anchor

Они садятся на станции, пережив турбулентность, и позывные перестают иметь смысл. Чтобы выпутаться из ремней безопасности, требуется ещё три солидных минуты; потом — дождаться трап, разгерметизацию корабля; выключить все панели, как на тренажёре, механически, и решить, кто всё-таки откроет дверь. Следак смотрит на своих коллег — разной степени убитости. И молча поднимается, наступая на раненую ногу. Он — первый, Хирург — держась за голову, и Башка с красными от пережитого стресса глазами падает со ступенек вниз. Его подхватывают врачи, взволнованно суетясь; Хирурга дожидаются другие — в строгих костюмах, с табельным, и, дёрнув в сторону, бегло зачитывают его права. Застёгивают наручники, а он, как большой плюшевый мишка, волочится следом. Всё. Джим провожает Махеша тяжёлым взглядом в спину, на полусогнутых ковыляя вслед за Башкой, и в суматохе мельтешащих белых халатов и гомона ему кажется, что на долю секунды Махеш успевает обернуться. Прежде чем его запихивают в государственный минивэн. В следующую неделю каждый из них кукует на карантине. Удушливом, плановом, стерильном. Ни о какой заслуженной попойке и речи не идёт: в изолированный отдел штабского к ним даже не допускают. Зато приходят с вопросами МИ-6 и подотчётные Диикоону: у кого благодарности-почести, а у кого ворох дерьма, прикрытый невзрачно-очередными папками служебных материалов. Джим перебивает каждого из них на полуслове и спрашивает: — Родителям Махеша — поможете? И каждый из них деловито мнётся, сцепив руки в замок и согнув ногу в колене. Не их юрисдикция. Как же. Давали как один присягу, но бюрократия выедает мозг. Они пересекаются с Башкой на завтраках. В строго отведённом помещении с заранее подготовленным столом — почти сурдокамера. Паренёк толкает эти стеклянные двери локтями, нехотя, и по шкале затраханности на вид стабильно набивает рекорды. Он еле-еле жуёт свою несчастную овсянку, щурясь от солнца: окна-то панорамные, во все стены, и бликует по стаканам и вилкам. Следак спрашивает: — Тебя тоже заебали следствием? — Ага. — Молодцом держишься. Комментарий проплывает где-то мимо чужих ушей. — Мне назначили мозгоправа, — еле ворочая языком, делится Башка. Он с трудом поднимает взгляд на Джима, и тот флегматично отмечает расширенные зрачки. Запичкали. — Тебе это нужно, — говорит он. Почти сам себе верит. А Башка вспыхивает. — Нихера мне это не нужно! — скрежещет он зубами, даже перегнувшись вперёд, но как-то низко плечи держатся, затравленно, и на шатком выдохе злость затухает, сдавленная. Его голова вяло перекатывается от одного плеча к другому. — Ещё бы в группу поддержки определили, ага. «Пострадавшие от экспедиций на Луну», прикинь? Этот мужик, конечно, молодец. Старается, приходит, тянет клещами. Только меня… да я не готов, не хочу делиться. Я бы запил это всё, как всегда. И нормально. Как все. Как ветеран боевых действий. Ты же отказался. А я вот не могу. Мне, гражданскому, полагается. Они торчат на своём получасовом завтраке до самого обеда и молча осознают рубцы. Глубокие, уродливые. У Следака — очередные, плюнуть-затереть и двигаться дальше, но у Башки — самые первые, как ссадины на коленках. И Следак многое бы сделал, чтобы разделить с ним эту боль. Не так мечты стать астронавтом должны кончаться, не топкой циталопрамом. Под конец второй недели к нему всё-таки пускают штабского. Отдать повестку в суд. Следак швыряет письмо на стол, даже не вскрывая. — Башка тоже? — спрашивает с ходу. Мужчина в дверях кивает, переводя угрюмый взгляд на наручные часы. — Я пытался освободить от процедуры, но, сам понимаешь. Никого не пропустят. Джим с его слов принимается беспокойно вышагивать по комнате. — Ублюдки, — твердит он. И Штабский согласно кивает. Такой был уговор: они — в мельчайших подробностях про советов-шахты-хтонь, труп Сержанта без башки — под роспись, а им