Лишь он один

bury all of my things bury me in my skin all that I've done oh Lord, I'm done

      Клубы́ пыли душат, а во рту чувствуется мерзкий привкус грязи; он не знает, откуда она — с земли или с ботинок Порко, в ярости метящего в лицо. Галлиард никогда не сдерживается и злость вымещает сполна. Как и в этот раз. Райнер кашляет, сжимает кулаки, силясь подняться, но ноги дрожат в такт дрожи всего тела, сотрясаемого рыданиями. Предательские слезы размывают мир, но он слышит сдавленный голос:       — Вставай, Райнер…       Тогда все приобретает очертания, и он видит его. Долговязый мальчишка протягивает руку, а его собственные слезы отражаются в карих глазах напротив. Лишь он один остался.       Лицо застилает багровая завеса — от бессильной ярости и размазанной по щекам крови. Райнер балансирует на грани, но не отступится: не возвратится, чтобы уступить место следующему воину, и не позволит своему сознанию растерзать противоречивую душу.       Сияющий ореол героя все еще мерцает вдалеке, до него три шага, и Райнер не повернет назад, когда один уже сделан. Переступить стену. Осталось малое.       Энни хрипит, но хватка на ее шее крепка.       — Пожалуйста… Хватит… — голос Бертольда шаток и приглушен, но Райнер тянется к родному звуку.       И отступает, размыкая руки и без сил падая на землю. Закрывает глаза и шепчет ничего не значащие извинения. Спасающим мир ни к чему сожаления.       Райнер просыпается от сдавленных хихиканий. Знакомые голоса вырывают его из объятий младшего брата смерти, бормотание становится то громче, то тише; он узнает Конни и Жана.       — Точно будет дождь.       — Дурак, что ли? Мы в прошлый раз установили, если ноги вверх — это к граду…       Райнер недовольно морщится, щурит глаза от режущего света; от увиденного сон снимает как рукой.       Бертольд спит, спит крепко, раз глупая болтовня его не тревожит. Он лежит на спине — руки спрятаны под поясницей, а ноги закинуты на стену. Казалось бы, комично и должно быть смешно. Другим так точно.       Райнеру становится не по себе. Бертольд хмурится во сне; грудная клетка медленно поднимается и опускается, но Райнеру кажется, словно ее стискивают невидимые путы, не дающие воздуху проникнуть вглубь. Руки, скрытые из виду, только усиливают это впечатление.       Стянуты ли они цепями, вынуждая открыть сердце для удара? Или он сам сдается на милость неведомого судьи, желая нести наказание за все содеянное? Кающийся он или пленник?       Райнер чувствует, как к горлу подступает тошнота. Картина напоминает ему того безымянного, чью историю они так бесстыдно забрали: снежное поле, одинокое дерево и обхваченное веревкой горло. Райнеру не впервые красть чужие судьбы. Он и образ Марселя отнял. И судьбы всех тех, кто пал вместе с Марией. А Бертольд…       Тихо стонет во сне и поворачивает голову, обнажая шею. Бледную кожу прочерчивает зеленая кривая, где бьется жилка в такт его собственному сердцебиению. Смех товарищей наседает и становится невыносимым, и Райнер молит:       — Хватит, ребята… Давайте разбудим его.       Райнер понимает, что что-то не так. Его сознание скрывает реальность от него самого словно панцирь, но иногда удары слишком сильны, и все вокруг идет трещинами. Райнер знает, что должен сделать, но в какие-то моменты цель впереди становится нечеткой и теряется из виду.       Тогда Бертольд протягивает ему нить. «Давай вернемся домой, Райнер!» — зовет он, и солдат послушно уступает место воину.       Внезапно весь мир снова имеет смысл. Лицо Бертольда напротив угрюмо, а в карих глазах разливается тревога. Он кусает губы, оглядывается и тихо шепчет:       — Ты ведь понимаешь, что мы разрушим жизни их всех? Не привязывайся.       В его словах сквозит тоска и безысходность. Бертольд смирился, принял то, что ему уготовано и какую роль он сыграл и сыграет в проклятущем водовороте противостояния.       