(Un)holy

      Не подскажете курс доллара на сегодняшний день? Необходимо перевести в деньги святость, но — глупости невероятные — неизвестно, какою обернётся её цена.       Софи — пробившие в мае двадцать три, и для неё цифры в календаре — один шажок в бесконечность по канату, который не прервётся и не кончится никогда. Она свята и бессмертна.       Софи улыбается, чужие поздравления принимая. В искренности утонуть можно, как в абрикосовом океане. Глаза закатывает, но позволяет Диане обнимать её дольше установленных для сестрицы десяти секунд. Фырчит смешливо на ежегодное ворчание дяди Дина о том, что в их семье слишком много дней рождений идут один за другим. Ну-ну. Ничего, скоро день рождения у Джека — и всё благополучно закончится, можно выдохнуть.       Этот май жаркий и вязкий, как бархатистый ладан. Софи дёргает вспотевшим плечом, перекладывает на второе, капельку меньше пострадавшее, копну длинных волос. Открывшаяся шея мурашится из-за припавшего к ней воздуха. «Отстричь бы к чёрту» — Софи думается лениво.       Если длинные волосы святыня и честь — она, пожалуй, их носить не желает. О таких стереотипах в двадцать первом веке не вспоминается, но Софи помешана на символизме и эстетике (и желании выёбываться), да и на парах в университете ей проедают мозги. Как гласят великие ромкомы и мелодрамы, каре от всего спасает. Особенно от гниющего и скулящего влюблённого сердца.       А ещё романтизировать свою жизнь весело. Если идти на дно — то с великолепным оркестром, пустой пачкой сигарет в кармане и стильно. Ок, можно без пачки. Незачем засорять океан чем-то кроме костей.       У принцесс волосы длинные-длинные. Такие не жаль в жертву древним богам принести, сплести колдовской плащ или кого-нибудь придушить. Может, легонько-легонько и с взаимного согласия. Ага, у принцесс тоже кинки имеются.       Хорошо, у Софи именно такого нет. Она отхватила себе коллекцию поинтереснее.       У неё чёртов кинк на клыки, усмешки в ответ на перезвончатые угрозы и чудовищ. У неё что-то личное к нечеловечески-пустым глазам, которые её ангельский свет выдерживают. У смертных они бы лопнули и вытекли — никакого веселья. Святость всегда ластится к древнему злу.       У Софи Винчестер страсть к умным мужчинам — женщинам, бесполым сущностям, да плевать — и чужому равнодушию, которое так весело рушить и растирать каблуком по идеальному паркету. Весело наблюдать, как чужие маски идут трещинами. Как тяжело становится кому-то держать лицо. А ещё у Софи слабость к выглаженным (испачканным) рубашкам, туго затянутые (развязанным) галстукам и словесным баталиям.       Резюмируя всё вышесказанное: у Софи Винчестер чёртов кинк на Ричарда Романа и она в дерьме.       Софи щёлкает зажигалкой за домом, спрятавшаяся и открытая небесам. Сочащийся золотом и багровостью закат ложится отслоившимся светом на открытые плечи. У Софи из заветнейших поцелуев — неслучившийся.       Она помнит, как у засмотревшегося в планшет Ричарда тлеющую сигарету вытягивает из пальцев. Упивается затяжкой, словно чужими губами. Ловит непрерываемый даже морганием взгляд. Она отшутиться хочет, но Ричард хмыкает и сигарету забирает обратно. Закуривает, будто ничего не случилось.       — Маленькая воровка, — произносит он, и в его неизменно ужасающем и весёлом спокойствии столько равнодушной нежности. — Вечно от тебя покоя нет.       Хотел бы Ричард её персиковую помаду слизнуть — не с испачканного кончика сигареты, а с губ? Проклятые непрямые поцелуи. Богатство и сладость всех безнадежно влюблённых. Они ими гордятся так, как дети — речными камушками, раскрашенными акварельной позолотой и синевой. Пара мазков взбудораженной фантазии — и любая мелочь превращается в сокровище. Влюблённости на волшебство способны.       Софи прикидывает, как пробраться через сад, разливший густые лиственные облака. Чтобы никто не слышал предательски громкого шелеста её крыльев. Софи по-воровски оглядывается. Дёргается на секунду от шума остановившегося где-то у дома машины. Ну, кто ещё? Или к соседям?       Её день рождения выпадает на воскресенье — в компанию к Ричарду не наведаешься ни под каким предлогом. Она сама его, кажется, довела до того, что даже этот трудоголик согласился на выходные. Лишь бы её, постоянно вертящуюся под рукой, не видеть.       Но Софи дома оставаться совсем не хочется. Чужие вопросы слушать. Удивление — к чему имениннице сбегать с праздника? Она безумно любит всех, но…       — Да вы не мисс Винчестер, а мисс незаметность, — окликают её насмешливо, когда она почти по-шпионски пытается скрыться. Ох, чёрт. — Куда вы так спешите через кусты малины?       — Не ругайся, — фырчит Софи, разворачиваясь мигом. — Дядя Дин до сих пор не решается выругаться, если я рядом. Он всех за такое при мне убьёт. Тебя — тем более. Добрый вечер.       Ричард из своего лимузина выбирается — надо же, подкатил к их скромному домику, какая честь. На удивление, он без сопровождения.       Софи смотрит на него растерянно. Из кустов, чуть не оцарапав голые плечи, вылезает, чтобы к воротам выйти.       Он редко приезжает к ним — Ричард может сколько угодно дружить с Габриэлем, но Винчестеры на дух левиафана не переносят. Даже Сэм. Софи нечасто видит отца рассерженным, но знает, как он сжимает челюсть и хмурится, завидя в новостях Ричарда Романа.       Ох, блять.       Если Софи ненароком проговорится, что неровно дышит к монстру и хранит его фотографию в комнате — окей, сначала Софи кидала в неё дротики и, пьяная, молола сентиментальную чушь, но теперь…       Это будет катастрофа. Все прежние мировые кошмары отберут у неё пачку сигарет и нервно закурят в сторонке.       — Где я позволил себе опуститься до обсценной лексики, мисс Винчестер? — приподнимает брови Ричард.       — Моя фамилия в твоих устах — чистое ругательство, разве нет?       Ричард усмехается.       Он, привыкший к жизни в человеческом мире, всё равно кажется выбивающимся из неё. Не может быть у людей настолько хищных глаз. Хорошо, наверное, может. И похуже. То, что люди бывают более жестокими и страшными, чем левиафаны и прочая нечисть, Софи знает не понаслышке.       Люди и не заставляли её сильнее сжимать коленки от такого взгляда.       Майский воздух густ, как тысяча благовоний. Тяжелее, чем сотни золотых лампад. Софи хочется поправить ворот, словно она задыхается, но вспоминает, что одета весьма открыто — от проклятой жары не спастись, не спрятаться.       Когда Софи приходит в своих экстравагантных нарядах на Небеса, на неё смотрят осуждающе. Неодобрительно. Ангельские взгляды прилипают к ней, будто Софи покрыта чёрной смолою. О, консервативные бабульки из церквей своих пернатых любимчиков поняли бы.       — Хорошо, Софи, — мягко усмехается Ричард. — Ты невыносима и без своей фамилии.       В нём — ни злой издёвки, ни отвращения. Софи себя почти ненавидит за то, что так пялится на него. Даже невидимые ангельские глазки, кажется, открываются.       Закройтесь, глупые. Закройтесь. Спите.       Почему нам нравится во все глаза любоваться чудовищами? Почему мы не можем отвести взгляд от трагикомедий? Да, у Софи не жизнь, а чистейшая трагикомедия, и она где-то потеряла свой клоунский нос.       Принцессы, любовью обласканные, в прекрасных садах выросшие, смотрят на драконов так, словно красивее ничего не видали.       Принцессы, небесами коронованные, крылья ползучим тварям подарить желают. Но не отрезать же собственные во имя…       Глупости.       Софи не спрашивает, почему Ричард здесь, в этом небольшом городишке — кажется, у него было дело к её отцу. Она слышала обрывки их разговоров. Габриэль и Ричард, сохранившие с Эдема что-то трогательное и нескрываемо-нежное на двоих, ещё одна причина, почему Софи в дерьме. Запасть на лучшего друга своего отца — избитая пошлость.       Софи совсем кроха — Габриэль смеётся: родная, когда-то у меня появился один невероятный приятель; и сад был нам всем миром; и что бы ни сотворил он, выбравшись из-под из чистилища на землю, я помню о нём.       (Помню — и горюю.)       Софи совсем взрослая — испуганная, ощеренная, готовая до конца стоять, — на неведомое чудище перед собою недоверчиво скалится. Они рассматривают друг друга — как присуждённые друг другу враги. Пока появившийся Габриэль чудовище не узнаёт.       Она знает о нём с детства: Дин, думая, что племянница и дочь спят, упоминает левиафана в непечатных выражениях при Кастиэле. Маленькая Софи, крадущаяся на кухню за водою, вострит уши. И таким образом узнаёт, что Дик полностью оправдывает своё имя. Она с любопытством вслушивается — остаётся в искреннем восхищении, потому что: «Нет, Кас, умнее этой заразы я никого не встречал». Софи любит умных. Софи любит хитрых. И заинтригована тем, кто мог настолько вывести дядюшку из себя. Поэтому она почти разочарована, когда слышит, как дядя Кас что-то успокаивающе бормочет своему мужу. Всё хорошо. Всё прошло.       (Софи слишком мала, чтобы знать о Бобби и его смерти что-то кроме рассказов близких. Разумеется, прошедших строгую цензуру. Софи слишком любознательна, чтобы не заглянуть к нему на Небесах и не познакомиться. Софи почти ненавидит себя. Ведь она встречает Ричарда и осознаёт:       Оживший кошмар семьи ей интересен.       Это как увидеть монстра из детских страшилок и понять, что хочешь его затискать.)       Она встречает Ричарда, когда года перелистываются страницами. Когда перештопанный сотни раз мир раскраивается. Трещит, расходится нерассосавшимися швами. Софи многого не знает о выпавших на долю её родни апокалипсисах, но видит последствия. Ходящих по струнке монстров. Демонов, бегущих прочь от звука единственной фамилии. Хмурое лицо Михаила, когда что-то вновь идёт не так. Софи и Джек Небесам помогают: Рай и целая вселенная напоминают старую крошащуюся машину, от которой вечно что-то отваливается. Починишь одно — забарахлит другое.       Не в обиду Импале дяди Дина будет сказано.       Зато в обиду Чаку Ширли — пускай Софи на своей шкуре не испытывает божественные сюжеты, но рядом с дедом она напрягается. Тот веселья ради вполне может подкинуть что-то маленькое и подлое. Во имя всеобщего блага, конечно. Он Бог — имеет право.       Ричард — Софи до сих пор не знает, как он из Чистилища выбрался, господи, блять, она дура — улыбается мягко.       Софи моргает.       Всё вокруг напоминает сладкий и дурной от сладости этой сон; тот случай, когда от нежнейших абрикосов во рту кисло и тошно. Ричард коробочку ей протягивает — чистое изящество:       — С днём рождения, Софи, — небрежно — как всегда — произносит он. — Я рад, что ты здесь. Если позволишь…       — Позволю, — фырчит она. — Спасибо.       Золотистые цепочки и подвеска, увенчанные лисьими фигурками (тонкая работа, хотя и кажется простою), холодят запястья и шею. Конечно, украшения.       Какие ещё подарки может дарить миллиардер?       Забавно, но последнее, до чего Софи есть дело — это чужие деньги. Но она всё равно в восторге.       Всё начинается с того, что Софи присматривает за ним, видя, как переживают отец и дядюшки. Убеждается, что очередных захватов мира не предвидится. Убеждается, что левиафан не тронет её семью.       Софи кажется себе в те долгие месяцы ветхозаветной ангелицей, готовой уничтожить древнее зло. Но у неё из пламенеющих мечей — разве что световой из «Звёздных войн».       Потом Софи становится — Ричард смотрит на неё с подозрением и, как она узнаёт много-много времени спустя, думает, что она хочет испортить шаткую репутацию компанию, а то и вовсе расхитить его банковский счёт — весело.       Потом — интересно.       — У левиафана пристрастие к бизнесу?       — Тесты по профориентации на заре веков никто не проводил, моя дорогая. Проблемы?       А потом — ни капельки не смешно.       Софи не смешно и сейчас от чужих касаний. Она не боялась Ричарда ещё при первой встрече — а он, между прочим, пытался её сожрать.       Допустим, Софи это раззадорило. драки с настолько сильным и достойным противником — что может быть круче?       Она вздрагивает, когда Ричард убирает её волосы, чтобы застегнуть цепочку. Проводит по её коже кончиками пальцев. Человеческий облик чудовища — всего лишь обманка. Осторожность, с которой Ричард дотрагивается, — что-то выученное с трудом. На «выше ожидаемого».       Софи сглатывает.       Он рад, что она здесь.       Софи знает: единственное, что левиафану дорого было, — архангелы. Те, кто играли с ним в эдемском саду. Те, кто поразили его своим совершенством. Обернулись путеводной звездою и светом в полном мраке и согревали его усталую память. Те, кто отнёсся к нему, неудачному творению бога, с добротою. Ричард запомнил это. Пронёс через столетия. Даже чудовища умеют быть благодарными.       Софи видит, как он смотрит на её отца. Словно на величайшее чудо мира. Возможно, для Ричарда это так и есть.       Она помнит, как при первой встрече Ричард замер, ощутив её запах. Осознав, что она с теми, любимыми и ушедшими безвозвратно, связана неведомым образом. Осознав, что, кроме ослеплённой боли и ярости, у него появилась хрупкая ниточка надежды.       Конечно, об этом Софи узнаёт много позже.       — Ты прекрасна, — Ричард, цепочку на её запястье поправив, целует его невесомо. — Я очарован тобою, Софи.       Жест и слова отточенные — Ричард недаром в высших кругах вращается. Его манеры приводят Софи в восторг, надо признаться. Они не имеют ничего общего со старомодностью ангелов. Впрочем, даже если имеют: вы не понимаете, это другое.       Софи вздыхает.       Она зашла слишком далеко. Окей, ей всегда нравились постарше (дедушки ради, Софи, не настолько старше). О вкусах не спорят. Со сверстниками в романтических отношениях Софи скучно — тем более, со смертными. От них, к тому же, приходится свою натуру скрывать. А найти себе какого-нибудь молоденького вампира или оборотня… всё не то.       Они пришли бы в ужас от: «Привет, меня зовут Софи Винчестер. Ага, та самая! Дочь архангела Габриэля и одного из лучших охотников мира. Пожалуйста, не убегайте? Хэй?..»       Отгоревший поцелуй остаётся на руке невидимым клеймом. Застывает, подобно воску, капнувшему на кожу.       Софи поднимает глаза:       — Знаешь, я очарована тобою не меньше.       Плевать на всё, честное слово. На то, что в любую минуту на неё и Ричарда обратят внимание. На то, что любезность — зачастую всего лишь любезность. Софи с Ричардом часто ими перекидывалась — и раньше они были пропитаны ядом.       С ангелами скучно. С Ричардом — никогда.       Ричард скалится — обычная его улыбка, но:       — Я знаю, мисс Винчестер.       Мистер Роман — мисс Винчестер; две фразы — совершенное оружие.       Софи отпускает руку. Май тяжёл и невыносим. Цепочки висят ласковыми змейками, гладят кожу; волосы кажутся закатным отражением.       Ричард улыбается — и Софи отчего-то уверена, что даже дьявол не мог улыбаться страшнее.       Во всяком случае, дьявол — её родной дядюшка. Ричард — неведомый друг Габриэля — для Софи в детстве ничего не значил. Она не знала его. Она встретила кого-то другого — незнакомого и завораживающего. Смесь тайны, опасности и зла всегда выглядит соблазнительной.       Софи знает, что это ненормально, окей. Знает, что ей стоит угомониться, пригласить на свидание очаровательную одногруппницу или сходить в церковь. Покаяться: Боже (дедушка, это для вида, не слушай, а если слышишь — привет тётушке Тьме), прости, ибо я согрешила.       Я согрешила, святой отец. Потому что во мне — кипящее море и тоска по чудовищу; во мне — банальная, избитая, древняя, как мир, страсть. Я хочу забрать то, что мне суждено не было. На моих ладонях — бурлящая смола и ладан. Я не желаю быть вынесенной на берег, не желаю блаженного покоя и тишины. Боже, прости меня, ибо я не желаю спасения.       Святость моя — тяжкая ноша, тянущая ко дну.       У Ричарда глаза тёмные — океанская глубина. В них слишком много тоски, приглушившей всё остальное. Он бесконечно устал. Если у бессмертных есть дыхание — однажды даже оно может сорваться. Боль носит в себе всякий. Зависит всё от того, желаешь ли ты чужую слышать.       Софи улыбается. Улыбки разбрасывает, как блестящие монетки, выпаянные из солнца, что сбросило полинявшую шкурку.       — Я тоже рада, что ты здесь.       …После вышедший на улицу Дин гневно вскрикивает, переполошив весь дом. Ругается — ты, мерзкая тварь, прочь от моей племянницы, гнусная сволочь, убирайся отсюда, пока я не… Габриэль — тише, парни, тише, мы культурные существа — встаёт между ними, успокаивая.       Сэм на Софи смотрит встревоженно, а Диана — притихшая, знающая всё про секрет младшей сестрицы — бровь выгибает.       Ричард улыбается.       Софи поднимает глаза на невозмутимое небо. Оно, всё видевшее, укоризненно молчит.