отпуск на Багамах без волокиты международного характера. Доторговались. И Багамы, видимо, будут в перерывах между свидетельствованием. Штабский неспешно опускается на выдвинутый стул, жестом приглашая Джима к заправленной кровати. Оба смотрят далеко перед собой, за закрытые жалюзи. — У него есть шансы? — первый разрывает тишину Следак. — Махеш полностью сотрудничает со следствием, не оказывал сопротивления при задержании, плюс смягчающие в виде семьи в заложниках, — и адвокат. Сам как думаешь? Должно быть, в этот момент его лицо полностью повторяет то выражение, которое носит Башка из столовой и обратно: — Ты нанял блядскому Махешу адвоката? — переспрашивает Следак, выпрямившись. — Еврея. Джим на всех уровнях перезагружается. Сжимает-разжимает кулаки, озадаченно прикусывает изнутри щёку — но штабский всё без слов понимает, и губы его сами расползаются в раззадоренную улыбку. — Всё гораздо лучше, чем ты думаешь. Чёрт, да тебе же наверняка не сказали, — смеётся он. — Когда ты всех этих сотрудников доконал вопросами, они реально пошли к нам в отдел, вынесли пол-архива и ускорились. То-то паломничество из чёрных Рейндж Роверов под окнами закончилось. У Следака сразу мигрень на два балла снижается, пускай и хочется отчего-то глаза растереть кулаком: он свою совесть больше успокаивал, чем за Махеша переживал. По крайней мере, так решил прошлыми бессонными ночами. — Ты к Башке теперь? — спрашивает, поднимаясь. — Мгм. — Захвати ему пива, будь любезен. — Так разве… с лекарствами мешать… — Вот-вот. Поэтому торопись, скоро приём вечерний. Штабский заминается, кладёт ладонь на ручку: — А как пронести-то предлагаешь? — Тебя в школе не учили? Возьми сок да перелей. — Ну ты… молоток. И тут Следак заминается тоже. Потому что надо прощаться, а он не знает, как подступиться: не друзья и не знакомые — то ли руку пожать на совсем деловой манер, то ли ограничиться кивком. Всё-таки звания и прочая лабуда. Всё-таки, наверное, последний раз на одной волне, но что-то это всё значило. — Удачи, — как ни в чём не бывало вставляет штабский и шлёпает раскрытой ладонью Джима по плечу. Вот так просто. — Тебе она больше нужна, — отзывается тот.

***

Реабилитация — это выползать из ямы с обломанными ногтями, когда впереди раздолбанная дорога, полная дерьма. Джим знает, потому что продолжает вспоминать Нигер чаще положенного и пропускает приём лекарств, но это нормально. Он снова выторговал свою жизнь у Бога пулями, — тем, кого называл другом. Ему некуда впопыхах налаживать мозги, всё равно закончит на лабораторном столе. Когда их выпускают с толстой кипой документов на руках — отбиваться от журналистов на выходе из центра, — Джим заслоняет своей грудью Башку и коротко отвечает на шквал вопросов. Нет, простая операция по исследованию. Забирали грунт, ставили маяки. Нет, не страшно. Метеоритные дожди зрелищные. Да, кормят хорошо. Он пробивается к своей машине на стоянке, игнорируя микрофоны у самого подбородка, и Башка без слов плетётся за ним, как потерянный утёнок. Здоровый такой, с недельной щетиной, блядь, утёнок. Прячет отсутствующий взгляд в асфальт. Только в единожды пискнувшей тишине салона он наконец позволяет себе выдохнуть, вытянуть ноги, сбивая коврик, и Джим выдыхает следом. — Тебя подбросить? — спрашивает он, резво пристёгиваясь. — Что, сразу в Неваду? — лениво подкалывает Башка. — Нет, в аэропорт, — с подозрением поправляет Следак. — Тебе же заказали билет? — Да, — тише говорит второй. — Заказали. Давай в аэропорт, здоровяк. И вешает нос так, будто на похороны троюродной бабки силком выволокли. Ни следа от авантюриста, который замки направо-налево ковырял: понятно, что таблетками закормили, но чтоб настолько опустошиться — это точно край. Видал он таких парней раньше: три высших, семь пядей во лбу и табличка: «Не вырывайте из мира грёз». Вот и вырвали на