эхо грозы

Этот мир так хорош за секунду до взрыва.

Налитое в бокалы кажется в сумерках почти водой. Робер вспоминает оброненное когда-то двусмысленное обещание «еще пролить крови с Рокэ Алвой» с мучительно-провидческой ясностью. Значит, все-таки не о вине… — Изменяете привычкам Рокэ. Неужели на границах не наливают «Черной крови»? — Думаю, к следующему закату крови будет достаточно. — А пока, значит, притворимся, что я не считаю вас мерзавцем, а вы меня — предателем родины? Рокэ хрипло смеется, обнажая зубы. Позволяет себе больше, чем обычные бритвенно-острые усмешки, изводящие трепетных девушек и впечатлительных юношей. (А в тех, кто постарше просто оставляя плохо заживающие ссадины). Робер думает о той неестественной красоте, разумеется подаренной Леворуким, которую всегда поминают, если речь заходит о Первом Маршале — сразу после того, как поминают его подлость. Сейчас он выглядит человеком, проведшим в седле несколько суток, черные волосы собраны небрежно в хвост и потускнели от дорожной пыли, а блеск тех самых сапфировых глаз, что не дает спокойно спать доброй половине Кэртианы, скорее лихорадочный, беспокойный. Какая-нибудь впечатлительная эреа или кто-то вроде Альдо сейчас скривились бы, велели нагреть воды, намекнув, что эру лучше искупаться прежде, чем начинать сближаться. Робер уверен, что и сам выглядит не лучше. Также, как уверен, в том, что времени у них мало — натекающий со свечей воск не успеет застыть. — Я не считаю вас предателем. Всего лишь преступником. А преступникам случается получить помилование… — он делает большой глоток, и Робер с нелепой завороженностью смотрит, как дергается чужой кадык. Опрометчиво вот так подставлять горло врагу, но момент поступать разумно они оба упустили безнадежно. — …при определенном стечении обстоятельств. — «Определенным стечением обстоятельств» вы называете подлость. Или падение власти, за которую вы сражаетесь, во что поверить труднее. — Я сражаюсь не за них, — он едва заметно морщится. — Всего лишь на их стороне. Неужели забыли, что с моей прирожденной подлостью плохо сочетаются ваши рыцарские идеалы. — И даже не за прекрасную Катари? — это, разумеется, безобидная поддевка, выстрел в молоко — хотя запах пороха и угрожающий треск искр уже ощущаются. Но как еще развлекаться двум мужчинам, оказавшимся в тесных, пропитанных копотью и винным духом, стенах и накануне войны, остановить которую никто из них не сумеет. Хотя сейчас они и притворяются, что ленивыми уколами слов способны отсрочить наступление завтрашнего дня, когда на деле лишь выторговывают у синеглазой крохи слов и минут. — Поверьте, если бы я пекся о судьбе Катарины, давно добился бы получения ею развода и скорейшего отбытию в Ариго. Так было бы лучше для… многих. Говорят, Рокэ Алва не проигрывает и не пьянеет, но Робер слышит эти паузы в речи, созданные вином и — кто бы поверил — тревогой. Еще почти прозрачной, под стать слезам в их бокалах и нависшим за окном сумраком, уже вязнущей на языке холодом, предвкушением бури. Может, ворону и правда нет ни малейшего дела до цветения гиацинтов, может, ему известно, что охотнее всего цветы распускаются, если почву под ними вскормить кровью. Однако до кого-то ему дело есть, и отяжелевший грозовым небом взгляд цепляется за мрак по углам, будто надеется отыскать кого-то. Может, собственную тень, которую не выходит отыскать в сплетении прочих, отбрасываемых Робером, столом, стульями, початой бутылкой… Оставил кому-то на память, как смоляное перо, дурной знак, печать Леворукого, которая то ли на дурную удачу, то ли на спасительное поражение. Или оставил тень за себя, пить, воевать, одаривать счастливчиков и счастливиц знаками внимания — столь же блестящими, сколь обжигающе-холодными. — Ричард оценил бы… — он не уточняет: заботу о королеве или поразительную честность. Пока всего лишь пристреливается, не пытаясь по-настоящему ранить собеседника, но надеясь расшевелить человека, который устал быть и святым, и закатным отродьем в чьих-то глазах — порой и тем, и тем одновременно. Это ведь не дуэль. И пока еще не война. — Полагаю, юный Окделл был рад примкнуть, наконец, к вашему законному наследнику… и избавиться от обязанностей моего оруженосца, — тот яд, которым Рокэ неприкрыто пропитывает это «законный» его же самого отравляет под конец фразы. Если бы Робер хотел бить, то подтвердил