///

      Сначала было очень, очень смешно.       Софи крыльями взмахивает — и у Ричарда сметает все документы со стола, на который Софи невозмутимо после запрыгивает. Ричард смотрит на неё нечитаемым взглядом.       — Что? Это ветер.       — Это ты, мерзавка.       — Ветер-ветер. Ветер перемен.       — А ты — бесёнок с мыса доброй надежды и злых перемен, — хмыкает Ричард. — Умеешь танцевать джигу?       Он шутит, не глядя на неё даже.       Софи цокает языком и, усовестившись, помогает собрать разлетевшиеся бумажки.       Софи умеет. Она с языческими пантеонами осторожничает, но юные полубожки, немногим старше неё — хорошо, на пару тысячелетий, — вопросов лишних не задают. Парочка абсолютно неизвестных людям, из кельтского пантеона вообще солнышки. И обожают джигу.       Их с Ричардом пальцы сталкиваются.       — Хочешь, научу?       Ричард Роман — важный человек. Хорошо, сущность. Потому и морщится в ответ на предложение, словно глупость услышал. Он? Танцевать? Древнейший левиафан? Одумайся, глупая.       Софи фырчит.       А потом она танцует.       Не перед ним. Софи Ричарда от работы не отвлекает. Просто позже выясняется, что парочка словно бы из воздуха возникших перед офисом уличных музыкантов отлично знает мелодию. Софи обожает танцевать на улицах— её Габриэль научил не стесняться публики. Они никогда от искушения танцевать удержаться не могли. Всегда, мелодию в торговом центре заслышав, смеялись и кружили друг друга, не обращая внимания на целый мир.       Потому Софи танцует неподалёку от здания, ловя любопытные взгляды идущих с работы людей. Слыша чужой смех и аплодисменты. И совершенно не волшебным образом оказывается, что парочка знакомых девушек, с которыми Софи всегда перебрасывается парочкой слов, тоже умеет джигу танцевать. Просто — за работою офисной и серыми карьерными планами всё забывается. Софи к себе зовёт, чужое смущение улыбкою поддерживающей разбивает, разрезает в клочья, как скучный костюм. Они так и танцуют — она и хохочущие девушки, кто-то из программисток Ричарда, сбиваясь и путая движения. Но — свободно.       Софи совсем про Ричарда в тот момент забывает. Она музыкой наслаждается, пускай кто-то ворчит недовольно на собравшуюся толпу, важным людям пройти мешают, бездельники…       Она, танцу отдавшись, не сразу замечает, как недалеко, у парковки, стоит Ричард. Он мог бы распорядиться их от здания подальше отогнать, но…       Он смотрит на Софи. Лишь на неё одну. Очевидно, забыв про машину, потому что распахнутая дверца таковой и остаётся.       Софи смеётся — и, руку подняв, прижимается губами к кончикам пальцев, чтобы воздушный поцелуй ему послать.       Кажется, кто-то из толпы принимает на свой счёт. Кажется, кто-то оборачивается и поддерживающе свистит.       Ричард смотрит, голову чуть набок наклонив. По нему никогда не прочитать эмоций. Гениального стратега, одного из влиятельнейших людей Америки и древнего монстра никому не раскусить.       Но после толпа расходится. Софи благодарят сбивчиво, доброго вечера желают — и тогда из ниоткуда словно бы Ричард возникает. Честное слово, Софи думает, что он уже убрался прочь, следуя строгому расписанию и рабочему графику, но…       — Чертёнок, — Ричард заправляет влажную прядь за её ухо, по разгорячённой щеке мазнув. — Что ты устроила перед моим офисом?       — Вызывать копов поздно, сэ-эр, — ехидно тянет Софи, играясь и чужое запястье перехватывая. Скользя по нему тихонько. Незаметно. — ваша репутация в целости и сохранности, не волнуйтесь. Понравилось представление?       Ричард смотрит на неё.       Ричард смотрит, господи, блять, то, как он почти никогда не моргает, выглядит жутко. А значит, чертовски Софи заводит. Она дёргает плечом, восстановить дыхание всё ещё не может — рядом с Ричардом это безнадёжная затея. Она стоит, абсолютно растрёпанная, рядом с ним — идеальной собранностью.       Если Ричард — величественное море, то Софи — заигравшийся надоедливый смерч.       Она ждёт, что Ричард её маленькую игру подхватит, но он произносит задумчиво, с лёгкой завистью и отчего-то вовсе не смешно:       — Какая же ты свободная.       Монстры такими не были.       Монстрам свободы никто не даровал, монстров сажали в клетки, ваяя сталь для убийства прежде, чем саму их живую плоть. Левиафанам Бог не подарил ничего.       Но Софи видит ангелов, поцелованных благословением. Знает, с каким трудом её родители из канвы библейской истории выкарабкались. Убеждается снова: от божьих даров спасения нет. Боже, сохрани нас от самого себя.       Монстры, в самом деле, танцевать на улицах бы не стали.       — Отпусти меня — точно буду свободной.       — Отпустить? Это ты, — со смешком напоминает Ричард, руку не вырывая, — меня держишь.       — Вовсе нет.       Софи отпускает.       Она уходит с улыбкою. Зная, что Ричард обернётся раньше неё, потому что:       — Ты, мерзавка, опять стащила мои часы!       А ты, родной, и не заметил. Вновь позволил.       — Не волнуйся, — смеётся, — верну в целости и сохранности! Ну, или на благотворительность продам… С тебя не убудет!       Она оборачивается всё-таки, рукой маша — рядом с подаренной Ричардом цепочкой висят слишком большие для её тонкого запястья часы. На заказ сделаны. Софи в их стоимости не уверена, но наверняка люди оценили бы эти часы дороже, чем адский трон, ангельские перья и божье чудо.       Кражи — вообще-то грех.       Но Софи всегда украденные часы — одни и те же, многострадальные — Ричарду возвращает. Иногда — очень иногда — так же незаметно, как и утащила. Их маленькая игра — незаметно часики стянуть или на краже поймать. Кто быстрее?       Софи, впервые часы стащив, вернула их тут же. Она Ричарда до бешенства доводить не рискует — не хотелось бы, чтобы он вновь попытался её съесть.       Ох, Софи. Кому ты врёшь, милая.       Очень хотелось бы.       Красть часы, танцевать и смеяться в лицо монстру — это так весело. Так весело, как играть с судьбою.

///

      Всё кажется чертовски забавным.       Июньская ночь стискивает Софи в расплавленном омуте, когда та просыпается. С трепещущим выдохом — и чувствуя, как горит всё лицо и тело.       Софи трёт тлеющие румянцем щёки, облизывает пересохшие губы. Ощущает, как всё июньское — воздух, вылинявше-черничное небо, оглушающий запах зелени — стынет и обнимает её прохладою. Июнь жаркий — верный преемник мая, но на контрасте с тем, как пылает кожа, кажется ничтожным.       Софи воздух глотнуть не может. Ругается под нос, бормочет, клянёт всё на свете, клянёт себя, всё дурное, дурацкое, неправильное, родное, желанное, боже, желанное до одури. Святость скомкана, словно одеяло.       Софи утыкается в подушку с тихим стоном.       Ей совсем, совсем не весело.

///

      Софи спрашивает — сердито почти, но позволить себе может:       — Почему?       Тогда ей нет двадцати трёх.       Она зыркает недоверчиво на работающий шелестящим фоном телевизор, где Ричард Роман раздаёт интервью и улыбки. Неизменный лоск и правильные, подходящие для всех объяснения и слова.       В соседней комнате стучат клавиши старенького ноутбука. У дедушки, который может позволить себе новейшие модели одним щелчком пальцев, странные предпочтения. Или, может, ностальгия его мучает.       Хотя — ностальгия у Бога… по ископаемым?       Софи рядом с дедушкой всегда неловко себя ощущает. Словно бы ей некуда деть руки и она пылинки несуществующие смахивает. Смотрит в чашку чая. Но разговаривает сейчас она вовсе не с Чаком Ширли.       Амара — Тьма собственной персоной — улыбается растерянно, отвлекаясь от своего мохито:       — О чём ты, моя дорогая?       У неё — лёгкий французский акцент, элегантный деловой костюм от элитнейшего модного дома Парижа и тонкий шлейф духов. А ещё она терпеть не может, когда её называют бабушкой.       — О Ричарде Романе, тётушка, — отвечает Софи, морщась. — Почему ты… так добра к нему?       Она знает, что у левиафана без поддержки Тьмы обосноваться в этом мире не вышло бы. Прошло слишком много лет. И накопилось слишком много горькой памяти. Софи до сих пор помнит полное ужаса лицо дяди Дина.       Амара улыбается вновь — и в её улыбке сворачивается мягкость беленькой кошкой. Иногда Софи кажется, что в ней больше участия и тепла, чем в её светоносном брате. Возможно, так оно и есть — Тьма принимает всех.       Софи слышала, что когда-то было совсем иначе, но она тётушку совсем не побаивается. В отличие от дедушки.       — А мне казалось, учение моего братца говорит, что доброте не нужны причины, — смеётся Амара. — Мы все её заслуживаем.       Софи кивает, сглатывая комок. Она никогда не видит в монстрах тех, кого нужно слепо истреблять. Софи, в конце концов, вырастает на «Докторе Кто». Родители учат её быть добрее и милосерднее.       — Я понимаю, — медленно начинает Софи, сцепляя руки в замок. — Я знаю, что… он очень дорог моему папе. И… у него просто не получится вторая попытка захватить мир, хах? Теперь, когда мы все вместе и на одной стороне, — она в словах путается. — Хотя Ричард… очень умён.       — Весьма, — подтверждает Амара с весёлым прищуром, склоняя голову набок. Тянется к племяннице, бережно обхватывая её ладони своими. Спрашивает ласково: — Что тебя тревожит, моя дорогая?       Софи с тётушкой видится редко, но как же любит эти встречи. Амара обожает их с Джеком так, как никогда не заобожает дедушка. Ну, с архангелами отношения у Тьмы не сложились — хотя Амаре по душе беседовать с Михаилом и порою навещать Габриэля, — сложатся с их детьми.       — Пожалуй, я, как и дядя Дин, не знаю, чего ожидать, — признаётся Софи, облизывая губы. — Мне… хватило того, что я слышала.       При упоминании Дина лицо Амары разглаживается и светлеет. Она хмыкает:       — Пора нанести ему с Кастиэлем визит с бутылочкой хорошего вина. Успокоить нервишки, — и на племянницу смотрит: — Дину, как и тебе, не стоит забывать, что вовсе не нужно взваливать на себя всю ответственность мира. Ты права — мы все больше не одни. Габриэль и Михаил весьма близки с Ричардом. С начала времён. Обычно даже самая крепкая связь ослабевает, если её не подпитывать, но… — Амара задумчиво замолкает. — Я говорила с Ричардом и он… действительно ими дорожит. Не волнуйся, мне человечество тоже по душе. Я присматриваю за ним.       — Надо же, — ворчит Чак. Он неловко машет Софи рукой, пусть они уже здоровались. Старый у него не только ноутбук, но и видавший лучшие годы халат. Зато уютно. — До сих пор не верю, что это чудище вышло с тобою на разговор. Я в ужасе от того, что оно разумное.       — Посмотри-ка, Софи, кто вылез из своей берлоги, — добродушно язвит Амара. — Хэй, братец, ты говорить с левиафанами и не пытался. Они тебя разочаровали и напугали? Сразу в топку — в мусорную корзинку — в Чистилище и под замок. Ничего не напоминает?       Чак хмыкает, чай заваривая. Он не обижен — Софи это видит. За их с сестрою подколками наблюдать — чистое удовольствие. Часть божественных дебатов они с Джеком даже записывали.       Софи знает: когда-то им вовсе не до шуток было. Из обрывков чужих разговоров понимает: между Богом и Тьмою стояла непримиримая ссора.       Ну, теперь очевидно, что примиримая, но…       — Я не скрываю, что вдохновлялся тобой, — заявляет Чак, присаживаясь рядом с сестрою. Софи вздыхает. — Мы тебя заперли. Я… буду честен, скучал и хандрил. Вот и вышли… коварные зубастики, которым всего мало и хочется разрушить мир. Все в тебя.       — …и с которыми ты тоже не пожелал договариваться, — выгибает бровь Амара. — Знаешь, я понимаю их. Отлично понимаю. Во мне тоже когда-то не осталось ничего, кроме злобы и обиды. За то, что ты отнял у меня самое дорогое. Наше счастье, братец.       Софи неловко.       Хорошо, Софи жутко интересно и самую капельку неловко. Очевидно, они вовсе не хотят, чтобы она уходила — тем более, к тётушке Амаре обещал прилететь Джек, но…       Софи наблюдает за ними. Солнечные лучи по окну стекают, и если прищуриться, можно заметить, как гудит и переливается вокруг вечных созданий воздух. Вечные создания глаза закатывают, шутят, лениво на прошлое сердятся.       Софи с детства знает:       Иногда чудовищами становятся, когда внутри не остаётся ничего, кроме боли и ярости.       Интервью, кажется, бесконечное, несмотря на чётко определённое экранное время. Что же, Ричарда слушать одно удовольствие. Он истинная акула бизнеса и умеет привлечь внимание к скучнейшей из тем. Софи сама на экран засматривается, когда от спорящих Чака и Амары взгляд отводит.       Она знает — Бог действительно левиафанов такими создал. Он всемогущ. Но отчего-то предпочёл их не уничтожить, а обречь на вечное одиночество взаперти. Взращенную из голода и отчаяния жестокость.       Дедушка очарователен — растрёпанный, улыбающийся, отпивающий мятный чай из своей кружки «лучший отец в мире». Но Софи на одно кольнувшее мгновение становится тревожно. И от вида кружки хочется скривиться.       Дедушка так долго был Отцом всего, что позабыл, как быть по-отечески милосердным.       Их мир полон призраков, могильных лилий и слёз покинутых детей. Софи так горько от этого. Её сердце разрывается от сострадания.       Софи боится, что у неё не хватит на всех доброты.       Софи боится, что доброту с любовью спутает.       На всех доброты хватить, пожалуй, могло лишь у Бога. Но Бог подпирает кудрявую голову ладонью, смотрит с нежностью на сестру. И не слышит ничего. Больше ничего. Не желает слышать.       Может, Софи чересчур строга. Может, у Софи просто не хватает доброты на Господа.       — Раз ты в моё имя кого-то создал — я беру их под свою опеку, — тянет Амара. Честное слово, она для Софи настоящая кумирка. — В них много тьмы — и я чувствую, что левиафаны для меня словно родные дети. Они сами ко мне тянутся. И, знаешь, у Ричарда манеры лучше, чем у тебя, братец. Как и чувство ответственности.       — Решила переключиться с Дина Винчестера на кого-то нового? — смеётся Чак, а потом замолкает, на внучку косясь.       Софи хмыкает, плечом дёргая с равнодушием. Боже — ага, дедушка, — опять всплывают сомнительные любовные драмы из прошлого. Софи взрослая сущность — и потому спокойно реагирует. Всё окей. Разное в жизни случается.       Софи игнорирует, как от шутки, простой шутки, всё внутри горит. Просто сверлит взглядом чашку так, что чаю немудрено вскипеть и фарфор взорвать.       Ей двадцать два — и она думает, что никто в жизни не пожелал бы поцеловать Ричарда Романа. Зная, кто он такой, конечно. Софи двадцать два — и от мысли, что она может ошибаться, её разбирает непонятное сварливое раздражение.       Ричард Роман ел людей — ни на что иное его омерзительный рот не способен.       Правда?       — Перестань, — произносит Амара. — Даю, как писателю, совет: не везде и не у всех должна быть романтическая линия. Особенно раздутая на пустом месте.       Тётушка действительно её королева.       Никаких романтических линий с Диком Романом в этой сказке.       — Моя дорогая? — Амара понурость племянницы замечает. — Всё хорошо? Отчего повесила нос? Заверяю тебя, последнее, что хочет Ричард — это вновь вернуться в Чистилище, оно отвратительно, и…       Но Софи дослушать и ответить не успевает — со звонком в дверь заявляется неизменно учтивый и сияющий Джек. Дедушка испытывает двойную неловкость от присутствия нефилимских внуков — сутулится, словно стараясь казаться меньше. Амара на глазах расцветает, расцеловывая племянника в обе щеки.       Джек — её невероятная радость.       Не только её — всё тянущее внутри напряжение рассасывается, когда Джек обнимает Софи. Так, что от пола отрывает. Одна непреложная истина в их мире существует: Джека Клайна-Винчестера никто не заслуживает.       Софи хохочет, на брате повисая:       — Хэй, я тоже могла бы тебя поднять!       — Я выше, — смеётся Джек, кружа её, и Софи притворно-возмущённо дует губы:       — Совсем чуточку! Она не слышит, как стоящий позади Чак улыбается, сестру локтем пихая:       — Гляди-ка. Совсем как мы.       Будто не было между ними ни ссоры в миллионы лет длиною, ни горчащего и неисцелённого прошлого. Амара хмыкает, прежде чем брата в объятия сгрести — и тоже над полом поднять.       Это Софи и Джек заметить успевают — такое зрелище грех упустить.       — Эй!       — Я выше.       — У тебя каблуки!       — Тебе никто не запрещает на них ходить, братец.       Софи улыбается, пока Джек незаметно камеру на телефоне открывает.       Софи совершенно точно обожает свою тётушку. А ещё — её невероятную и, наверное, ожидаемую от Тьмы доброту к монстрам. Мрак — бархатный и всепрощающий — принимает всех и каждого, в отличие от слепящего и выжигающего света.       Доброты в Софи, кажется, нет совсем, как бы она себя ни обманывала.       Доброты, которая, — если появится — обернётся для Софи катастрофою.