профилактическую экскурсию. — Слушай, — заговаривает Джим. — Ты явно туда не торопишься. Башка ставит локоть на пластиковую панель и косо смотрит в ответ. Думает. — Я просто… ты только не смейся. Я хочу рожок. Из Макдональдса, — и облизывает губы нервно. — Резко в голову пришло. Джим удивлённо дёргает бровями, но ничего не говорит, трогаясь со стоянки в объезд конусам. Если несчастный рожок — это всё, чего хочет покинувшая тело душа, то он сегодня добровольно некромант. И только потому, что это Башка: тот самый, которого тошнит от капельки крови, и который мужается наравне с бывалыми. Нашёл, чего стыдиться. Кто-нибудь другой отсудил бы у генсека за моральный ущерб миллион евро, а ему, тьфу, плевок пломбира на вафельный стаканчик. Бывают же люди. Карточка находится там же, где подсказывает память: спрятанная под счетами за воду, и Следак оплачивает в окошке мороженое, сунув его Башке под самый нос. Тот, кажется, к реальности подключается нечасто — пару раз моргает, пилькает глазами на Джима, и давай снова пялить на рожок, как если бы ему украденный с Луны камень дали. — Серьёзно? — говорит. — Пожалуйста, — закатывает глаза Следак. На его телефоне открытая вкладка сообщает, что ближайший рейс для Башки только через три с половиной часа. Значит, время есть. Поэтому он заворачивает на менее забитое шоссе и вдавливает педаль газа, намереваясь за полчаса покрыть сто сорок километров. Здесь каждый маршрут ему известен вдоль и поперёк, и окна можно наконец приспустить, не волнуясь за какого-нибудь снайпера. — …всё-таки решил вывезти меня в лес и закопать? — шутит попутчик, утирая нос салфеткой. — Что? — перекрикивает ветер Следак. Башка, точь-в-точь как он сам, просто закатывает глаза и кусает мороженое, прежде чем ответить: — Шутка! Слышишь? Шу-тка! Ты что, всегда без навигатора? — Да. — Мог бы таксовать. — Ага. — С тобой тяжело разговаривать, здоровяк. Точка назначения показывается издалека даже раньше, чем через полчаса, и Следак постепенно сбавляет скорость, заворачивая на занесённую белым песком парковку. Здесь, кроме них, максимум кемперы ошиваются вверх по серпантиновому склону, откуда тянутся стриженные, цветущие заросли; тишь да гладь с видом на каменистый залив, крикливых чаек и жуков. Но вишенка на торте, конечно, это как Башка сам, не дожидаясь пинка, отмирает. — Стой, — с придыханием бормочет он. — У тебя есть вкус…? Никуда без своих колкостей. Следак горделиво отфыркивается: ему уже хоть бы хны, привык. За едким юмором видит только самое важное: а важно то, как Башка липнет к окну — ненадолго, но в глазах, кажется, загораются нейтронные звёзды, и он хватается за ручку и ломится наружу, крутясь-разглядывая уединённый пейзаж. — Не хочу знать, кого ты здесь закапывал до этого! — выкрикивает, срывая зачем-то лист с ближайшего куста сирени. — Серьёзно, скинь координаты в инсте… или…! Ай-й, забудь, сам посмотрю. Он достаёт из заднего кармана телефон и принимается яростно что-то строчить: должно быть, в самом деле координаты; увлёкшись — фотографировать, бегать по округе, подбирая ракурс, словно пятилетка, впервые оказавшийся на пляже — а вдруг…? — и рассыпаться в самых разных возможных комментариях-историях: как знакомый из кампуса что-то похожее показывал, как подруга любит сирень, и как в детстве клещей собирал по таким же вот кустам. Следак умиротворённо приваливается к перилам тут же рядом с парковкой — и наблюдает, невпопад кивая, вполуха слушая. В какой-то момент, истощив батарейку, Башка подбивается рядом, шумно дыша и ещё излучая такое бешеное и явное, невыразимое рыжее тепло, что у Джима волоски на руках шевелятся. Статичное электричество ему буквально передаётся, — и он отчасти не верит, что получилось. — Знаешь… — залпетается Башка. — Ну, то есть, конечно знаешь… Он замолкает, запрокидывая голову и рыбьим взглядом залипая куда-то вверх, на