сказанное, может, в красках расписал, как Ричард расцветает, освободившись от ошейника вырванной силком присяги. Соврал бы. Голое горло. Вино блестит жидким металлом. Роберу вспоминаются сны — не сны, в которых надвигается дурное и неотвратимое, в которых Рокэ разговаривает с ним, как мертвый мог бы говорить с живым. Предчувствие грозы, игры памяти. Почти утерянная надежда, что однажды смогут жить иначе, — не от войны до войны — которая рассыпается в руках глиняными черепками, утерянными сокровищами предков. Рокэ снится ему так часто, что и сейчас кажется: в любой момент может раствориться, оставляя в сгущающейся тьме. Так часто, что клинка у горла он, пожалуй, не почувствует. И сложно помнить, что когда-то у Робера получалось невозможное почти: видеть в молодом Алве человека. Тогда о нем говорили скорее как о наследнике отца, чем отродье Леворукого. Слухи — разнообразнейшие, столичные языки работали без устали, перемывая косточки, спрятанные под синим бархатом — о, слухи были уже тогда. Но прислушиваться к ним Робер не имел привычки, предпочитал судить о людях сам. Может, все они, превозносящие и проклинающие Первого Маршала были правы. Может, это Робер ошибался и обманывался на его счет. Сложно сказать. После Ренквахи видеть в людях людей вообще стало в разы сложнее. Болотная муть, застящая глаза. Пелена из грязи и кровавой дымки. Сейчас Роберу хочется попытаться хотя б проглядеться сквозь нее. — Знаете, Рокэ, вы больше нравились мне, когда давали себе право совершать ошибки. — Когда окровавленный полз по полу чужой спальни и думал, что отправлюсь в Закат в не самом потребном виде? — жесткая ухмылка оставляет глаза нетронутыми, ни намека на веселье в них не прочесть. — Что ж, могу вас обрадовать: я все еще способен на ошибки. Одна из них сейчас, должно быть, осыпает восторгами вашего драгоценного принца. С тяжелым вздохом Робер думает, что, возможно, стоило взять Ричарда с собой — он и без того незримо присутствует в этом разговоре. Может, говоря совсем откровенно, даже больше, чем Роберу того хочется. Что поделать. Алва будто бы и способен, бровью не поведя, что угодно оторвать от сердца, да и едва ли к холодному сердцу что-то по-настоящему прикипит — но он не умеет отпускать. В мерцании сумерек, пробивающихся сквозь задвинутые шторы, на Робера накатывает дикое чувство, похожее на все сны, что он смотрит столько лет, непохожее ни на что. Словно напротив него сейчас — саркофаг, изукрашенный кэналлийскими словами, скорбными колыбельными и злыми эпитафиями, в котором лежат рядами живые мертвецы, не меняющиеся в лице. Убитые и пытавшиеся убить. Достойные Рассвета и заслужившие только Заката. Сбереженные столь хорошо, что прикоснись кончиками пальцев — покажется, что пульс под восковой кожей дрогнет вот-вот, что к щекам вернется цвет, веки, стянутые изнутри паутиной, распахнутся. Так Алва хранит их всех, под слоем камня, в неверном свете собственной памяти. Живых с мертвыми. Робер боится, что однажды — вероятно, совсем скоро — займет свободное место в этом скорбном ряду. Или боится, что не будет допущен в него никогда. У Рокэ хватает и близких врагов и тех, кто глядит на него со слепым восторгом, не видя ничего за светом дурной славы. Роберу не найдется места ни среди тех, ни среди других. Не хочется искать. — Не знал, что на кэналоа привязанности называют ошибками. Вы ведь не хотите проливать кровь Окделла… завтра, — он добавляет это «завтра», оставляя противнику шанс то ли на отступление, то ли на попытку сохранить гордость. В конце концов, что у них — слушающих песни стали чаще, чем любовные баллады в тавернах — еще остается, кроме проклятой гордости? Наверное, ответ есть, есть это таинственное «кроме». Но силясь нащупать его, Робер кажется себе слепцом, что пытается вскрыть грудную клетку такому же слепцу. Никто из них не способен ни направить другого, ни остановить ту чудовищную силу, что ведет руку, стиснувшую лезвие. — В эти времена я бы предпочел не проливать крови Повелителей вовсе. В том числе, вашего Ракана, если он и в самом деле Ракан. — Неужели все-таки цените голубую превыше обычной? — Мир ценит. К сожалению, даже мне иногда приходится с ним считаться. Привычная самоуверенность, инкрустированная между слов, выглядит откровенно фальшивой и отчего-то не сулит Эпине даже призрака чужого поражения. На какой по счету войне