Фантазии

Мысли, такие навязчивые, грязные, не оставляют Николая ни на одну спокойную минуту существования. Куда сбежать от них, где скрыться? Каким заклятием заклясть себя лишь бы перестать думать о нём? И ведь где-то в самой глубине юной и уже такой грязной души бьётся это ненавистное понимание, что не думать не получится, нельзя, ведь так сладки и липки эти грёзы. Ведь только ради них, если честно, Николай покорно идёт в постель, когда велит Яким, лишь бы скорее погрузиться в фантазии. И только из-за них он регулярно выпадает из реальности на неопределённые промежутки времени, не всегда отдавая себе отчёт, где он находится. Когда он оказывается рядом, такой любезный и до боли в груди любимый, Николай старается запомнить каждую секунду этого времени. Каждый жест, слово, выражение лица, которое юноша выучил до мельчайших деталей, разглядывая в минуты постыдной слабости небольшой портретик, – всё это запечатлевается навеки в воспалённом любовью сознании. И трудно представить никогда не влюблённому человеку, насколько болезненные эти воспоминания, несущие в себе образ того, чьё имя вызывает сладкий трепет и приятную тяжесть в паху. «Яков, Яков Петрович» – собственный шёпот звучит проникновенно и громко, и наверное, всё здание слышит это постыдное эхо. Николай на своём неудобном стуле за крохотным писарским столом кажется пылинкой в огромном вычурном кабинете следователя Якова Петровича Гуро. Крепко зажатое меж пальцев перо над исписанным пергаментом дергается, оставляя на листе лишнюю полоску. Совсем ещё юный, до кончиков ушей влюблённый и такой неловкий – как только смог он найти смелость проситься остаться у Гуро личным писарем? И ещё больший вопрос – почему Яков Петрович согласился? У Николая не было сомнений, что тот ему мягко откажет или посодействует трудоустройству в любом другом месте, но не оставит подле себя такого нескладного и абсолютно неуверенного юнца. Но судьба благоволила ему, и вот уже несколько месяцев как Яков Петрович главенствует над ним и, сам того не понимая, терзает его ранимую душу своим присутствием. Столик у Николая совсем уж крохотный, но большего он никогда не просил за ненадобностью. И когда коленки непроизвольно разъезжаются, а уже изрядно подрагивающая ладошка опускает перо на пергамент и тянется к вздыбленной промежности, то скрыть сие действо за маленьким писарским столиком буквально невозможно. Всё происходит неосознанно, ведь грань между реальностью и фантазиями для юноши давно исчезла. Рассудок дурманит такой густой мускусный запах, оставшийся шлейфом вслед за вышедшим из кабинета Гуро, и момент выпадения из мира Николай даже не замечает. Он находит себя ласкающим собственное естество через ткань брюк в довольно красноречивой позе, раскрасневшегося, с рубашкой, расстегнутой сильнее, чем того требуют нормы приличия. Тонкая, бледная ладошка бесстыдно терзает кожу на груди, пока вторая ловко обводит контуры вздыбленной плоти. В его взгляде любой с легкостью бы прочёл невообразимое наслаждение, однако внезапно появившийся в дверях Яков Петрович узнаёт вселенскую тоску. Ту самую тоску, с которой уже много месяцев засыпает сам, терзаясь неизведанным доселе желанием – любить. Гоголь осознаёт всё довольно быстро. Он схватывается, чуть не падая вместе со стулом и не расплескивая чернильницу на пострадавший уже пергамент, а затем шустро старается застегнуть проклятые мелкие пуговицы на рубашке. Зрелище достойное награды, или же само зрелище уже награда для Якова Гуро, и он едва приподнимает уголки губ, чтобы ещё больше не спугнуть юного развратника. – Прекрасно выглядите, – бросает Яков Петрович, улыбаясь всё заметнее, и Николай краснеет с новой силой. Голоса его хватает только на едва слышное «извините». – Ну что вы, Николай Васильевич! Приятно знать, что вы пребываете в полном, скажем так, здравии. Николаю лишь остаётся отрешённо смотреть в пол, плотно прижав руки по швам. Господи, какой же вопиющий случай! За стуком собственного сердца не слышно вокруг ничего, а потому Гоголь едва не охает, когда рядом с ним внезапно оказывается Гуро и мягко прихватывает его за подбородок, заставляя поднять глаза. А охает