безоблачное небо и поглядывающую луну. — Я будто ещё не вернулся. Оттуда. Для верности тыкает пальцем в белёсый месяц. — Я знаю, — кивает Джим. — Док говорил, что это надо прорабатывать. Следак дважды думает, прежде чем смекает, что речь о другом. Не Махеше. — Никто из тех, кого я знаю, никогда до конца не вернулся. Это не лечится. — Вау. Звучит, будто у меня рак. — Это хуже рака, — безэмоционально замечает Следак. — С этим живут. — Ты такой оптимист. — Предпочтёшь, чтобы я пичкал тебя советами? — Вот уж не надо. — То-то. Он поворачивает корпус в сторону, с нескрываемым наслаждением подставляя лицо морскому воздуху и, пока Башка ещё медитирует, решает свериться с часами на экране блокировки. Те показывают восемь. — Слушай, — серьёзнеет Джим. — Я тебя всё-таки пичкну советом. — Какой кошмар, — гортанно смеётся парень. — Не ной. Повторять не буду. — Ну валяй, здоровяк. — Ты… был на Луне. — Правда? — Вскрывал замки брошенной советской базы, видел трупов больше, чем восемьдесят процентов людей за всю свою жизнь увидят, и мы спасались от этой… херни. Вместе. Понимаешь? А все вокруг тебя — аквариумные рыбки. Парятся насчёт ипотеки и сломанных кофемашин. Боюсь, это из тебя не вытащить. Так что, если кто попробует упрекнуть — бей ссаными тряпками и гони взашей. Башка молчит. Долго. Даже губу закусывает, прежде чем отзывается, но ни капли сентиментальной дрожи не проскальзывает в его словах: — Значит, у меня есть членство в вашем с Хирургом клубе? — В каком из? Ветеранов-алкоголиков или-- — Чёрт, — шипит Башка, хлопнув себя по лбу. — Мы же так и не выпили! Все вместе, я имею в виду. Представляешь, штабский когда меня навещал, то притащил в коробке с соком пойло! Я будто снова первокурсником стал. Его передёргивает восторгом от задетой темы — очевидно приятной, — и Следак коротко посмеивается. Он наконец видит в Башке того, кто справится. И он говорит, поминая штабского: — Вот мудрила.

***

В его квартире ещё не успела осесть пыль по всем полкам, но Джим чувствует, что с последнего дня здесь прошёл десяток лет. Какая-то планета Миллер. Он сбрасывает ключи на тумбочку у входа и сразу отправляется к холодильнику, сбивая по пути выставленные в ровный ряд туфли. Теперь — у него есть время. Как минимум год без космических одиссей, чтобы допить водку и пролистать все икеевские каталоги; может, наконец заполнить свою сычевальню декоративными вазами и кофейными столиками. Проблема только в том, что теперь — ему не хочется. До этого, на другом конце жизни казалось, что он попросту закончится, если не успеет разложить всё по местам; сказать все слова, выписанные на полях заметок, и обставить свою квартиру кухонным гарантуром из красного дуба, — кому как не ему лучше всех знать, что шальная может поджидать в любой день? Всё бы ничего, философия без изъяна. Только пуля досталась Сержанту. Он валится на диван в той же футболке, в которой подвозил Башку до аэропорта, и вслушивается в звуки спящего дома: вдруг откроется дверь квартиры напротив или брякнет стереосистема. Это выстроенный по программе расселения кондоминиум, соседей можно пересчитать по пальцам — конечно его встречает безупречная звукоизоляция и тишина. И Джим засыпает, спиной чувствуя фантомный холод советской базы. Лишь ближе к утру его поднимает из-за кошмара. Ужасного, дерущего горло — первого с момента выписки из центра. Так жизнь входит в привычное русло. Так жизнь приветствует его обратно. Он сверяется с короткой смской от Башки о том, что тот долетел три часа назад, и встаёт, разминая затёкшую шею. Чувствовать пустоту, выскобленную напильником — нормально. Это лучше, чем когда он просыпался от удушья после полуночи, вспоминая Нигер, и то ли шарахался Хирурга весь день, то ли говорил больше нужного. Он разберётся с этим позже, заполнит пустоту монтажной пеной: когда оплатит счета, польёт цветы