Райнер так не может.       Он и тут украл личность неизвестного солдата, борца за справедливость. Старший брат, надежный товарищ, сильный воин — кто все эти люди? Он по крупицам соединяет их в своих словах и поступках, но сам он не такой. Райнеру страшно и горько, но себя он найти не может. Играет роль друга, прекрасно зная, что уничтожил их мир и собирается сделать это снова.       Бертольд другой. Тихий, теряющийся где-то на фоне, он проявляет то мужество, которым Райнер никогда обладать не будет. Райнер меняет маски, пытаясь спрятаться за ними от тяжести своих грехов, а Бертольд ползет по земле, пригвожденный весом.       — Прости, Бертольд. Я не подведу тебя, — слова соскальзывают с губ легко, ведь в мыслях они кружились уже несметное множество раз. Он хочет иметь это в виду, но сможет ли действовать как обещано? Или снова притворяется, на этот раз честным человеком?       Райнер растворяется в лицемерии. Да кто он, в самом деле, настоящий Райнер? Он не знает и узнать не пытается, потому что свое истинное лицо вынести не сможет. Бертольд другой. Он от себя не прячется. И Райнера видит насквозь.       Бертольд ведь все помнит.       Он знает его как мальчишку, плачущего на земле, как потерянную душу, отвергнутую непутевым отцом, как одно нескончаемое поражение, но все равно остается, чтобы залечить раны и протянуть руку. Лишь он один.       — Пожалуйста, найдите нас…       Голос Бертольда дрожит, срывается, и душа Райнера тоже падает. Изуродованное рубцами сердце плачет, и с ним в унисон стучит другое. Райнер мечтает об обратном: уйти, исчезнуть вместе, так, чтобы их не нашел никто — ни элдийцы, ни марлийцы. Плевать на них всех. Раз уж именно эти руки испачканы грехом убийства — пусть так и будет, лишь бы со всем покончить. Стать живой броней, как сейчас — скрыть в объятьях, отвергнуть весь мир.       Вот только мир настойчиво вторгается, врывается без стука и без предупреждения, ломает раму и без того неприглядной картины. Размазывает краски, щедро плещет черной. Прекрасная мечта о кристальных небесах и лазурной глади моря за стенами — всего лишь сказка глупцов, проживших жизнь в клетке. Райнер видел это море, его отравленные дегтярные воды, и не хочет вступать в них на пути обратно. Только вот его желания никого не интересуют, и он погряз по пояс.       Бертольд покорно тонет вместе с ним.       Светает. Солнце еще не пробудилось, и прозрачное марево шалью окутывает тело и разум. Райнер глотает кофе в надежде схватить сознание, но несколько дней без сна дают о себе знать. Граница неба и земли стирается так же, как и берег между дремотой и бодрствованием, и он не один такой: Бертольд спит сидя, и с каждой секундой кренится все больше.       Райнер подставляет свое плечо, и голова товарища мягко склоняется. Пусть спит. Райнер будет настороже. Продолжит всматриваться в темную даль в попытках увидеть приближение врага. Врага ли? Так он зовет их в своей голове, хотя тихий шепот откуда-то изнутри протестует.       «А ты что думаешь, Бертольд? Сможем ли мы снова переступить через свою человечность?»       Райнер мог бы поклясться, что ни одно слово не сорвалось с его губ. Но Бертольд шевелится, легко сжимает его ладонь и, не открывая глаз, шепчет:       — Мы сможем.       — Мы покончим с этим, так?       — Здесь и сейчас.       Кулак Райнера касается предплечья; Бертольд эхом повторяет жест. Он смотрит в брезжущий рассвет, и тело камнем тянет его к земле. Ноги словно наливаются свинцом. В прощаниях он не хорош.       Но они ведь и не прощаются, верно? Райнер хватается за этот миг, позволяя надежде гореть сквозь слова:       — Рассчитываю на тебя, друг. Еще увидимся.       Сбыться им не суждено.       Райнер вглядывается в красные всполохи заката на глади моря и щурится, с трудом узнавая берег знакомой земли.       