///

      Она катастрофою и оборачивается.       Софи двадцать три.       Лис — знакомый, привыкший к ней за те месяцы, что она сюда наведывается — обнюхивает ладошку, прежде чем угощение принять. Софи от искушения дотронуться до больших ушек не может удержаться. Ненавязчиво, одним скользящим движением, руку тут же отдёргивая.       Ричард хмыкает рядом:       — Не дразни его. Всякой божьей твари необходимо уважение.       Софи спросить желает:       Тебе тоже хотелось уважения и отцовского признания? Тебе, созданному пресмыкаться, разлучённому с небом, посаженному на цепь земли? Тебе тоже хотелось не обгладывать объедки, а разлучённых с тобою небес коснуться?       Софи сказать желает:       Мне жаль, что никто тебя не услышал.       Софи попросить желает:       Расскажи?       Она не спрашивает, не говорит, не просит. Ричард рассказывает сам — нехотя, намёками поначалу. Они в заповеднике сталкиваются по чистой случайности. Софи сначала ни человеческим, ни ангельским своим глазам не верит.       Лисы, на удивление, Ричарда узнают, как старого знакомого.       Софи честно не старается попадать в расписание Ричарда и не приходит сюда специально. Но это становится их маленькой традицией — сталкиваться и раз за разом удивляться.       Кормить лисиц. Перебрасываться парочкой слов с работниками. Молчать. Их общение напоминает клоунаду большую часть времени, но не здесь. Традиция — как у её любимых Азирафаэля и Кроули из «Благих знамений», ага.       Ричард даже о Габриэле её не расспрашивает — и слава богу. Софи не хочется разговаривать с ним об отце. Это… становится смущающим и неловким в силу очевидных причин.       Но она улыбается, когда Ричард роняет — словно нехотя, подбирая слова, сокровище от сердца отрывая:       — Самаэль… Люцифер создал фенёков, потому что они напоминали ему Габриэля. Взаправду — неугомонные создания.       — Ох, когда папа в женском обличии, его… её вечно зовут лисичкою, — хихикает Софи и щурится, чувствуя, как тепло расплёскивается в груди. — У родителей даже колечки с лисичками есть. они иногда таскают их так же серьёзно, как обручальные. Взрослые сущности, ну. Влюблённые такие.       Она делится с Ричардом чепухою — и видит, как его льдистый взгляд тает. Словно шоколад на пальцах в июньский полдень.       Ричард при упоминании Сэма Винчестера неизменно фырчит снисходительно, но сейчас он улыбается вновь — не пластиково, искренне. Пускай Софи хочется верить, что из-за неё.       Она его рассмешить пытается постоянно.       Она всех смешит. Только попробуйте не рассмеяться, штраф тысяча долларов, это угроза. Но Ричарда заставить уронить маску — серьёзное достижение.       Впрочем…       Она уже смешила его.       Когда-то Софи отвела на смех Ричарда — не вежливо-напускной, не выскобленный холодным расчётом — воображаемую полочку наград. Сейчас она потеряла им счёт.       И, теряя счёт, потерялась в нежности к его смеху.       — Что же, оттого мне всегда были по душе лисы, — произносит Ричард. Из него выдавить малейшее признание — что-то невероятное. — Они занятные существа.       — Хитрые, умные и свободные, — откликается Софи, наблюдая за мелькнувшим рыжим хвостиком. — Плевали на то, что о них думают. Стащут ваш виноград, сыр, махнут шерстью — и весь мир перевернут. И поминай, как звали — слышен только лай и смех, что никогда не позабудется. Будешь просыпаться каждую ночь, тревожась, не подкрадётся ли к дому лиса. Тоскуешь, когда она не приходит.       Софи настолько увлекается, что прикусывает язык, когда эта вдохновенная тирада обрывается.       Вечные её сказки.       Глупые, нутром наружу, еле дышащей тоскою. Что поделать — Габриэль её этому научил. Неизменным сказкам. Выдумаешь забавную историю — и легче дышать становится. Но вряд ли левиафанам такое по вкусу.       У Ричарда морщинки около глаз собираются в паутинку.       — И заболтать могут так же складно, как вы, мисс Винчестер, — хмыкает он. — Интересную… интерпретацию реальности выдумали люди для животных. Хотя она не отражает ничего, кроме их собственных качеств. Лисы… нечто большее, чем выдуманные роли, — иногда Софи казалось, что такие заминки в его речи — чистой воды издевательство. — Но я ценю, что могу разговаривать с вами свободно. Немногие… меня хотели услышать.       Софи прикрывает веки. Теребит золотистую цепочку с выточенным лисьим хвостиком. Она поправить его не решается — в разговорах есть неизменная граница, незримая чёрная река.       Маленькая, прекрасная мисс Винчестер.       Вы как всегда учтивы, мистер Роман. Убить вас хочется.       — Вечная проблема, — произносит она. — Трудно жить в мире, где в вас видят кого угодно, но только не того, кем вы являетесь. Потому что иначе смотреть не хотят.       — Мало кто оценит клыки и крылья, мисс Винчестер.       Софи давит смешок.       О, знал бы Ричард, сколько в интернете шуток про ксенофилию. А на их стороне реальности — воплощений тех самых шуток.       — Я не про сверхъестественную сущность. Когда вас не хотят слушать, клеймят чудовищем… создают образ, в который сами после и верят… и вам не остаётся ничего, кроме бессильной злости, желания разрушить всё и оборвать все связи… или стать тем, кем вас считают, потому что так проще… мне кажется, это знакомо многим. И людям, и сказочным лисам, и нам. Не так ли?       Ричард молчит, щурясь. В изгибе его губ проявляется намёк на небрежную усмешку — и тут же исчезает.       — Вы проницательны, мисс Винчестер. Но пытаться оправдать чудовище тем, что его просто не поняло общество… не слишком ли наивно?       — Кто сказал, что я оправдываю? — хмыкает Софи. — Я прощаю.       Хорошо, звучит самую капельку напыщенно и смешно. И очень высокомерно.       Ричард смеётся — и в этот раз в нём ни веселья, ни равнодушия. Скрипит заржавело гложущая, вшитая в голос пустота.       — Не пытайтесь простить то, чего не видели и не знали, мисс Винчестер. Вам не под силу говорить от лица всех, кто пострадал из-за меня. Это крайне смелое и безрассудное заявление. Вы крайне добры, но… прощение могут подарить лишь те, кому причинили боль.       Ричард наклоняется ближе. Софи не сразу замечает это — её взгляд проваливается в траву — в текстуры мира, окей; она, вспыхивая от правоты чужих слов, кусает губы и чувствует себя невероятно глупо.       Оттого так сильно вздрагивает, когда ощущает чужое прикосновение. Ричард заправляет за ухо прядь её волос.       — Поэтому, мисс Винчестер, я надеюсь, что мне никогда не понадобится ваше прощение.       Софи в гляделки умеет играть не хуже. Нефилимка она или нет, в конце концов?       Забавно — они с Ричардом однажды в гляделки играли почти официально. Она суть игры объяснила. Ричард от придуманных людьми забав всегда хмурится очаровательно.       — Вы, мистер Роман, говорите так же, как персонажи из мелодрам, а они вам не нравится. Невероятно избитое клише.       — Понимаете всю серьёзность ситуации, мисс Винчестер? Вы настолько мне дороги, что я готов идти на подобные жертвы. Даже уподобиться героям из мыльных опер. Не хочу, чтобы вы о чём-то жалели.       Обиженное и ребячье «не пожалею» почти срывается с губ. Задыхается, тонет в горечи на кончике языка.       Софи молчит, челюсть стискивая. Чувствуя себя маленькой, неразумной девочкой. Возможно, она для настолько древнего существа иною казаться не может. Софи открыта целая вселенная, но что она с нею сделать способна?       Совсем не важно, буквален ли монстр перед тобою. Совсем не важно сияние крыльев. Совсем не важно, каким могуществом ты наделена.       У Софи из слабостей — переломанные крылья, аллергия на мёд и, клише невероятное и печальное, любимое всем сердцем чудовище. От любви ничего не спасает, так? Особенно здравый смысл.       Хорошо, здравый смысл всегда покидал разум Софи, когда злодей в фильме оказывался слишком сексуальным и обаятельным. Все говорившие, что фикшн не влияет на реальность, что вы теперь будете делать?       «Поздравляю, Софи. Ты победила репутацию своего отца и стала главной клоунессой Небес».       — Лисы крайне вздорны, привередливы и горды, — морщит нос Ричард, второму выскользнувшему из кустов лисёнку угощение протягивая. Удивительно, как в газетах об этом не раструбили. очередное достоинство великого мистера Романа. О, смотрите, у нашего застывшего мистера Идеала есть человечность, он купил её на проценты со своих счетов. — И весьма упрямы.       — Пока их не приручат.       Софи чувствует себя обречённой на всё самое нелепо-светлое и несчастное, испытываемое к нему.       Ричард выправляется, смахивает пыль и грязь с идеального костюма — гляньте, вся гордость и брезгливость исчезают, когда речь о лисицах заходит — и улыбается вновь.       Эта улыбка остра, как ритуальный нож.       — Я слышал, как Габриэль зовёт вас оленёнком. Но, мисс Винчестер, я считаю, что от правды не убежишь: в вас слишком многое от лисы.

///

      Софи ненавидит Бога.       Бог позволил ей повстречать Ричарда — и не подарил ничего, что он мог бы от неё желать.

