всё не так реально…       Дед, бы наверное, молча ушел на Лиговский. Часто надевал китель со вздохом, да говорил «ненадолго, Сашенька. Друзья-товарищи ждут». А потом исчезал в арке, двигаясь тяжелой поступью…       Казалось, именно с ней я и вошел в рюмочную. Сквозь атласную ленту уличного запаха проглядывалась спиртяжка, да сигаретный дым. Кто-то лениво поднял глаза, кто-то оглянулся, да все вновь к столам и тарелкам. Тут тебе не фанерный павильон с бормотухами. Чарку-две, да свободен.       Я обошелся коротко. Рюмка и бутерброд. Громыхнул басом, заказывая, что даже, казалось, вздрогнула краснощекая пухлая кассирша с красным в кружочек фартуком. Так и отошел к ближайшему столику.       Из радиоприёмника негромко пел Мираж о зовущей и манящей ночи. С какой-то горькой улыбкой вспомнил я кассеты с жутковатыми песнями безымянных «заречных» бардов. Ни одну так и не достал. Казалось, Сони из дукана вырвать реальнее.       Я несколько секунд поглядел в рюмку, как в какой-то корень истины. Самому было вовсе неясно, что именно я там мог увидеть, кроме столешницы с клеёнкой. Впрочем, вздохнув, я опрокинул рюмку внутрь и закусил бутербродом с докторской колбасой. Словно попытавшись до конца разобрать наступавшие ощущения, я понял, что тут меня больше ничего не задерживает…       В прокате «Авроры» был Асса. Была пропустившая очередь, суетливая молодая билетчица за витриной и почти гробовая тишина.       Данный в зале старт сеансу свёл на нет бывший там некой тенью шёпот. Полотнище осветилось проектором и фильм начался. Может, будучи умом в том моменте, я бы что-то и понял, но, сказать, честно… Я был не в зале и, наверное, даже не в городе, а где-то там, в гарнизоне. И не только умом…       Северная столица где-то себя ремонтировала и переделывала. Клали тротуар, раздалбливая старый асфальт. Тучный механизатор в кепи, калошах и засаленной рубахе хрипло хохотал с почти скуренной папиросой зубах, оперевшись рукой на стрелу трактора. Я лишь мельком глянул на это, разворачиваясь и уходя, но вот через несколько секунд уже оказался на земле. Отбойный молоток трактора загрохотал, ломая асфальт и едва-едва проскочившую первую грань между «тогда» и «сейчас».       Я ругался шепотом так, как, наверное, никогда на своём веку. Встал, коротко отряхнувшись и кинул взгляд на трактор. Молоток бил и был, подкидывая с земли крошки мелкой гальки, да только я в движениях пневматического бойка видел откатное устройство пушки «коробочки», а не гражданское устройство. Видел его и уйдя с Невского…       На лавочке прохода в зеленых тропках Соловьёва-Седого меня окликнул грузный и высокий, походивший на медведя мужчина. Когда я подошел, он, с ног до головы, окинув меня взглядом, задал совершенно очевидный вопрос с ясным ответом:       — Афган, парень?       — Афган.       Хлопнул по месту рядом и я сел. Он много говорил хриплым баритоном и еще больше — курил. Сапер Гродненский из-под Кундуза. Только памяти не прибавилось за годы Владимиром звали. Барчук, Боровиков… Я уже не вспомнил. Он много говорил о своём отпуске и о гражданской жизни. Говорил о том, что этой-то жизни у него и нет вовсе. Что по-настоящему его ждала лишь собака. Что мелочная жена проела плешь, что «дюже хряка сыты» тесть кидался громкими речами об уважении, да только выпив высказал реальные мысли. Что только приехал с мечтой — посмотреть Ленинград, где пал его дед. Что неделю назад навещал могилы родителей, едва похоронив троих парней из взвода разминирования…       Затем замолчал. Потер руку об руку, глухо откашлявшись, угостил Мальборо, пожал руку и ушёл в сторону Конной улицы, сложив руки в карманы. Я мало что отвечал ему тогда и лишь провожал взглядом, понимая, что душою совершенно и полностью созвучен с ним…       Был гастроном на Полтавской. Вновь полный и вновь расступились, как от пророка. Но меня поражала эта… Простота. Колбаса, водка — всё можно просто взять и купить. Я и попросил. Столичную и палку докторской, а затем ушел, буркнув благодарность.       Как же тянули язык и рвались вон «так точно» и «никак нет», как обременял груз наготы отсутствием груза оружия на себе и как до одурения бесхлопотно и просто казалось сейчас идти тут, по Кременчугской. Видела бы мать — решила б, что залихорадил…       Желто-серый двор с битыми, словно от пулемётного огня стенами я встретил замолотившим сердцем. Дернул скрипучую и щелявую дверь парадной, куда юркнул, тихо поднимаясь по ступенькам вверх. Квартира 27. Сиротливый звонок на стене, щедро обмазанный маляром эмалью, словно какой-нибудь шалопай зелёнкой. Драный половичок, а под ним, в щели бетонного пола — ключ. Как всегда бывший там.       Замок щелкнул, впуская внутрь. Вешалка на входе. Ни кителя ни пальто. Отца не было дома. Я прикрыл дверь, не запирая ее, оставил чемодан и прошел на кухню. Чекушка с колбасой остались на столе. Кран с водой. Холодильник ЗИЛ, банкетка у окна, плита с крышкой. Отец что-то вечно есть на работе, или где-то еще. Я застыл, смотря в окно, но ничего не видя. Пытался услышать моё прошедшее время, но ничего не слышал. Пытался осознать своё нахождение тут, но ничего не чувствовал, пока сзади не раздался бас:       — Сержант Сенавьев, почему не приветствуем старшего по званию?       Казалось, что-то с грохотом упало, словно люстра Екатерининских времён. Но это рухнуло всё у меня внутри. Я развернулся, приложив руку к голове. Передо мной был офицер. Единственный, что был выше всех маршалов.       — Здравия желаю, товарищ генерал.       А затем, с одного шагу оказался в крепких объятьях отца.       Только что ж тогда… Наверное, роса, или дождь в квартире… А может, соседи топят? Почему же эта влага на лице? Это… Роса… Иначе и быть не могло…       Отец весь вечер курил трубку и слушал меня, говоря довольно мало. Сказал о том, что знал о моём прибытии, что не буду предупреждать, что «от разведки не скроешься». Пил из граненого стакана, что-то говоря о службе, что-то о быту за годы пока меня не было. Сказал о том, что облагородил могилу матери и пересадил там цветы. Обещал отвезти, как только сможет, но всё-таки слушал меня. И я говорил. Впервые, чуть расстегнув верх х\б, да только в тот миг я душу вырвал из себя, выкладывая всё, что мог, заполняя место водкой… Но выпил еще лишь три стопки. Отец ушел в спальню, а я еще сидел, поглядывая на чекушку и на нож в жирных разводах от колбасного сала…       Ночью я впервые переоделся и ушел из квартиры. Я всё бродил и бродил по набережной Обводного, бросая взгляды на Атаманский мост, на воду и на огни города. Я дал себе самый первый продых, заступив в начало иной стези. Я начинал дышать иначе в этой ночи, которая и сама шептала мне на ухо: Дыши, Саша Сенавьев. Дыши, покуда время сменилось. Дыши, сержант. Дыши, покуда можешь…