и дочитает Моби Дика, потому что хочет его дочитать, а не поставить галочку в списке. И конечно всё не идёт ровно по плану. Просто однажды он возвращается из магазина, держа в обеих руках по два пакета, и видит сидящим у соседней двери Махеша. На его лице не дёргается ни один мускул. — Проверяешь, сколько почки выдержат? — спрашивает Следак без особых эмоций, а Хирург даже не поднимает глаз. Так всегда, когда он чувствует себя виноватым. — Я потерял свои ключи, — отвечает. — Кажется. Джим не спрашивает больше ничего, опуская пакеты на лестничную клетку, пока ковыряется с собственной связкой и раскрывает дверь нараспашку. Он не приглашает Махеша зайти, и Махеш не заходит, уже поднявшись, но неловко держась за косяк. Когда-то ему не нужно было разрешение. Следак достаёт из свёртка в щитке запасной ключ и протягивает его соседу. — Спасибо, — бормочет тот. — Какой залог потребовали? — спрашивает Джим, ещё не отпуская ключ. Хирург упрямо сверлит его взглядом в ответ. — Полмиллиона. — Да ты гонишь. Тот лишь опускает глаза, неловко усмехаясь, а Джим продолжает: — Я бы сторговал тебя за сто тысяч. — Сочту за комплимент. Их общение, хрупкое и исключительно повседневное, напоминает плохую шутку. Потому что Махеш знает не только про козлиную татуировку, но и про россыпь родинок вниз по плечам; а Джим точно знает, куда тот по привычке забросит в своей квартирке письмо о явке в суд — такое же, как у него, Башки и штабского. Но это нормально. Как он узнаёт о том, что письмо всё-таки лежит на барной стойке — впервые не по спонтанной попойке, а просто зайдя с кипой утренней почты. И как уходит, не оставшись за вычурным предлогом. У них и без того немного: себя и других — из того, что не выжрал космос; и в тесноте квартирок, как рыбки в банках, они снова научатся жить и радоваться аквариумному корму. Каждый в своём темпе. А потом, гляди, как новые люди выйдут знакомиться. Заново. Может, к зиме лёд успеет промёрзнуть. «Их нашли», — гласит короткая записка ровным почерком на коробке дорогущего коньяка, которую Джим находит под дверью субботним утром. Он просто стоит там какое-то время, непривычно домашний, и вчитывается в два слова, на всякий случай переворачивая листок, — нет, не шифр. Конечно всё кажется странным: за годы работы на мафию тяжело воспринимать сочетание таких слов без бегущих по спине мурашек, но когда он пробует долбиться в квартиру напротив, ему ожидаемо никто не открывает, и это, выходит, без какого-либо подвоха, самое обычное, хорошее утро. Утро, которое Махеш заслужил. Джим бережно переносит подарок на кухню, уже зная, о чём была полуночная бомбардировка сообщениями, и очередной камень скатывается с его плеч, как когда Башка напоследок разулыбался той улыбкой, проходя через ворота в порту и теряясь в толпе пестрящих цветов. По осколкам доверия он каждое утро ходит пить кофе на балкон, всё высматривая, когда же ко въезду на подземный паркинг завернёт машина со знакомыми номерами. Попадут ли они под программу защиты свидетелей? Заберёт ли Махеш родителей жить сюда? Джим ждёт и не торопится отвечать на шквал сообщений, потому что всегда успеет расспросить лично. И ещё — потому что им нужно время. Время и пространство, чтобы каждый вдох перестал отдавать электрической сваркой, как скафандр после возвращения в шлюз; как Башке нужно время свыкнуться, что ручки больше не зависают в воздухе. Он дойдёт туда — в сияющее из панорамных окон будущее, пахнущее морской солью (не Багамы, но всё же) и страницами дочитанного Моби Дика — семимильными шажками. К моменту, когда их снова потянет выше стратосферы, он будет готов: бывших астронавтов всё-таки не бывает. Однажды Джим обернётся, и пройденный путь, усеянный пустыми гильзами, станет чу-у-уточку длиннее. И это нормально. Даже хорошо. А 'даже хорошо' — это то, к чему он стремится, подливая в чай коньяк.