///

      «Мисс Винчестер», — её, маленькую, папа зовёт шутливо, целуя в нос.       («Вы, мисс Винчестер, для меня прекраснейшая леди на свете».)       «Мисс Винчестер», — кивают пустоглазые прекрасные ангелы.       («Вы, мисс Винчестер, так стараетесь выше головы прыгнуть — совершенно напрасно».)       «Мисс Винчестер», — Ричард улыбается, когда она ему флэшку с важными документами вручает. Лично выследила, кто из конкурентов её стащил. Подкинула им взамен почти такую же, но со всеми сезонами «Секретных материалов». Пускай наслаждаются.       «Мисс Винчестер, вы моя посредница со стороны небес, но… может, вас устроить ко мне на официальную подработку? По-человечески? Вы способны приносить мне кофе одним взмахом крыльев». Ну, каков наглец.       Софи видеть ни его, ни себя не желает, но выбора нет, даже если она щелчком пальцев сменит внешность. Они действительно связаны парочкой контрактов — со стороны ангелов.       Софи на Небесах пропадает.       Софи учёбу в университете с работою совмещает — и выгорает медленно, но неумолимо. Потому что Джек с драгоценной Земли не вылезает — окей, она только за него рада, учитывая, что он обещал познакомить всех со своей девушкой. Софи все его обязанности себе загребает. Чёрт побери, ей даже не платят. Валюта на Небесах не в чести.       Михаил косится встревоженно, касается плеча. Спрашивает, всё ли в порядке. Ангелы за его спиною смотрят пусто и тяжело.       Нефилимов они всё ещё опасаются — их принятие не купить милыми улыбками. Джек доказал свою полезность Раю, Софи — нет. Она может озорничать и смеяться, креативные идеи из шляпы вытаскивать, как кроликов, и в безумные цвета расцвечивать выхолощенную серость Небес, но для ангелов она остаётся ребёнком. Бесполезным и мешающим.       (Наверное, поэтому Софи вызывается быть к пугающему всех левиафану ближе.)       Хочешь уважения? Заслужи его. Ради своей особенности потрудиться необходимо — бездари в райской канцелярии не задерживаются. «За красивые глазки ничего не будет».       Софи ненавидят, когда ей говорят это — в шутку ли, всерьёз, одногруппники или преподаватели, которые смотрят на неё так, словно она в слезах умоляет их пропуски простить. Оценку хорошую нарисовать. Расплатиться смазливой мордашкой. Хотя Софи не роняет ни звука.       Софи тошнит.       Она устала, у неё — благодать почти на пределе, синяки под глазами, пропущенные звонки от Айви, потом, потом, потом; она извиняется за пропущенный срок, когда она должна была сдать конспекты и наработки. Преподаватель смотрит странно — осуждающе и с блуждающей ухмылкой.       Сжимает её предплечье, и Софи заторможенно пялится на то, как чужая рука забирается под полупрозрачный рукав её кофты. Она слишком устала, чтобы подвох заподозрить, и надеяться хочет, что ненавязчивые поглаживания ей чудятся. Софи была на хорошем счету — они поговорят, Софи объяснится и завтра принесёт все долги; пообещает, что подобной оплошности больше не допустит…       «Думаю, мисс Винчестер, мы можем… договориться».       Она улыбается вымученно и блёкло, позволяя увести себя в пустой кабинет. Она должна извиниться.       До Софи, выжатой и опустошённой, ситуация доходит пару минут спустя, когда совершенно без надобности поворачивается ключ. Её гладят по щеке снисходительно — Софи хмурится, не понимая и почему-то не скидывая руку. Чужие касания ей неприятны. Когда до неё дотрагивается Ричард, всё чувствуется иначе. Почему-то он всегда был желанным — даже когда Софи ему не испытывала ничего, кроме злости и недоверия.       Всё доходит, когда её загоняют в угол, прижимая к столу; она, оцепенев, запоздало дёргается, отпихивая от себя внезапно ослабевшими ладонями. Вскрикивает, когда её волосы хватают, грубо наматывая на кулак.       — В чём дело, милая Софи? Зачем вы так смотрите? Какой невинный, светлый взгляд, Софи, вы настоящий ангел… Как вы не замечаете, сколько мужчин с вашего курса не отводит от вас глаз…       Слава дяде Дину, который учил её драться врукопашную.       У Софи болит голова, не хватает благодати на то, чтобы исцелить ссадины, расползающиеся чёрными кляксами синяки и рассечённую губу. Её тошнит — кровью, как забавно — и взлохмаченные пряди лезут в лицо. Крылья с трещащим хрустом дрожат.       Они совсем недавно заживают. Обрастают новыми пёрышками — и линька здесь ни при чём.       Спасибо, ебанутые охотники, я в курсе, что моя семья полна отвратительных мразей и мы якшаемся с чудовищами. Святое масло было лишним, поучитесь манерам.       Софи приходит в себя в чужих руках. Осознаёт не сразу, у кого и где оказалась. Кажется, она бьёт Ричарда по лицу, вскидываясь и пытаясь вырваться. Кажется, тот вздыхает — резко и свистяще, сцепив зубы, — прежде чем прошептать «это всего лишь я, старое-доброе древнее зло, не бойся».       Ричард держит её в своих объятиях, потому что она, не может его отпустить. Не может внятно рассказать даже, что случилось. Софи всхлипывает и дрожит.       Она произносит пару сбивчивых, вскрытых задушенными рыданиями фраз, но Ричард всё понимает.       — Одно твоё слово — и та мразь, что посмела тебя коснуться, мой ужин.       Софи вцепляется в чужую рубашку, сминая, пачкая, мотает головою и жмётся ближе. Чувствует, как её целуют в мокрый лоб. Она вся горит — и поцелуй охлаждает лучше льда.       — Останься. Останься, останься, останься.       Ричард остаётся. Хотя у него нет выбора — Софи не может заставить парализованные пальцы расжаться. Вернее, она остаётся у него — в шикарном пентхаусе, оледеневшем, полупустом и неуютном. Похожем на застывшие Небеса, скованные тишиною. Софи понятия не имеет, почему, крыльями взмахивая, думает не о доме родителей, а о нём. Почему сворачивается трясущимся клубком на полу, пока её не находит Ричард.       Понятия не имеет, как из отвращения и страха выросло доверие.       Софи, когда впервые сюда приходит, замечает пылящееся в углу белоснежное фортепиано. Но Ричард никогда на нём не играет. Петь не пытается — глупости человеческие, хотя занятого человека должно что-то отвлекать и расслаблять. Ричард, когда Софи это отмечает, презрительно морщит нос. Редкостный упрямец.       Возможно, Софи только бредится, как сейчас он тихонько что-то поёт.       Сила, с которой она за него держится, нечеловечески безумна.       Возможно, Софи только бредится и:       — Дыши, маленькая, дыши. Слушай моё дыхание и дыши со мною, хорошо?       (Она слушает — и дышит, и онемевшие пальцы оживают.)       — Моя храбрая, сильная девочка, зачем ты себя так мучаешь? Не туши в себе искры, иначе… — и смех печальный. — Я тебя съем, знаешь?       Ричард часто так шутит (или за вежливыми оскалами угрозы прячет). Давным-давно начал. Почти все напрягаются. Габриэль улыбается смягчающе и целительно. Софи — когда-то — подозрительно щурится и жестом Ричарду показывает, что следит за ним.       Сейчас у неё от шутливой, нервно-смешливой угрозы — сладкая нега внутри разливается. У Софи действительно чёртов кинк.       И совершенное безумие, потому что она позволяет в чужих руках утонуть.       — Как же ты меня раздражала, волшебная девочка, — Ричард её ссадину обрабатывает. Придерживает волосы, когда Софи вновь выворачивает — прямиком на его роскошный диван. Лишь вздыхает терпеливо. — И не съесть тебя было. Силёнок не хватило бы. И отрицать незачем — архангелы совершенны. Даже когда невыносимы. Знаешь, как ты меня бесила?       Благодать на нуле. Софи абсолютно беззащитна, как мышка на голом асфальте перед распушившим усы сытым котом, который может схватить её просто так. Слышать подобное — жутко. Но Ричард гладит пылающую щёку; Софи прикрывает веки и жмётся ближе. Она нефилимка — и в груди у неё пляшут бешеную джигу нечистивые возликовавшие бесята.       — Ты любишь себя, Софи. Тогда почему так с собою поступаешь?       Будь у Софи силы — она полушутя рассказала бы, как свои копии перецеловала. Но она молчит, давясь размеренными вдохами.              Ей незачем кому-то доказывать, что она ценна. Её любили с самого детства. Её жизнь казалась мечтой с первого мгновения, как она открыла глаза. Милая, идеальная девочка, которая от пары чужих слов ломаться не должна.       У столь многих такой роскоши не было. У древних существ и миллионеров такой роскоши не было. Софи досталось слишком многое.       — Ты себя любишь, Ричард?       Это звучит чистым издевательством. Он никогда не имел того, что было у неё.       Ричард не отвечает. Он прикрывает веки и неслышимо молится.       Пара минут — и тишину взрезает родной шелест крыльев, а потом Софи слышит взволнованный голос отца, тянется навстречу. Почти вырывается из чужих рук. Видит полуслепо полное тревоги и нежности лицо габриэля.       — Пап…       Ричард, убедившись, что Софи на пол не свалится, отпускает её в подхватившие объятия Габриэля.       И всё хорошо.       Когда рядом родители, всё хорошо.