Николай, когда Яков Петрович склоняется к его пунцовому ушку и шепчет, обдавая таким горячим дыханием: – Покажите мне это ещё раз. «Какая странная фантазия» – думает Николай, но осторожно кивает, боясь её спугнуть. Не может же на самом деле такое произойти. Или всё-таки может? Неясность одаряет смелостью, и Гоголь тянется к шейному платку Гуро, но его руки перехватывают, затем целуя каждый пальчик. – Сначала сам. Николай кивает завороженно и приступает к пуговичкам на рубашке, даже не представляя, сколько эроса в его движениях. И Яков не выдерживает: тянет на себя за рукав, ведёт за свой стол и опускается в удобнейшее кресло с мягкой обивкой, усаживая Николая к себе на колени. Такой ракурс Гуро больше по душе, когда тепло юных бёдер согревает его собственные и такой прекрасный вид открывается на беззащитную шею. Но прикасаться он не спешит, лишь ласкает взглядом каждый кусочек постепенно оголяющейся груди, живота, а затем и острых плечей. Когда рубашка невесомо сползает на пол и Николай остаётся в одних лишь брюках, Яков позволяет себе снять шейный платок и ослабить давление верхних пуговиц рубашки. Гоголь тянется к оголившемуся треугольничку любимой груди и не встречает сопротивления. Он осторожно касается пальцами, изучая мягкость и тепло кожи, а затем храбреет и расстёгивает рубашку вместе с жилетом до конца. На короткое хмыканье Гуро он отвечает так же храбро: – В моей фантазии вы тоже были раздеты. Такой смелый, требовательный и голодный Николай пробуждал в Якове такие желания, о которых он никогда бы не подумал с кем-либо другим. Хотелось его всего, но не во властвование, нет – хотелось вознести его до небес, наполнить всю его душу своей любовью, а тело разнежить и обласкать. Впервые Яков думал не о своём удовольствии, а о мальчишечьем, чей ум, характер и всё существо в целом уже давно вызывали в Гуро трепет и любовь. Первый их поцелуй получается таким сладким и липким, что плавно переходит во второй, более откровенный, совсем уж мокрый и возбуждающий. Конечно, Яков ведёт, вылизывая рот возлюбленного, делясь дыханием и ловя его стоны губами. Колю ощутимо ведёт от такого поцелуя: он вплетает свои пальцы в короткие волосы Гуро, обнимает крепко за шею и отвечает с такой прытью, что Яков слегка отстраняется и даёт им передышку. – ЯковПетрович, я уже очень давно и очень сильно, – Гоголь тараторит куда-то в шею Гуро и тот не может сдержать улыбки от назревшего признания. Он прижимает теплой ладонью Колю за поясницу к себе и ведёт бёдрами так, чтобы юноша почувствовал, что да, Яков Петрович тоже «очень давно и очень сильно». И Гоголь чувствует, сбивается на полуслове и с силой концентрируется чтобы выдать одно лишь короткое «люблю». – Мой яхонтовый, – выдыхает Гуро и парой ловких движений расстегивает свои и Колины брюки. Несколько прикосновений, таких мучительных и сладких, и Яков сжимает ладонью два напряжённых естества, а затем ловит губы Николая, чтобы перехватить очередной его стон. Столь новые ощущения для обоих, что сдержаться не может ни один, и если Яков в силу своего темперамента и опыта хотя бы пытается, то Николай бесстыдно падает в эту блаженную пучину с головой. Горячая, немного грубая ладонь с холодным рубиновым перстнем скользит мягко, практически невесомо, прижимая два члена к друг другу самыми чувствительными местами. Коля задыхается от удовольствия, браня себя за бездействие, а потому вскоре кладёт свою хрупкую ладошку поверх руки Якова. И Гуро срывается на глухой стон. Изливаясь на живот Якова Петровича, Коля думает, насколько же правильная эта картина. А затем он видит, как Гуро слетает вслед за ним, и сомнений в правильности не остаётся совсем. Он тянется за шейным платком следователя и вытирает их обоих, с особым трепетом созерцая расслабленного и растрепанного Якова. А затем Николай целует – впервые сам, от чего в груди у Гуро что-то расцветает. – Лучше, чем в моей фантазии, – произносит Коля и улыбается так скромно, что Гуро думает, не померещился ли ему тот смелый Николай. – Но у меня было много фантазий, надо их все проверить! – изрекает вдруг Коля, и Яков смеётся, обнимая теснее своего мальчика. Не померещился.