Его тело собирает себя с нуля, уставшее и на последнем издыхании.       Исполосованная душа тянется к родному очагу.       Разумом он понимает, что исход миссии сулит ему лишь угрозу, но эмоции его больше не заботят.       Сердце свое он оставил на острове.       Битва за крепость Слава почти убивает его. Райнер закрывает Зика своим телом, а в его голове бьется непрекращающаяся мысль: «Где же мой щит?»       Раньше Райнер никогда не оглядывался назад.       Но он снова жив, возрождается по обломкам, оставляя разложение позади. А на пути грядущем маячат тени наивных душ, которые становятся в очередь в невинном неведении, лишь бы принять эстафету истязателей. Они так жаждут выиграть гонку, хотя в соперниках — их отражения.       Райнер хотел бы перевести часы, свернуть с проторенной дороги, но все шансы упущены, а поезд прибывает на конечную станцию Либерио.       И там, когда он чувствует направленные на него с надеждой и ожиданием взгляды; когда ощущает ломающее позвоночник бремя тысяч похищенных им жизней; когда слез выплакано столько, что глаза становятся перманентно сухими; когда губы касаются холодного металла и дуло ружья упирается в нёбо, Райнер думает только о нем. Лишь он один мог бы всецело понять его, лишь он один мог бы разделить с ним вину и вселенскую ненависть — добровольно встать под их пули, освободив Райнера хотя бы от частицы этой ноши, прибивающей воина к земле, позволяя тому снова вздохнуть и ожить хотя бы на миг.       Он протягивал бы ему руку снова и снова, даже такому безвозвратно сломанному.       Лишь он один.       Спустя четыре года после проклятой битвы за Шиганшину Райнер все еще прокручивает каждую секунду того дня в памяти. Насколько она позволяет. Кофе давно остыл, но он все равно берет кружку. Ему кажется, он чувствует эхо прошлого тепла, и его ладони словно касаются чужие пальцы.       Он хотел бы рассказать все, выговориться, выслушать — хотя бы увидеть знакомую фигуру воочию. Образ преследует его повсюду: в стенах соседних домов, в глади моря, в звуках шагов по мостовой, в лицах новых кандидатов, в пыли, что они разгоняют своими ботинками, в каждой звезде на предплечье, в каждой тени и в каждом незнакомце, сворачивающем за угол, в ненавистных стенах, заслоняющих солнце. В его сновидениях и мыслях.       Но время уходит, словно песок просачивается сквозь пальцы, и с каждым новым днем эти черты размываются. Райнеру кажется, что он уже никогда не сможет вспомнить его голос.       Но он верит, верит все еще — с трудом, ради того, чтобы окончательно не свихнуться, и вопреки словам других. Вопреки всему миру, сжавшемуся до размеров гетто. Вопреки здравому смыслу, если в нем самом еще осталась капля чего-то здравого. «У разведчиков в их потерянном раю ведь нет сыворотки, чтобы создать титана? Они ведь не стали бы упускать Колосса, просто убив его?» — Райнер прогоняет эти мысли раз за разом: сначала в голове, затем — вон. Он верит и ждет.       Ждать недолго осталось. Скоро, совсем скоро, его и без того рвущийся мир пошатнется — и на этот раз равновесие удержать не выйдет. Скоро на родной город обрушится гнев острова; стены разрушатся, а сотни падут. Скоро Райнер поймет — когда очнется и увидит остатки кораблей и выгоревшее море, — что теперь поступью Колосса владеет другой. И тогда последняя искра надежды, и без того тусклая, погибнет окончательно.       А пока Райнер оседает на пол, прислонившись к стене; он опускает веки, подставляя лицо майскому ветерку, что ласкает его щеки, и крепче сжимает кружку. На секунду ему кажется, словно родная ладонь касается его плеча в отчаянной попытке разбудить от затянувшегося кошмара.       Он тянется к ней и пытается схватить, но та в последний миг теряется. Райнер открывает глаза, и в комнате пусто.       Здесь лишь он один.