///

      Диане Винчестер необходимо воздвигнуть памятник. За двадцать три года, что Софи проводит рядом с нею, причин набирается немало. Самая актуальная — Диана всегда слушает её нытьё.       И в шутки превращает, после преследуя Софи невидимыми для всех остальных подколками. Софи сердится, молча кусает губы и метает яростные взгляды — и вкупе благодарна сестре жутко. С нею всё становится капельку выносимей.       Сэм горячий шоколад им приносит, предательски смеётся над абсолютно не смешным анекдотом от Дианы, и Софи глаза закатывает. Боже, истинное чудовище здесь только её кузина. Папа делает вид, будто глупости его не смешат, но Софи знает правду: три сущности всегда могут его рассмешить. Она одна из них. Как и Диана.       То, с какой любовью родители друг с другом болтают о пустяках, и упоминать не стоит.       — Ну, — протирая очки, произносит Диана, когда дверь осторожно закрывается. — Давай посмотрим на ситуацию с позитивной стороны. Ты повалялась у своего ископаемого на ручках! Поздравляю!       — Ура, — слабо тянет Софи, салютуя кружкой.       Сестра её свободную руку сжимает. Некрепко, ласково и ободряюще. Рядом с нею всё ощущается ситкомом. Смешным и очаровательным в наивности да искренности своей фанфиком. У которого, конечно, хэппи-энд идёт в довесок по акции. Диана из лягушачьей шкурки вылезет, но спектакль по собственным правилам разыграет, разогнав бездарных сценаристов. Она великолепна.       — Если бы, — ворчливо и философски изрекает Диана, — твоя любовная драма была сериалом, который крутят по телеку… то вместо рекламы показывали бы, как я точу свои ножи, укоризненно смотрю в камеру, как в «Офисе», и вздыхаю.       — Ты бы вновь начала травить анекдоты, — отзывается Софи слегка сварливо, шоколад отпивая. — Портила атмосферу.       — Не портила, а разбавляла юмором, — торжественно воздевает палец Диана. — Чтобы зрители не приуныли и не утонули в чашке, заклевав носом, как попугайчики. Стыдно тебе, фокуснице, этого не знать.       — Ах, ты же у нас непризнанная гения.       Софи разговор ехидствами поддержать не может. Манящий шоколад, который она обожает с детства, безвкусной порошковой жижей оседает на языке. Софи рассеянно по донышку кружит большим пальцем и молчит.       Она не молчала, когда рассказывала всё — окей, почти всё, про чувства к левиафану кому-то знать совсем не обязательно — родителям. Она не молчала, когда в тишине вечера раздался телефонный звонок.       И Софи, обессиленная и раздражённая, с удивлением узнала голос Ричарда. Тот расспрашивал её — неловко поначалу, неумело — о самочувствии, после — осторожность и деликатность необыкновенная — о сложившейся ситуации. Софи хватило на то, чтобы пробормотать «никаких поеданий людей».       Прежде чем расплакаться.       Она в тот момент ожидает, что Ричард замолчит, попрощается вежливо и поспешно. Звонок сбросит. У него вечные и важные дела круглосуточны. Он вполне может и на сон время не тратить, как и на бессмысленную болтовню.       Ричард разговаривает с Софи час с хвостиком. Софи осознаёт это, когда глубокая ночь сворачивается чёрной кошкой на крышах, а у неё самую капельку саднит горло от смеха. Софи осознаёт, какой незаметной и лёгкой птицей пронеслась беседа — с шутками дурацкими, искренностью хрустальной и доверительно-беззаботными глупостями.       И завершается всё заботливым:       «Тебе нужно отдохнуть, Софи, — как же мягко звучит её имя. — Доброй ночи».       Их разговор оказался спасительным чудом. Софи ожидала, что заснуть не сможет, терзаемая кошмарами, бессонной усталостью и грызущими мыслями. Софи заснула с теплеющим в сердце покоем.       — Хэй, приём, — перед носом шутливо щёлкают пальцами. — Земля вызывает Джесс.       — Не называй меня Джесс, — предупреждающе бурчит Софи, улыбаясь. Она вторым именем не пользуется, но никогда не признается, что уловки Дианы взаправду работают. В реальность возвращают. — Иначе я научу пауков летать. Они атакуют твою спальню, пока ты спишь.       — Жестокая-я, — сокрушается Диана, строя испуганные глаза. — Такого предательства я не ждала от любимой сестрицы. Поражена в самое сердце!..       И на кровать плюхается, изображая конвульсии и пресловутое страшное ранение. Софи хихикает, но спектаклем насладиться не может.       Скулу задумчиво трёт.       От ссадины остаётся жгучее воспоминание. Отец её исцеляет, но не сразу: его нежданно останавливает Ричард. После и сама Софи, осознав план, этому рада. Хотя и сомневается первые минуты, стоит ли пытаться его воплотить.       Ничего страшнее лёгких ссадин, нескольких синяков и потрясения с нею не произошло, но… Окей, это страшно. Софи вовсе не отрицает.       Но в двадцать первом веке до сих пор не все научились слова женщин, переживших домогательства, всерьёз принимать. Отмахиваются, говорят, что это жалкие пустяки. Разбираться в неначатых делах не хотят. От написанных заявлений глаза закатывают и кривятся. Не в чем здесь копаться. Незачем расследования открывать. Лишняя трата времени на ерунду.       Но спустя пару часов Софи сидит в отделении. Её синяки фотографируют. Расспрашивают — поначалу нехотя, недоверчиво скучающе. Уточняют подробности. У Софи совершенно нет сил, но она сглатывает колючий комок в горле и не молчит.       Габриэль нежно баюкает ладонь дочери в своих, клубничный чай из кофейни приносит. Гневно фырчит на чужие сомнения и попытки упрекнуть Софи в клевете.       Софи уверена, что от неё тоже бы отмахнулись. Тем более, ничего жуткого не… Нет, произошло. Она Винчестер — и никогда не сдаётся. К тому же, они с отцом отличная команда. Настоять на своём, заболтать и переубедить кого угодно могут.       Во всяком случае…       — И от богачей польза, — хмыкает Диана. Она серьёзнеет, понимая, о чём сестра вспоминает, и вновь руку Софи сжимает, поглаживая ласково. — Круто, что они не закрыли дело и не отправили тебя восвояси. Деньги и давление влиятельных людей творят чудеса. Нет, если твоё ископаемое не остановится на тебе и станет вкладываться в центры для пострадавших от сексуального насилия… Я его зауважаю. Неиронично.       Софи фырчит, пряча наметившуюся улыбку.       Она не может быть уверена наверняка, но, кажется, Ричард при разговоре и сам что-то такое упоминает. В своей излюбленной манере. Не забывая добавить, какие люди омерзительные.       Учитывая контекст обсуждаемого — в этом случае Софи с ним согласна.       — Например, в твой?       — Ну, до него ещё далеко, — вздыхает Диана, непослушный чёрный локон поправляя. Софи видит, как вспыхивают мечтательными зелёными огоньками глаза кузины. О, Диана о будущем центре может часами говорить — пока что это лишь отдалённые планы, но… Софи безумно сестрою гордится и не сомневается, что та справится и добьётся своего. — Когда соблазнишь свою допотопную ящерицу, не забудь отжать пару миллионов для меня.       — Ди, — Софи глаза закатывает. — Ты меркантильнее демонов перекрёстков.       — О да, я сделаю этих неудачников, — злорадно шепчет Диана, и её комичность уморительна. — Хэй, а про миллионы не забывай. Ты мне должна за то, что ни Айви, ни Джек ничего не заподозрили, хотя твои шпионские навыки, сестрёнка, и влюблённое лицо абсолютно безнадёжны. Полный отстой.       Софи не придумывает ничего умнее, чем показать Диане язык. Диана в долгу не остаётся. Какое взрослое решение конфликта.       — Я привяжу карточку с деньгами к спинке самого большого паука, какого смогу найти.       Диана фырчит возмущённо.       Софи волосы поправляет. Теряется на секунду от того, что они непривычно короткие — до плеч не достают. Да, это всё-таки произошло: истерика вкупе с мелодрамами и символизмом оказались сильней.       У Софи дрожат руки, когда она, пару видео на ютубе глянув, к чертям волосы кромсать пытается. Получается что-то отвратительное, и Софи почти изменяет своим принципам, сдаваясь, но…       Нет, не изменяет-таки. Просить помощи — не значит сдаваться.       Сэм улыбается мягко, соглашаясь разделить битву со стрижкой. Софи отчего-то думается, что папе грустно становится — он всегда косы ей заплетал. Они болтали за своим маленьким ритуалом, улыбаясь, и руки отца были так ласковы. Как и сейчас.       Но Сэм кончики подравнивает, и в глазах у него — Софи в зеркале видит — печаль светлая плескается. Непонятно, отчего. Софи о чужих невысказанных чувства судить не рискует.       — Смотри-ка, тебе невероятно идёт, принцесса, — говорит папа, когда заканчивает. — Боже, ты такая взрослая и красивая. Поверить не могу.       И у Софи отчего-то перехватывает дыхание; и она в самой неизменной вещи теряется — в родных объятиях.       — А вообще, я невероятно горжусь тобой, сестрёнка, — Диана голос подаёт. Её взгляд серьёзен. — И вашим решением. Ты и дядя Гейб, конечно, могли проучить того засранца старыми-добрыми трикстерскими способами, но… вы, как я поняла…       — Решили сделать процесс… открытым и всегласным, — кивает Софи, понимая, что имеет в виду Диана. — Без всяких сверхъестественных сил. Хотя, окей, — хмыкает она, улыбаясь невольно, — здесь постарался Ричард. Мы подумали, что огласка подобного случая и решение через суд вдохновит других. Не молчать. Не стыдиться того, что произошло. Общество начинает прислушиваться, когда случается резонанс. Пусть это станет ещё одним маленьким шажком к миру, где мудаки несут заслуженное наказание при жизни.       — Поднимем же за это кружку горячего шоколада!       Диана шутит, но Софи знает свою сестру. Знает, что они обе, за вечными шутками прячась, могут обсудить что угодно. Самые тяжёлые, сложные и жуткие вещи. И Софи безмерно ей благодарна.       Софи совсем не радостно узнавать, что другие девушки — и выпускницы, и студентки, одногруппницы её в том числе — от этого же человека пострадали. Но радостно видеть, что их начинают слушать. Радостно знать, что они тоже заговорили, вслед за нею. Решились — пусть спустя годы и месяцы. Не боясь больше, что от них отмахнутся.       Некоторые из них, в том числе Софи, решают встретиться — и постепенно находятся иные темы, кроме общей, единой для всех, неприятной и страшной. Софи улыбается, украдкой наблюдая за ними. Может быть, кто-то обретёт в этой маленькой компании настоящих подруг.       Они все догадываются и сплетничают: кто-то помог и не позволил замять дело.       Софи знает, что Ричард сделал это ради неё. Но всё равно думает, что обязательно скажет ему спасибо — не только от себя. От них всех.       — Хоть на что-то мужчины пригодились, — фырчит Диана. — Хорошо, они ещё годятся на то, чтобы их есть.       — Узнаю риторику Айви.       — …А я думала, ты своего ненаглядного Дика вспомнишь.       Как интересно судьба сложилась: и Софи, и Диана без ума от зубастых созданий. Диана могла говорить, что она не приглашала Айви на свидание, но буквально все вокруг замечали: любое проведённое вместе время у них свиданию равнозначно.       Бога ради, не изменится ничего, когда Диана расскажет семье. Айви с ними живёт уже много лет. Софи может представить, как сестра, волнуясь, сообщает об этом отцам под видом важной новости, и Кастиэль бровь выгибает, разливая чай и раскладывая тёплые круассаны: «В чём же твоя важная-преважная новость, милая?»       — Окей, вампирка, левиафан… отличный набор, — загибает пальцы Диана. — Прикинь, как забавно сложилось, если бы девушка Джека тоже оказалась клыкастенькой. Устраиваем семейный ужин, предупреждаем родителей, что приведём своих пассий, а потом заходим с ними под ручку и…       — О, нет, — стонет Софи, представляя размах бедствия под громкое хихиканье Дианы. — Во-первых, пожалей своего отца. Ты поняла, какого. Во-вторых, прекрати надо мной издеваться.       Конец фразы тонет в безмолвной горечи. Софи сильнее несчастную кружку сжимает.       Диана замолкает. Когда шутки её оказываются неуместными, всегда повисает неловкость. Неуютная и тревожная. Похожая на скисшее молоко.       — Семья будет счастлива, когда Джек приведёт свою таинственную особу. Или когда ты прекратишь скрывать очевидное. Боже, все любят Айви, я сама обожаю Айви, я не доверяю тем, кому она не нравится. Но мне ничего не светит. Абсолютно, блять, ничерта не светит.       Хорошо, кажется, это прозвучало попросту жалко. Во-первых, их с Диком… взаимотношения никогда не дойдут до абсурдной шутки Дианы. Во-вторых, шутка. Хватит расстраиваться из-за шуток. Софи живёт в цирке — для неё шутки заменяют хлеб. Она всего-то сменила место фокусницы на роль посмешища.       Софи отлично понимает слово «нет» и отказы — родители с детства её этому научили — и досаждать Ричарду не собирается. Она знает, что дорога ему. Пусть из-за чистой случайности — повезло родиться дочерью его ненаглядного Габриэля. Получить неприкосновенность благодаря нечеловеческим силам и семье. Встретить его в «редемпшн арке», словно попав в юмористическое фэнтези. Невероятная удача — шанс на миллион. Ни больше, ни меньше.       