перестаешь верить, что в них хоть кто-то по-настоящему выигрывает? Хочется отыскать одну-единственную точную фразу, чтоб окончательно сорвать с Рокэ остатки бледной, ничего не выражающей маски, чтоб под ней тот самый юноша с широко распахнутыми глазами, которому страшно убивать и умирать, еще страшнее повиноваться спивающимся, заплывшим жирком командирам, которым все равно: ласточке ли шею свернуть, ворону когти обкромсать. Ставни хлопают резко и обличительно; спугнутая птичья стая, человеческая речь, обернувшаяся граем. — Ветер поднялся, — говорит Робер беспомощно. — Гроза близко. Рокэ смотрит куда-то вдаль, и после его замечания комнату заполняет тревожным запахом не ударивших еще молний. — Если бы вы сейчас сказали, что сможете ее остановить… Знаете, я бы поверил вам, Рокэ. Никому, кроме вас не смог бы. Он не уточняет, что имеет в виду. Искры прожигают глотку изнутри, не гасятся вином, просятся на кончик языка, запекаются коркой на губах. На долю мгновения этот мир, умещенный в комнату дешевого трактира, застывший перед падением, взрывом, в блеске занесенного топора, кажется на диво как хорош. И тут же тонет откровением в темнеющих, не синих — почти черных глазах. — Я могу вам сказать лишь, что кто-то всегда должен марать руки. В любую из отпущенных нам эпох. Судят пусть те, кто будут после нас, но посмею предположить, что лучше буду я, чем какой-нибудь Окделл. Наверное, Рокэ Алва, упрямо примеряющий роль чудовища и палача, никогда не выглядел таким человечным. Даже — особенно — для Робера. Наверное, он мог вспомнить, какими глазами смотрел на Ворона до того, как жизнь столкнула их со всей своей злобой, оставляя на каждом трещины (на Робере — похожие на ломаные узоры молний, на Рокэ — росчерки чьих-то когтей). И мог бы забыть, какими стал смотреть после. Пока вино не кончается, пока почти возможно ощущать, как чужое дыхание касается лица. Размытое отражение в кубке глядит слепо, неузнаваемое почти. Это шанс — превратиться то ли в незнакомцев, то ли в товарищей, расставшихся так давно, что встречают друг друга почти чужаками. В конце концов, страх и бессилие топят не только в «Слезах» и «Крови». В биение сердца не под сталью — ищущими пальцами. В сбившемся дыхании, которое хриплым языком, знакомом на всех континентах, заменяет обреченные признания. В темноте, разливающейся прямо из зрачков, милосердно укрывающей в себе стыд и боль, и близость рассвета. Наверное, это было бы проще для них обоих, чем подбирать слова, подливать вино, пытаться не думать, что умещается в понятие «подлость», а что вылезает из нее, как набивка из потрепанной уродливой куклы. Но грубо сколоченная столешница между ними, застиранная скатерть на которой кажется насмешкой над белым флагом перемирия — непреодолимее траншеи, утопающей в грязи. Граница, через которую ни один из них так и не протянет руки. Робер может горестно и горячо говорить о своей верности Альдо, думая о том, что солнце, что взойдет вот-вот, неминуемое и приговаривающее, точь-в-точь цвета принцевых кудрей. Говорить чистую правду, потому что не им подбирать ложь накануне нового смертоубийства. Вот только кое-что есть над правдой, над всеми присягами и клятвами, над правилами Излома, уродующими одних и возвышающими иных. Робер может видеть ее чудовищное венценосное отражение во взгляде напротив и точно знает, что у него самого отражается то же самое. Подлинная госпожа вот-вот нащупает их пылающим взором, снова защелкнет кандалы, которые по-настоящему не размыкались-то никогда, и потащит — в болота или поля, на площади или тесные улочки, на которых еще недавно торговали фруктами и хлебом, сидели попрошайки, носилась детвора. По головам и телам, сквозь толпы, потерявшие лица, не разберешь, где друг, где бывший оруженосец, где… Кто-то способен лгать, что жаждет только ее, что страстно делит ее с товарищами, усмехаясь немеющими губами, оттирая пот и копоть со лба. Кто-то — надеяться, что от нее удастся скрыться там, где море облизывает золотой берег, где-то между молитвами и жалобами на вареную морковь. Но она возвращает их к себе опять и опять, как щенят топит, а они барахтаются, барахтаются… Далекий гром гремит и обрывается тут же. Почти первый выстрел. Предупреждение, которому никто тут внимать не хочет. Робер снова подливает им «Слезы» и не знает, сумеет ли хоть кто-то выплыть на этот раз.