Она вполне готова жить с этим.       — Прости, Ди.       Слышно, как Диана ставит кружку на столик. Чужое сочувствие заставляет нервно дёрнуть плечом.       — Иди сюда. Иди-иди, вредина.       Софи поупрямилась бы. Она на это способна. Но чужие ласка, понимание и тепло растапливают самые грозные айсберги. Согревают заледеневшие океаны. Потому Софи, как бы ни хотела поломаться, послушно утыкается лицом в плечо сестры.       — Да, ты вредина, невыносимая вредина, и очень грустно видеть, как такая вредина переживает, — Диана осторожно гладит её спину. — Но, хэй. Твои чувства важны. Не стесняйся обрывать меня, когда я перехожу черту, окей? Я вижу, как тебе дорого это ископаемое. И, раз так всё сложилось, может, что-то в нём…       — О, ты не захочешь выслушивать, что я в нём нашла, — бормочет Софи, давясь смешком. — Мне жаль твоё время.       — Всё моё время для тебя, сестрёнка. Как и коллекция ножей, если ты захочешь, чтобы я прирезала этого слепого идиота. Ты чудесное создание. В том числе благодаря своим странным предпочтениям. Ну, о вкусах не спорят… В фэндомной части интернета и не по таким сохнут.       Софи не отвечает, в чужих касаниях и шутливо-серьёзных словах растворяясь. Стискивает чужую фланель (о, Диана гордая наследница семейной моды). Она действительно сестре благодарна невероятно. За всё-всё. За то, что та сидит сейчас здесь, примчавшись по первому звонку.       — Ты лучшая сестра на свете, знаешь?       — Конечно, — прыскает Диана, — у тебя нет других сестёр.       Вот поэтому и лучшая — невыносимая, хаотичная и бессовестная катастрофа, которая оборачивает слова против тебя. Но в этой семье все одного поля ягоды.       — И я никогда-никогда не натравлю на тебя пауков.       — Ага, Джесс.       Софи стукает шутливо её по спине, и Диана хихикает, из объятий сестру не выпуская. Проходит больше положенных десяти секунд, но Софи это не беспокоит. И на дианино взволнованное «Мне отпустить тебя?» она отвечает «Нет».       Софи Винчестер двадцать три, и, возможно, она богаче своего ненаглядного Ричарда Романа. У неё самая замечательная семья. Самая прекрасная сестра на свете. И лучшие объятия.       (Ричарду объятий точно не хватает.       Она же замечает, как он на касания реагирует. Не слепая. Видит, как ему нравится, когда она дотрагивается, пытаясь стащить часы. Потому, границы чужие узнав, и касаться старается чаще.)       — Если серьёзно, Ди, то я очень тебя люблю, — произносит Софи, отстраняясь. Минуток сентиментальности она не стыдится совсем. — Ты всегда знаешь, что мне нужно.       Диана улыбается — и от этой улыбки Софи готова поверить, что всё будет хорошо. И в жизнь претвориться могут тошнотворно-романтичные фанфики и ситкомы. От этой улыбки оживают все сказки, что Софи сочинила.       — Конечно, родная, знаю. Очень тебя люблю. Поэтому в данную минуту тебе необходимо…       Она задумывается театрально — и Софи глаза закатывает. О боже, только не…       — Слушай! Купил как-то мужик говорящую сороконожку… — начинает Диана пафосно.       Софи закрывает лицо ладонью.

///

      Софи вполне может стать ангелицей-хранительницей, пусть и неофициально и на полставки. Поэтому она выбирает оберегать свою семью.       Это случается вскоре после разгора с Амарой — и до того, как Софи осознаёт, что смогла уберечь всех, кроме собственного сердца. Осознаёт, что она в настолько простую ловушку попалась.       Софи самой себе надоедливых папарацци напоминает. Но кривится, когда ей об этом говорят — шутя, разумеется.       Ричард Роман припечатывает её к стене — о, папарацци, сумей они в таком положении известного бизнесмена с молоденькой девушкой застать, умерли бы от счастья — и шипит в лицо:       — Вы, мисс Винчестер, настолько жаждете моего внимания? Хотите взять интервью в приватной обстановке?       Софи хмыкает, почти не впечатлённая. Она могла бы выбраться, но это скучно. Софи знает, что Ричард её не тронет — пожалеет в ту же секунду. Когда ещё выпадет шанс быть прижатой к стенке настолько сильным существом? Тех, кто сильнее нефилимов или равен им, буквально по пальцам можно пересчитать.       — Расскажите немного о своей юности, — театральничает Софи. — Какие грибы росли в Чистилище, нам нужно знать больше о местной флоре и фауне? Вы используете белки из человеческих глаз в масках для лица?       В паре сантиметров от неё — чудовище, прячущее клыкастую пасть. Ричард в любой момент может оскалиться — демонстрации силы ни за что не упустит — и Софи может поклясться, что слышит задушенное в горле рычание.       Древнее. Способное разрезать чужие барабанные перепонки. Перед Софи — один из страшнейших монстров мира. Непредсказуемый и своенравный.       Софи смешно.       — Скучные вопросы… Не желаете поговорить о проблемах с отцом? Знаете, переживать и плакать абсолютно нормально. Вы не смогли найти у него одобрение и пытаетесь компенсировать это…       Ричард скалится — по-человечески, но Софи ойкает и замолкает.       Отчего-то лишь сейчас она осознаёт их разницу в росте. Софи ниже его всего на полголовы, но чувствует себя крохой. Наглой юркой птичкой в звериных лапах.       Зародившийся смех захлёбывается в чужой боли.       Софи на запретную территорию ступила. Перелезая через заросшую плющом изгородь, не заметила, что под листьями та обвита колючей проволокой. Можно под гордо-презрительными цветами тоску прятать, поверить, что та с годами заржавела, ослабла, но…       Она никуда от этого не денется.       Левиафаны — опасная ошибка Бога, полный его провал — на одиночество обречены. Они презирают весь мир и ничего, кроме жестокости и голода своего, не видят, озверев от собственной боли.       Софи думает: Господи, почему ты их не уничтожил.       Софи думает: Господи, почему ты позволил ему выбраться вновь.       Софи думает, как хочет прикоснуться к чужой щеке.       — Он никогда не считал, что я его дитя, — хмыкает Ричард, ослабляя хватку. — Сплошное разочарование, пустое место и обуза. Неудавшееся творение. Мисс Винчестер, Бог не мой отец. Можете написать, что я еретик. Вопросы поинтереснее имеются?       Софи всматривается с осторожностью — может, воображение дорисовывает, но… лицо Ричарда на мгновение каменеет. И отчего-то это рисует его уязвимее.       — Мистер Роман, — мягко произносит Софи. — Нам обоим нравится играть, но я не беру у вас интервью. В статьях и репортажах я полная бездарность. Вам незачем отвечать на мои дразнилки.       Ричард отпускает её — каждая черта его напоминает лезвие — и устало вытирает пальцы платком.       Так, словно коснулся осквернённой. Что они могут знать о скверне?       Левиафаны из неё вылеплены. Софи глаз отвести не может — нет ничего более соблазнительного, чем ужасающее.       — Вы следуете за мною, как ослеплённая тень. Если ваша… человеческая родня считает, что посылать шпионить за мною совсем юную леди — это разумное решение и гениальный план… Спешу разочаровать. Выглядит крайне жалко.       — Меня никто не посылает, — Софи поджимает губы. Но следом сладкая, раздражённая улыбка — рой взбесившихся пчёл — их жалит. — Мир не вертится вокруг вашей персоны.       Ричард смотрит на неё.       (Не сейчас, но Софи узнает) —       Левиафаны — неудачнейшая глава из всех, Богом написанных. Им главными героями никогда не стать; у злодеев лучшие реплики и ноль счастливых финалов. Они чужое внимание привлечь не могли. Оттого и вцепились в свой шанс править. Выбиваться на первые полосы газет. Они величайшие монстры — и всё экранное время досталось грешникам.       — Вы вертитесь, мисс Винчестер.       — Потому что мне интересно, — фырчит она, осторожно за ним наблюдая. Ричард пачку невероятно дорогих сигарет крутит рассеянно. — Левиафанам не нужно ничего, кроме еды, демонстрации власти и желания потешить раненое самолюбие. Полагаю, в меню входит месть — отличное блюдо, щекочет не хуже специй. Я не позволю тебе тронуть кого-то из моей семьи, Дик. Шанс упущен.       — Ангелица-хранительница, — смеётся Ричард. Он похож на поджавшего хвост хищника, который когти не выпускает, боясь показать, как коротко их подстригли. Софи упивается тем, что игра с нею не стоит свеч и потери дружбы с Габриэлем. Она живёт на том, что создали другие. Снова. — Пытаешься защищать свою семью? Что же… я ценю преданность. Но беспристрастный ум — ещё больше. Не играй с огнём, Софи. Чего ты хочешь?       — Чего хочешь ты?       Ричард моргает — впервые за долгое время, кажется. Он склоняет голову набок.       Софи не понимает. Ничерта не понимает. почему он не тронул ни её отца, ни дядю Дина. Они все планы и гордость его сломали. Софи всё ещё Ричарду верить не может. Гарант на основе старой дружбы кажется ей ненадёжным, хотя она вечно им прикрывается.       Софи ожидает услышать: «Хочу, чтобы ты убралась вон и не мешалась под ногами, маленький ангелочек».       Софи имеет в виду совсем иное. Все жаждут свободы, а потом осознают, что не умеют с ней жить. Не в силах свободу вынести. Что Ричарду нужно — здесь, на Земле?       — Вы счастливы, мистер Роман?       Ричард морщится — скучающее презрение.       — Вас, мисс Винчестер, волнует не вопрос моего счастья, а благополучие ваших близких. Научитесь на моей главной ошибке: перестаньте недооценивать других. Глупо полагать, будто ваш отец, которым я невероятно дорожу, и ваша тётушка не затрагивали эту тему. Мы пришли к определённому соглашению.       Софи прикусывает язык. У неё досада клокочет в сжавшемся горле. У неё — безрассудство и нахальство винчестерские, жажда справедливости и любопытство в детскость мешаются.       Она этого не стыдится — до тех пор, пока не оказывается перед Ричардом. Софи выражения пустых глаз прочитать не может, но чувствует себя нашкодившей девочкой. Её отчитывают — терпеливо и невысказанно-устало, словно школьную выскочку.       Софи с радостью бы с Ричардом сцепилась. До сорванных голосов. До разнесённого кабинета. Окей, кабинет жаль, он роскошен и великолепен, но Софи вспоминает дианино «мы не уважаем богатых» и фырчит тихонько. Не уважаем.       Софи своих желаний понять не может, но осознаёт с ошеломляющим стыдом:       Она была бы счастливее, если бы Ричард Роман представлял угрозу. Гениальные планы скрывал. Если бы он злился, рычал, смотрел на неё, как на достойную и опасную противницу, себе равную.       — Я всё равно вам не верю, — бурчит Софи с воистину детской вредностью и упрямством.       О, дяде Дину понравилось бы.       — Поверь вы мне, мисс Винчестер, — улыбается Ричард, — я был бы в вас разочарован.       — А вы мною очарованы?       — Так же, как вы — мною.       То есть абсолютно, совершенно никак. Софи щурится и фырчит под нос, отгоняя наплывающее наслаждение. Словесные пикировки — вершина высоких отношений.       Солнце клонится к закату, Софи задерживаться не собирается. Тем более, Ричард, кажется, теряет к ней интерес. Вспышка «Какого дьявола ты здесь шастаешь и шумишь» сменяется обречённостью — Софи не выгнать, пока она не решит исчезнуть сама. У Ричарда связаны руки.       К сожалению, не буквально.       — Ричард Роман — еретик. М-м, для человека вашего положения — крайне интригующе звучит, — нараспев произносит Софи. Она хочет вновь заводной ключик их маленькой игры повернуть, но как только слова слетают с губ, становится отчего-то тоскливо. — Странно, что не атеист. Сенсационный заголовок: Ричард Роман попирает традиционые ценности великой Америки, на благо которой трудится. В чём заключается ваша ересь?       Софи неловко. Она смотрит на расплывающееся кровью небесное пятно и на идеально прямую спину. Ричард так и не закуривает — мог бы позволить, сам себе начальник, — продолжая сигареты перебирать. Кажется, это нервное.       Как и неуловимое движение: Софи замечает, как иногда Ричард хватается за шею. Старается движение плавным сделать, намеренным изобразить. Но выглядит он растерянно и беззащитно. У Софи в груди больше жалости, чем положено.       Больше, чем позволяет даже трещащая по швам святость.       — Бог не есть любовь, мисс Винчестер. Он наказывает тех, кто на неё способен, и называет это даром. Без его даров жить проще. Без его даров жить — милосердие.       Софи ничего не спрашивает. Вести беседы о том, кто является частью её семьи, кажется странным. Неуместным. Почти пугающим. То секундное тревожное чувство, что она испытала рядом с Чаком Ширли, возвращается на мгновение вновь.       — Только меня, Софи, он и в этом не пощадил. Достаточно ереси, как думаешь?       В шорохе крыльев невозможно прочесть ответ.       — Весьма невежливо, — усмехается Ричард, но Софи его уже не слышит.       Это было так давно и столь многое изменилось, что стало почти смешным.

///

      Он последний, от кого Софи ожидает получить сообщение: «Свободен вечер. Могу приехать?»       Диана уезжает полчаса назад. Сэм вызывается отвезти её к родителям. Целуя дочь на прощание, говорит — тревога полузаметная, — что останется у брата до завтра, Кас попросил помочь, не хочет ли Софи поехать с ними и… Софи качает головой и улыбается — честно-честно буду в порядке. Машет отцу с кузиной на прощание.       Раступивший после сообщения, полученного утром, день становится всё чудесатее и чудесатее.       Видеть Ричарда в их доме — что-то невероятное. Он портит всю царящую гармонию неизменной чопорностью и важностью. Королева Англии смотрелась бы на их кухне органичнее, чем Ричард Роман.       Хорошо, случалось, что он заглядывал к ним в отсутствие Сэма. Тогда же спускался с небес вечно занятый Михаил, заявлялся Джек, и Софи искренне наслаждалась их компанией. Глядя на отца, Михаила и Ричарда, сразу можно было сказать, что их связывает нечто важное и всем остальным неведомое.       Михаил улыбался расслабленно и довольно. Софи сама поражалась тому, как менялся её архангельский дядюшка. Вечно собранный и серьёзный, когда он встречал брата и друга, то казался невыразимо счастливее. Его тревожные морщинки разглаживались. Даже — никто не поверит — пробуждалось от беспокойного сна тонкое чувство юмора.       Габриэль сиял, и сиял, и сиял ещё ярче, шутя наперебой. И Ричард, равнодушный ко всему Ричард, глаз не отрывал от архангелов. Так, словно насмотреться на них не мог.       Они с Софи спорили весь ужин напролёт, но по-доброму, изящно и весело. И ни о каких страхах и ужасах больше не думалось.       Однажды Софи на своей старенькой гитаре сыграть вызвалась. Мелодия в голове у неё вспыхнула, когда она внимание Ричарда заново перетянуть на себя решила от его беседы с Джеком. Звучит как банальность невыразимая, верно?       Банальность: когда Софи играть закончила и поймала чужой взгляд, невыразимо живой и тёплый для чудовища, в голове у неё пронеслось содержательное:       Блять. Она попала. Как там было? Искра, буря, безумие, осознание, что всё пропало.       И сейчас никого, кроме Софи и Ричарда, в доме нет. Софи растерянно смотрит то на невозмутимого левиафана, то на нежданный сюрприз.       — Я не ошибся? — Ричард выгибает бровь. — Ты всё ещё любишь играть?       Не с ним в дурацкие кошки-мышки. На музыкальном инструменте. Софи, не дыша, на новенькую гитару смотрит. Любит? С детства обожает, она ещё тогда гитару Габриэля и уши всех окружающих мучила. Ну, у них половина семьи в этом хороша, хоть группу собирай, и Софи вовсе не лучшей участницей будет. Она с отцом или Чаком не сравнится.       — Спасибо, — бормочет Софи, теряясь. Улыбается всё-таки — искренне и нежно.       Потому что она действительно благодарна. Как и за то, что Ричард выкроил для неё время. Он вообще брезговал в винчестерском доме появляться — и на невыразимые жертвы ради Габриэля шёл. Ричард мог бы смотаться по своим таинственным (и к — сожалению или счастью — вовсе не злодейским делам). Он беспокоиться о ней не обязан.       Чудесатости на этом не кончаются. Спустя полчаса Софи зависает, пялясь на Ричарда, снявшего пиджак. Потому что:       — Мне нужна секретная информация, — серьёзно произносит Ричард, трагическую паузу выдерживая. — Рецепт вашей с Габриэлем выпечки. Ни в одном кафе такую не найти. Я… весьма недоволен этим обстоятельствам.       Попался. Подсадили они с отцом его на сладости. Можно сказать, что Ричард злодейскую арку на них и променял. Недаром говорят, что без вкусностей можно и озвереть — Софи, пару дней без сладкого проведя, сама встаёт на путь дьяволизации.       Софи невозмутимо плечами пожимает — нашёлся манипулятор, где шантаж, угрожающее сексуальное давление? Ноль из десяти, не выдерживает никакой критики — и заявляет:       — Почему бы не помочь мне приготовить что-нибудь?       Чисто технически: если она сфотографирует Ричарда, с подозрением смотрящего на тесто для пирога, весь интернет будет в восторге и умилении, так что… Ничего страшного, если она это сделала?..       — Я не буду их выкладывать, — Софи честнейший взгляд из своего арсенала достаёт. — Обещаю! Хочешь, удалю?       Она душою не кривит. Уважание чужого личного пространство — залог адекватных отношений.       — Оставь, — хмыкает Ричард. — Ты должна иметь компроматный материал.       Диана уезжает, но тянется волшебным феиным хвостиком её волшебство. Словно они застряли в бездарном фанфике. Софи глазам собственным поверить не может и моментом насладиться.       Нет, она наслаждается: сюрреалистичным видом чёртового Ричарда Романа, который пытается под её контролем (вам лучше не знать, какое удовлетворение Софи ощущает) что-то готовить; растекающимся смехом; запахом теста; и сонными лучиками, что путаются в их пальцах. Случайными касаниями, которые вспыхивают, как рождественская гирлянда.       Тем, как Ричард слушает её с блуждающей полуулыбкой. Почти не вредничает. И даже не возражает против того, чтобы включить на фон для готовки Тейлор Свифт.       — О, я могу сыграть эту мелодию, — радостно откликается Софи, заслышав одну из любимых песен. На секунду о присутствии Ричарда забывает. — Ещё в семнадцать её выучила!       — Новая гитара так и просится в твои руки, — мягко произносит Ричард, и Софи поворачивается к нему. — Что? Мы уже залили тестом яблоки, и я знаю, как разогревать духовку, не беспоко…       Он не договаривает. Софи, которая с края миски оставшееся тесто пальцем снимает, чтобы попробовать, замирает.       Ох, конечно. Прекрасное клише. Ричард смотрит, как Софи облизывает пальцы — и, чёрт побери, она не дочь Габриэля, если позволит себе смутиться или перестать озорничать.       — Что? — Софи пытается святую невинность изобразить. — Хочешь попробовать? По-моему, мы классная команда с крутым тестом.       — Не боишься, что я откушу твои пальцы? — насмешливо интересуется Ричард. Его зрачки мечутся, разбивая застывший взгляд. — Ты слаще теста.       — О, я не настаивала на том, чтобы ты облизывал мои пальцы, но теперь не могу удержаться, — играет бровями Софи. Наконец-то этот фокус пригодился. — Кусай.       Наверное, она до конца не верит, что Ричард действительно лизнёт её руку. Но это случается — и Софи не оказывается готовой. Застывает, в ощущениях и захлебнувшемся биении сердца теряясь. Во рту пересыхает. В ушах гудит.       Чувство самосохранения кричит, вопит, срывается тревожною сиреною: перед нею — плотоядное чудовище. Ты кладёшь ему в рот пальцы, глупая. Не забывай о лике его истинном, не забывай об осторожности, не забывай, одумайся, очнись, смахни это наваждение, беги.       Пульсирующее «беги» стекает щекочущим теплом по венам. Сворачивается ноющим клубком в животе. Перья на крыльях дыбом встают. Румянец кусает щёки.       Голову ведёт и, честное слово, Софи в одном шаге от стола — и от того, чтобы на него запрыгнуть. Она с детства от этой вредной привычки избавиться не может так же, как сейчас от навязчивой мысли — одно мгновение отделяет её от того, чтобы Ричарда притянуть к себе. От въевшегося в мозг образа: сирена в голове продолжает захлёбываться ужасом, пока Софи позволяет себя целовать, целовать, целовать, и чужой лик обнажается, сползая маскою, как сползает с Ричарда всякая сдержанность, а с Софи — позолоченная чёртова святость.       Капелька теста срывается с пальцев, руша все фантазии — и приземляясь прямиком на рубашку Ричарда. Без сомнения очень дорогую.       Капелька совсем крошечная. но Ричард, отпрянув, лицезреет расползшееся на ткани пятнышко так, словно поверженный император — крушение целой империи.       — Ну, — неуверенно произносит Софи. — Я предлагала тебе папин фартук…       Предлагала: и Ричард в то мгновение почти испепеляет её взглядом. Так же, как сейчас испепеляет пятно. Софи отчего-то вновь хочется хихикнуть. У Габриэля самая прекрасная и позорная коллекция фартуков. Представлять что-то из неё на Ричарде — о, у Софи новый способ поднять себе настроение.       Ричард невероятно очаровательный.       — Оно незаметное! Застегнёшь пиджак на все пуговицы…       — Заметное, — бубнит Ричард. — Эту рубашку ничто уже не спасёт. В глубине сердца я всегда буду знать, что она испорчена. Появляться в таком виде — неприемлемо.       «Королева драмы», — думается Софи, и в ответ тянет невинно (простите, невинность у вас просроченная, как сделать возврат товара?):       — Ну, раз она обречена…       Дальше Софи не думает, шаловливому порыву поддаваясь: хватает грязную миску и с невинным видом размазывает остатки теста по его рубашке. И по чужой щеке — коротким, обжигающим касанием.       Ричард столбенеет — боже, уморительно, и Софи заходится мстительным смехом. Она обязана запомнить навеки его лицо.       Софи смеётся — и взвизгивает от неожиданности, когда Ричард не остаётся в долгу. Тесто вязко стекает по её шее, забираясь под горловину футболки.       Ах, вот как. Значит, вызов.       Вечер чудесатый. Невероятно чудесатый: за пару минут они в тесте перемазаны оба, и Ричард смеётся рядом с Софи так же, как с архангелами своими ненаглядными.       И томительная сладость растекается на языке, когда Софи улыбается. Наблюдает за ним по-птичьи.       Ричард тянет руку — необратимость обречённая — и касается её щеки. Словно месть их маленькую обоюдную продолжает, размазывая по коже тот бардак, что они устроили. Большой палец тонет в солнечной ямочке. Потому что Софи улыбаться перестать не может.       — Человеческие тела… странные, — говорит Ричард, наблюдая за ней с приглушённым восхищением и напускной небрежностью. — Но это…       — Поцелуешь, раз так понравилось?       Софи только мечтать может о том, как Ричард её расцеловывает в ямочки на щеках. Этот жест так нежен. Так не похож на него и на всё, что он мог бы желать.       Поэтому от того, что Ричард меняется в лице, отстраняясь, ей не горько. Не горько. Почти. Но она ресницы прикрывает, кивая и уважая немой отказ.       Время разогревать духовку, ставить пирог и оплакивать рубашку. В одном кинематограф точно прав: дьяволы и прочие твари носят Прада.       Софи смотрит виновато. Её детская проделка начинает казаться неуместной.       — Ну… у тебя есть в машине запасной наряд? — и выразительный взгляд Ричарда ловит. — …Нет? Серьёзно? Кто ты и куда дел мистера «меня-ничем-нельзя-застать-врасплох»? Не слишком ли много владельцев сменилось у этого облика?       Ричард раздражённо испачканный рукав дёргает, и одно ясно наверняка: ему придётся рубашку куда-то деть, пока тесто не застыло на ткани. Софи прикусывает губу, чувствуя себя чертовски (не)везучей.       — Эм… это в любом случае нужно снять и умыться, — тыкает она Ричарда в плечо. — Так что бегом в ванную, я тебе что-нибудь поищу…       — Как же я сразу не разгадал твой гениальный план, — насмешливо тянет Ричард. Стыд сразу тает, сменясь досадою на, что Софи успела убрать муку и не способна макнуть это гремлинское чудовище в неё лицом. Но затем тон расцвечивает настороженностью. — Поищешь?..       На пару мгновений воцаряется тишина — обречённая и весьма, весьма ехидная, потому что из вариантов остаётся неизбежное:       — Рубашка моего отца к твоим услугам, — невинно возглашает Софи и откровенно наслаждается.       Наслаждается выражением лица Ричарда Романа, которому предложили надеть что-то из гардероба Сэма Винчестера. Кажется, что всё мироздание объяла потрясённая тишина. Так же, как объяло молчание Ричарда. Но кто, если не Софи, могла изречь подобное кощунство?       Судьба складывается, подобно дурацкой шутке: интересно, как они в данной ситуации оказались?       — Хэй, всё законно, никаких краж, — фырчит Софи, еле удерживаясь от смешка. — Однажды я утащила у папы рубашку, могу поделиться именно ею. Она в приличном состоянии! Честно. Так что, технически, теперь это моя рубашка.       — Фланелевая.       — В точку, мистер Роман. Вы сразу ощутите причастность к нашей семье.       Отвращение с истинным ужасом смешано — и с них картины писать хочется. Уморительно, каким беспомощным способен выглядеть бизнесмен, если испачкать его рубашку. Софи легонько прикусывает щёку изнутри, больше не пытаясь сопротивляться щекочущей нежности, нахлынувшей на неё.       — Я её не надену, — упрямится Ричард, источая презрение. — Может, она заразная.       Софи улыбается — и всё-таки давит желание встать на носочки, чтобы взлохматить его волосы. Однажды она это сделает — и Ричард взглянет на неё с ласковым вопросительным возмущением.       — Заразная чем? Низменными чувствами простых смертных?       — Ими и без того меня заразили вы, мисс Винчестер.       …Софи готова покинуть место их словесного боя, позорно сдаваясь: у неё не находится спасительно-язвительных слов для достойного ответа. Она шутливо замахивается на невозмутимого Ричарда полотенцем, проверяет духовку и спешит ретироваться в ванную.       Тёплая вода помогает смыть тесто, но не жгучий румянец. Софи, умывшись, устало в зеркало смотрится, прежде чем вопросом задаться:       Какого чёрта она предложила Ричарду невероятно важную для неё рубашку? Какого чёрта он с таким удовольствием у них дома сидит? Какого чёрта он… хорошо, у Ричарда ко всем индивидуальный подход. Он по-своему каждое существо в своих целях доводит.       Ричард слабостей не терпит, и Софи со своей симпатией — один уязвимый пернатый комочек. Она не понимает совсем, как до сих пор остаётся ему интересна. Настолько, что он сыграть на гитаре просит. Дурачится вместе с нею. Софи практически не узнаёт его — как не узнавала когда-то, видя, как Ричард болтает с её отцом.       Ричард ценит изящные и красивые вещи. Роскошь. Умных и ответственных людей. Профессионалов своего дела, искренне им горящих. Науку, в которой человечество разбирается хуже левиафанов и ползёт вперёд, как бескрылая улитка, но стремится к лучшему. Искусство — его никаким чудовищам ни скопировать, ни повторить.       Левиафаны ценят то, что им — почти всемогущим рядом с людьми, хрупкими бабочками-однодневками — недоступно. То, что они украсть и присвоить не могут. Левиафаны не трогают то, что по праву или без него забрать, себе не могут — и тронуть желают сильнее всего. У левиафанов дикий, разрушительный голод, безумное неистовство — и железный самоконтроль.       Нравиться левиафанам — танцевать на раскалённой грани клинка, пытаясь нечто новое, неведомое им измыслить, впечатлить; нравиться левиафанам — творить на излёте последного вдоха.       Софи не понимает, чем Ричарда зацепить способна.       Нефилимов в мире, кроме неё и Джека, не осталось. Но она не исключительна. Вернее, не таким образом, каким можно поразить бесстрастных и жестоких чудовищ. В Софи нет поразительной искры и красоты, что стоят на краю истошного, уродливого надрыва. У С офи музыка ластится к пальцам, звенит в струнах, но она не гениальна. Софи поёт и танцует, люди глаз не отводят и восхищаются, хотя её голос вовсе не подобен ангельскому (иронично, конечно), а движения — не безупречны.       Софи всю себя отдаёт тому, за что возьмётся. Софи о любимых занятиях, в котором она не на первом месте, говорит с горящими глазами. Не боится, что станет выглядеть глупо. поэтому и дурачится, и смеётся; смотрит с лукавой честностью и честной лукавостью, придумывает добрые сказки про лисиц, принцесс и чудовищ. Её сердце нараспашку — и до него не дотянуться, как до верхушки высочайшей башни — и она его не стыдится.       Софи полна невероятной внутренней свободы — и больше у неё ничего нет. Ничего, кроме свободы, любви к жизни и близким и смешливого любопытства. Которое слишком часто сулит беду.       У Софи шутки почти такие же дурацкие, как у Дианы. У Софи — искренность пылкая, глупая и наивная подчас. У Софи — витилиго, изгрызшее кожу и обвившее всё тело, подобно белоснежной змее. Она сплошная неидеальность — манящая, необычная… но вовсе не та, которую хочется поставить на полку, как редкий трофей, и хвалиться.       Потому что такие, как Софи, пылиться среди роскоши не могут.       Потому что такие, как Ричард, питают слабость к идеальным коллекциям — прекрасным, искусным и неживым.       Если Софи когда-то желала азартной игры — выплеска адреналина и очередной победы, хорошо, у неё тоже была своя небольшая доска достижений — она проиграла. Если Софи желала до звёзд дотянуться — она в их сиянии утонула.       Софи думала: как же будет забавно. Притянуть на себя холодный и равнодушный взгляд. Раскрасить серые оттенки чужого бесстрастия яркими и весёлыми цветами. Превратить скуку в хаос.       Софи думала: у неё не появится иного шанса пофлиртовать с кем-то настолько интересным, жутким и древним. Тяжко быть ксенофилкой, когда половина существ ближайшего круга — твои родственники.       Софи знает: всё зашло слишком далеко.       То, что начиналось с легкомысленного и наивного, закончилось тем, что Ричард всё-таки съел её сердце. Фигурально выражаясь, но всё же. Совсем как Хаул из Ходячего замка — сердце её тёзки. Софи, возомнившая, что весь мир обнимет крыльями, ошиблась.       Так случается со всякой самоуверенной молодёжью, верно?       Софи, переодевшись, вниз спускается. Моргает растерянно — она почти потеряла ход времени, потому что пирог уже маняще дымится на столе. Ричард скучающе — или маска очередная — вслушивается в альбом, который играет по второму кругу. Снова рефлекторно трёт шею, словно пытаясь невидимую рану зажать.       Вскидывается, выпрямляя плечи, когда слышит шаги.       — Что у тебя на футболке? — спрашивает он с ленивым любопытством.       Софи хмыкает, край чёрной ткани одёргивая.       — О, это инопланетянин из фильма. «Веном», — улыбается, понимая, что зубастая тварь напомнила Ричарду его самого. — Не смотрел?       — Не интересовался, — усмехается Ричард. Вообразить, будто серьёзного левиафана зацепит супергероика — тяжкое обвинение. — Интересно… люди любят монстров. Странные они существа.       — Мне по душе монстры, ваша честь, — тянет весело Софи, дёргая плечом. — А Веном владеет моим сердцем.       Она взглядом по чужой измаранной рубашке скользит и фырчит недовольно — ну и чего не снял? Куда гордость делась, чтобы в грязном сидеть?       — Я ждал, когда ты принесёшь рубашку, — невозмутимо отзывается Ричард, выглядя подозрительно довольным. — Но вообще я сделал заказ… чтобы мне привезли что-то нормальное. Буду рад, если ты встретишь курьера.       Ах, богачи. Софи застывает тут же, бровь выгибая. Ей не послышалось?       — Что? Ты… согласен на фланель?       — Ну, — чопорно цедит Ричард, поднимаясь с кресла, — при условии, что мы с тобою заключим маленькое соглашение — и никто об этом не узнает.       Софи чудится, будто над нею хохочут семь чеширских котов и бесята из тихого омута. Вечер чудесатый. Невероятно, дико, чудовищно чудесатый — и когда такое заявляет фокусница, это что-то да значит.       Софи находит в шкафу пресловутую рубашку — свою комфортную рубашку, она, стащенная у Сэма, с неё свисает. Как и — капельку, но всё же — с Ричарда, который умудряется сохранять своё достоинство даже в позорной фланели. Затасканной фланели, надо уточнить. Окей, в затасканной фланели и с абсолютно расстрёпанной причёской — потому что Софи удержаться не может и всё-таки его волосы взлохмачивает. Убегая на кухню за пирогом прежде, чем её кара настигает.       Софи вечер этот бережно хранит в самом сердце.       Потому что Ричард вновь и вновь заставляет её засмеяться, обо всех печалях и горестях забывать. Про Небеса и мудаков не думать. Раствориться в невероятно живом и сладком мгновении.       Потому что Ричард предлагает — снисходительность мнимая, — «включишь Венома? мне нужно знать своего конкурента», и Софи, кажется, от восторга едва ли не визжит.       Потому что они смотрят, и Ричард критикует буквально всё, каждый кадр и сюжетную логику, и Софи весело спорит с ним до полуохрипшего голоса; и крошки от пирога оседают кисловатой мягкостью на языке; и Ричард, чёрт побери, выглядит нереальным и домашним. Ощущение абсолютно сюрреалистичное.       Софи сама не замечает, как опускает голову на чужое плечо. Её приобнимает чужая рука — и невероятный покой. Он должен в ней разочароваться, когда узнает, насколько ей с ним комфортно.       Софи крадёт с тарелки последний кусочек пирога — и Ричард смотрит на неё оскорблённым взглядом хищника. Ближе наклоняясь. Софи, честное слово, сопротивляться не стала бы, завяжись у них крошечная потасовка.       Ричард тянется к ней — словно немножко сладости из рук выхватить желает. Софи фырчит, улыбаясь, и взгляд на экран отводит — хорошо-хорошо, можем поделить честно, кусай…       Холодные губы накрывают ямочку на её щеке.       Софи очень надеется, что сможет пережить этот вечер.

///

      — Милый, — зовёт Габриэль, и в его голосе — расплескавшееся веселье. — Отца ради, перебери зелень. Что это вообще такое, ведьма моя незадачливая: в одном и том же ящике твои волшебные травки и укроп.       Из гостиной доносится что-то невнятное, и Габриэль глаза закатывает, заставляя Софи фыркнуть.       — Шустрее, Сэмми, шустрее! Или мы с Софи покрошим всё в салат и заправим елеем.       Софи давит смешок, наблюдая, как отец несётся на кухню, в панике хватая ящик с травами, и с виноватым видом удаляется в свою… мастерскую? Ведьминскую? Вернее, удалиться пытается. Габриэль со вздохом запропастившиеся прежде очки опускает в чужой карман, на что Сэм бормочет «спасибо, родной», быстро в щёку целуя.       Софи смеётся вслед:       — Удачи, пап!       Потому что понять — обычная зелень или колдовская… не допрашивать же петрушку, волшебная ли она. Софи в ведьмовстве ничерта не разбирается и только восхищаться отцом может.       — Поможешь с овощами, принцесса?       Она понимает, что не сразу чужие слова разобрать может: Габриэль перед лицом дочери ладонью шутливо машет. Приём-приём, родная.       — Ох, конечно, пап. Сейчас.       Софи в последнее время в облаках витает. Фигурально выражаясь: её крыльям всё ещё необходим отдых. Софи ничего поделать с собою не может.       Она внимательный взгляд отца не замечает, как и то, что небрежно подхваченная миска грозится перевернуться от неосторожного движения. И переворачивается.       Софи, ругнувшись под нос, тянется за луковицами. Габриэль рядом опускается, помогая их собрать.       — Принцесса, прости, но это очевидно, — вздыхает он. — Совершенно очевидно.       — М-м? — рассеянно хлопает ресницами Софи. — Очевидно, что наш лук выпустил такие гигантские стрелки, словно планирует захватить дом и выжить нас отсюда?       Габриэль молчит, в луковицы вглядываясь, а после посмеивается тихонько:       — И правда. Придётся нам разбить все его надежды и чаяния, отправив на сковородку, — Софи слышит в родном голосе усталую улыбку. — Но я не о том. Ты сама не своя, оленёнок.       Софи бесконечно дорожит тем фактом, что отец не требует от неё скорого ответа. Они занимаются овощами, обречёнными стать ужином, в повисшей тишине. Шум воды заставляет тревожное волнение уняться — но лишь на пару минут. Софи перемывает овощи гораздо дольше и тщательнее, чем обычно, лишь бы к отцу не оборачиваться. Она выключает кран — нехотя, впрочем, — лишь тогда, когда обнаруживает, что второй раз пытается вычистить от невидимой грязи один из ножей.       Габриэль мягко улыбается.       — Эти украшения взяли рекордную высоту, — говорит он, пока Софи застёгивает на запястьях подаренные Ричардом цепочки. Она снимает их перед тем, как мыть овощи. — Обычно спустя пару недель твои блестяшки меняют место жительства.       Ох, да. Софи вовсе не против, что все её украшения рано или поздно оказываются на сороке-Диане. Она лишь счастлива порадовать сестру. Глаза кузины горят ярче и милее изумрудов. Тем более, Софи не особо украшениями дорожит — почти всеми, разумеется.       Она с лёгкой улыбкой трогает цепочку, обвивающую запястье. Подарок Ричарда становится её комфорт-вещью — и без него Софи чувствует себя неуютно-обнажённой.       — У Ди уже целая сокровищница.       — Да, всех дракониц наша Диана давно перещеголяла.       Софи фырчит. Ричард перестаёт быть её любимым врагом — и оттого врагами объявляются овощи. Пусть не настолько близкими сердцу. Софи сегодня совсем не аккуратна — Габриэль приподнимает бровь, наблюдая, как дочка терзает овощи.       — Принцесса, если ты таким образом пытаешься признаться мне в том, что совершила убийство…       — Пап.       — Скажи, что не оставила следов, с остальным разберёмся.       — Пап…       — Молчу!       Софи сдувает с лица чёлку. Руки слегка подрагивают, поэтому она откладывает в сторону нож. Габриэль как раз заканчивает с мясом и со вздохом тянет к себе овощную доску.       Да, Софи совершила убийство. Полное и окончательное убийство моральных принципов. А ещё — какого-либо чувства стыда.       Ричард на предложение спасти испачканную тестом рубашку отмахивается. Говорит, что всё равно она обречена — в жизнь не наденет даже после стирки.       Поэтому её надевает Софи. Она не сразу на это решается. Ричард, уезжая, про рубашку не говорит ни слова, отмахиваясь. Не нужна ему неидеальная вещь. Рубашка после стирки выглядит не столь презентабельно, как прежде, но… для Софи становится дороже. Она любит вещи, за которыми прячутся истории.       Софи плохо спит — крылья ломит, ноет голова и кошмары не желают выпускать из лап. Она среди ночи просыпается, чувствуя себя сломанной и больной. Распахнутое окно не спасает. Софи прикрывает веки. Хоть что-то из целебных трав у отца проси — да родителей будить в поздний час не хочется…       Она на часы взглянуть пытается — вспыхнувший экран телефона режет глаза — и улыбается. Потому что уведомления о новом сообщении замечает. Ричард немногословен — и не разменивает время на долгие переписки, но неизменно желает Софи спокойных снов. Как сейчас.       В этот момент Софи о рубашке и вспоминает. Стаскивает пижаму, выдыхая с облегчением, потому что спать при такой жаре в ней невозможно. Чужая рубашка — чужое пространство, но у Софи нет сил думать. Она в ткань, всё ещё хранящую отголосок дорогого парфюма, зарывается. Сворачивается клубочком.       Софи вспоминает о том, как они с Ричардом, допоздна засидевшись однажды, на звёзды смотрят. Может быть, в тот миг на них лился свет, что пылал давно, во время Эдема, и лишь сейчас серебряною рекою достигал Земли… Софи не знает. Но знает названия созвездий, что Ричарду показывает, — и он слушает внимательно. Пожалуй, звёзды — то, что через века объединяет всех.       Софи вспоминает, как они пьют кофе (возможно, секрет поразительного терпения Ричарда к человечеству заключён в американо) и на короткие мгновения их плечи соприкасаются.       Софи отключает телефон — и больше не видит кошмаров.       Но сейчас она не знает, что отцу сказать. Поэтому молчит, ловя брошенные украдкой ласково-встревоженные взгляды.       Сэм приносит зелень — вернее, часть к ужину, целый ящик ему быстро не разобрать — и убегает обратно, получив от Габриэля новую порцию шуток и нежных поцелуев. Софи подавлена — но не улыбнуться не может.       Она догадывается, каким путём стоит пойти.       — Вы такие… влюблённые, сколько бы лет ни прошло, — произносит она искренне. Сущая правда. кажется, что с годами их связь укрепляется. Софи замечает в каждом их разговоре и касании безмолвную нежность и понимание, выстроенное на доверии. — Просто… вау. Завидую.       — И не скажешь, что мы грызлись, как кошка с собакой, — фырчит Габриэль, улыбаясь. Он рад, что Софи заговорила. — Ох, принцесса, не завидуй. Намучились мы оба с этим упрямцем. Такое по щелчку пальцев не выстроишь — на это даже мы с тобой не способны.       — Если вы кошка с собакой, то я малыш-котопёс, — хихикает Софи. — Помяукаешь, мам?       Габриэль хватается картинно за сердце, прежде чем издать нереалистичное «мяу», а затем замурчать. Нет, всё-таки кошки из него не получится.       И Габриэль вовсе не против, когда Софи зовёт его мамой. Теперь скорее в шутку; а раньше трудно было её отучить. Очевидные спойлеры: и не вышло.       Софи полная история её родителей незнакома, но кое о чём она в курсе. Природа наделила Софи недюжинным любопытством — и потому нефилимка еле-еле удерживается от того, чтобы глубже в загадочное и тёмное прошлое сунуть нос. Слишком много интересного и страшного натворила её семья.       Но Софи остерегается того, что может там обнаружить. Поэтому часть вопросов тактично не задаёт.       Она выдыхает, стараясь собраться с мыслями.       — Мне… кое-кто нравится, пап. Очень сильно нравится.       Допустим, начало положено.       Софи не впервой делиться чем-то сокровенным с отцом. Она рассказывала о своих прежних влюблённостях и бывших девушках. «Извини, пап, это один из твоих лучших друзей, которого ты знаешь с его сотворения, и экс-(что-под-вопросом)-злодей, планировавший сожрать половину планеты; оцени ублюдочность моего вкуса» можно опустить.       Вполне вероятно, что склонность к ксенофилии передаётся по наследству. Или дурным примером.       Габриэль сияет — и на сердце тяжелеет. Софи прячет взгляд и бормочет, предупреждая шутки:       — Это та ещё история. Эм… я не особо хочу делиться, но… кроме моего нытья, ничего страшного с миром не произошло, хах, это утешает?       Софи делиться никогда не захочет. Они живут не в дианиных шутках, как ни крути. Мысль о том, чтобы привести Ричарда на семейный ужин, абсурда, невероятна и смешна. Родители в восторге не будут. Даже если у Софи есть какой-то чёртов шанс, не существует вероятность, что Ричарду подобные отношения хоть немного интересны.       Софи всё устраивает. Лишь присущая с детства романтичность кажется теперь неуместной. Прекрасная бабочка — время запереть её под стеклом.       — Ты хочешь решить всё сама, — кивает Габриэль, и Софи выдыхает. — Хорошо, принцесса. Я не хотел досаждать тебе навязчивыми вопросами. Просто, милая, ты выглядишь…       — Я знаю, пап, ты беспокоишься, — бормочет Софи. Ей бы обрадоваться — но она начинает отстукивать мотив навязчивой мелодии, сама этого не замечая. Она часто так делает, почти не контролируя свои пальцы. — Но всё… в порядке. Ну, — скептичный взгляд отца замечает. Этой фразе в их семье почти никто не верит. — Окей, пока что нет, но я со всем разберусь.       Софи храбрится — и тревогу выдаёт то, как она нервно прядь за ухо убирает. Габриэль, всё оставляя, приобнимает её на пару мгновений. Стараясь касаниями смягчить взбесившееся волнение.       — Конечно, принцесса. Ты убила эти овощи, убьёшь и проблему, — смешливо произносит он. — Я верю в тебя. Мне страшно любопытно, кто растопил твоё неприступное сердце… Но это твоя жизнь и твои секреты. Просто помни, что у тебя всегда есть мы. И если этот загадочный кто-то тебя обидит…       Софи фырчит почти весело:       — Что, вся семейка явится меня защищать?       — Ты и сама с этим справляешься, — Габриэль серьёзнеет. — Но если захочешь — можем позвать и наше древнее чудище. Вы, кажется, сблизились? Я не думал, что ты ему доверишься…       Софи улыбается, убирая ладонь отца со своей щеки.       Винчестеры ненавидят Ричарда Романа. Лишь Софи ещё до приключившегося плоттвиста с эпичным возвращением левиафанов думала, что кто-то настолько умный и гениальный (и бесивший дядюшку Дина) её восхищает.       Айви кривит губы и скалит человеческий клычок, когда Ричард мелькает по телевизору. Для неё он — сборище всех вычищенных до идеала черт, которые она презирает.       Ангелы шепчутся тревожно, но не дёргаются. Ричард Роман держит в оцепенелом ужасе и Небеса — всех, за исключение Михаила. Софи жаль собственную репутацию. Она слишком долго её выстраивает среди ангелов. И безбожно — по капле в море — теряет, хотя и пытается их уберечь от зла.       — Конечно, пап. Ричард монстр своего слова. Доверять ему — слишком громкое слово, но я… Мы с ним неплохо сработались.       Михаил и Ричард — два чёртовых бюрократа и нашли друг в друге родственные сущности. Потому они многое обговаривают по возвращении последнего. Ко всеобщему удивлению — и облегчению — к ним присоединяется Ровена, нынешняя королева ада, а после — и Амара с несколькими бутылками превосходного виски.       Между Небесами, Землёю и Адом устанавливаются хрупкие дипломатические отношения, которые никто не желает рушить. Всем хватило горького опыта. Софи хмурится, пытаясь во всеобщее соглашение вникнуть: его обсуждают родители и Михаил, но её в беседу не приглашают.       Из той встречи Софи узнаёт, что все остались живы и довольны (конечно, Софи может понять — она пробовала стыренные у Ричарда остатки виски), а Ровена два часа вгоняла Михаила в ступор тонким флиртом. Но удалилась оттуда под руку с Амарой. Эти две сущности отлично понимали подруга подругу.       Подробности Софи всё-таки выясняет: Михаил замечает беспокойство племянницы и, выкатив пару десятков свитков, долго-долго всё объясняет. Поэтому на следующей неделе Софи заваливается к Ричарду в офис с чистой совестью, важной миссией и благими намерениями. Ричард выгибает бровь, когда её видит. Но вместо колкости произносит невозмутимое: «Рад, что Небеса прислали кого-то с наличием мозгов».       Софи улыбается — искрящаяся лукавость: «Мы с вами договоримся, мистер Роман».       Они договариваются на продуктивное сотрудничество. Невероятно продуктивное. Софи всё-таки за ним приглядывает — как того и желает.       — Думаю, кого-то другого Ричард просто съел бы, — фырчит Габриэль, вытирая руки полотенцем. — Несмотря на запрещающий пункт в договоре. Надеюсь, твои проблемы с личной жизнью и загадочным кем-то не от того, что этот мерзавец тебя эксплуатирует?       Её проблемы от того, что Ричард выглядит слишком сексуально, когда угрожает незадачливым партнёрам по телефону, раздаёт указания и поправляет чёртов галстук.       — Нет, — мычит Софи, помогая отцу раскладывать овощи на двух сковородах. Одна с мясом — им с Габриэлем, вторая — без — для Сэма, который от мясной пищи много лет назад отказался. Поэтому и готовят они с учётом предпочтений всей семьи. — Поверь, пап, мы оба друг друга эксплуатируем. Я для Ричарда не ангелица, а чертёнок из табакерки.       — Моя девочка, — смеётся Габриэль. — Но ты многое на себя берёшь, милая. Тебе нужно отдохнуть.       Нужно. Софи на Небесах не появляется — и не жалеет. Её хватает только на учёбу — благо, нефилимам легче, чем людям.       Софи не приезжает в лисий питомник. Не может, крыльями взмахнув, в офисе или дома у Ричарда появиться. Тем более, никаких общих дел у них сейчас нет. Никаких предлогов для визита — тоже.       Софи получает фото пейзажей из Бельгии — Ричард, заключавший контракт с британской партнёркой-миллиардеркой, проводит в Европе четыре дня. Зашедший к брату Михаил упоминает ненароком, что другие ангелы с ним виделись, и Софи кусает губы. Кажется, её отстраняют от негласных обязанностей. Никаких споров. Никаких одёргиваний: «Нет, Ричард, ты не можешь сожрать вредного дипломата». Никаких выкуренных на перерывах сигарет. Никакого: «Я связалась с Адом, корабли с поставками больше никто не тронет».       Никаких книг, что она в кабинете у Ричарда оставляет, а после они с ним долгими часами спорят из-за авторской морали и персонажей. Ричард заявляет, что если бы у героев была логика — сюжет закончился на первой же главе. Но на любое слово у Софи найдётся десять, а Ричарду безумно нравится доводить её раскрасневшихся от возмущения щёк и пылающих глаз.       Софи скучает. Невероятно скучает.       — Да, ты прав, — хмыкает Софи. — Мне нужен перерыв.       От чересчур ярких фантазий, в которых задействовано древнее плотоядное существо и его рабочий стол, ага.       Наверное, она выглядит приунывшей, раз Габриэль мягко улыбается:       — Тебе не нужно доказывать кому-то свою значимость, девочка моя. Ты многое сделала для Небес, а они, как ни крути, сборище занудных и неблагодарных ублюдков. И тебе вовсе не обязательно терпеть моего невыносимого друга. Он гений, но от этого ужасен. Поэтому, моя дорогая, у тебя по курсу здоровый отдых и твой загадочный кто-то, хорошо?       Софи с нетерпением ждёт дня, когда всё переменится окончательно, чтобы вспомнить этот момент и расхохотаться от абсурдности происходящего. Она и сейчас вновь щёку изнутри прикусывает, чтобы не захихикать. Становится воистину интересно, куда завернёт ситуация.       — Мой загадочный кто-то, — играет бровями Софи, — ценит исполнительность и трудолюбие.       — Надеюсь, он будет ценить и тебя — отдохнувшую, настоящую и счастливую, — безмятежно отзывается Габриэль, и Софи сама осознать не может, почему её сердце сжимается от этих слов. — Кстати, если захочешь пригласить его к нам на ужин…       Дианина шутка её преследует. Как подать на это в суд? Софи кривится, выдавливая улыбку.       — Мне бы на обычное свидание его пригласить…       Какое, Софи? Никаких ресторанов с человеческим мясом и дорогого вина. Её максимум — притащить человека в уютный парк и сплести ему венок из диких цветов. Мысль о Ричарде в венке заставляет Софи хихикнуть. Райская картина.       — Приглашай, — Габриэль щурится ласково. — После всего, что случилось со мной и Сэмом… Знаешь, какой невероятной казалась идея пригласить его на свидание? Как и сама мысль полюбить человека.       Софи всегда, когда родители о своей истории заводят рассказ, затаивает дыхание. Она невероятна и удивительна почти для всех. Но Софи только повзрослев, начинает осознавать, почему. Долгие годы она не понимает, что у повстречавшихся когда-то архангела и охотника всё могло сложиться иначе. Потому что Софи — воплощение их случившегося счастья. Она без себя мир представить не может.       — Папа был мастером ловить строптивых и вредных богов, — смеётся Софи. Кое-что она всё же знает. — Непризнанный гений. Сколько ему было, когда вы встретились?       — О, этому мальчишке было двадцать три, — Габриэль так и лучится нежностью. Он веки прикрывает, вспоминая то, что до чего Софи дотянуться не в силах. — И ты права. Я оказался в ловушке его чудесных щенячьх глаз с первой встречи.       — Здесь обсуждают мою прекрасную персону? — Сэм с зеленью возникает словно из ниоткуда, хотя крыльями он в их пернатой семейке не наделён. — Или тебя пленил кто-то другой, Гейб, и я не в курсе?       — Не переживай, Сэмшайн, — фырчит Габриэль, выключая плиту. Он привстаёт на носочки, чтобы нежно поцеловать Сэма в сияющую ямочку на щеке. — Это всегда был только ты.       Габриэль подмигивает Софи — и та мнётся, нерешительно кивая. Отводит взгляд.       Ей двадцать три — и она до жути влюблена в повстречавшееся на её пути чудовище. Ей двадцать три — и даже карты таро, которые Софи от скуки раскладывает после ужина, ехидно посмеиваются и сообщают, что она последняя дурочка.

///

      Обувь вязнет. Софи скидывает её и вскоре теряет из вида — кеды тонут в прохладном песке рядом с очерченной линией прибоя. Опасная близость с водою, но Софи не против и босиком возвращаться. Хотя кеды было бы жаль.       Она задирает подол юбки, а потом улыбается и выпускает его из рук — солёный ветер всё равно треплет ткань и сдувает на лицо чёлку. Софи давно не бывала на кромке пустынного берега. Зато сразу поняла, кому его стоит показать.       Софи нравилось сюда приезжать — с Дианою и Айви или в одиночестве. В одиночестве любилось ещё сильней. Далёкий — сощурься и разглядишь — маяк застыл у горизонта тонкой спичкой, чиркающей о чёрный небесный коробок и вспыхивающей ночами. Кромка берега кажется стёртой, вытрепанной, как странички родной да перечитанной сотни раз книги.       Софи оглядывается, находя взглядом машину, оставленную у пыльного хвоста опускающейся вниз дороги. Если честно, Софи до сих пор понятия не имеет, как Диане удалось выпросить у отца разрешение. Но вот уже сестрица, подмигивая заговорщически, ключи от Импалы вручает. «Развлекайся».       — Не переживай, — весело бросает Софи в начале поездки, когда замечает опасливый взгляд и брезгливо поджатые губы. — У меня есть права, а машина дяди Дина вовсе не заразная. Ну, рубашка же не оказалась…       Девушка на соседнем сидении морщится, и Софи хихикает: Ричард в любом обличии не изменяет своим манерам. Шейпшифтерские навыки заржавели, но всё равно Софи не узнаёт его до тех пор, пока не додумывается вглядеться в истинный облик, проглядывающий через незримые людям сколы и трещины.       — Наслаждайтесь поездкой, мэм, — упивается Софи, пока Ричард-под-прикрытием с отвращением рассматривает машину. — Э, нет. Музыку выбирает водительница, а пассажирка помалкивает.       — У нас демократия, — выгибает бровь Ричард, но с этим милым веснушчатым личиком выглядит ужимка очаровательно.       — Только не в Импале.       Она обязательно прислушается к мнению Ричарда, когда в этой машине, островке особенной атмосферы, будет царить демократия. Но вряд ли сей великий день когда-либо настанет.       Софи улыбается, ища взглядом Ричарда. Она с предвкушением надеется, что её идея была оценена. Здесь нет ничего и никого, кроме чаек, кружащих над ними, и волн, вылизывающих берег. Небо кажется затянутым пыльной паутиной — но Софи такая погода по душе больше, чем режущее ослепительное сияние.       Возможно, на них никто и не смотрит.       Ричард обличие с женского не меняет, но держится по-старому, подстать сроднившейся с ним личности покойного Дика Романа. Он сидит на большом камне, растрескавшемся от жары и соли. Софи, убежавшая поскорее к воде, не сразу это замечает.       Как и то, что он с чем-то возится, хмурясь.       Софи подходит ближе.       Внутри всё тянет от сладости. У них на двоих — общая тайна. Она улыбалась — счастливо, нескрываемо, из неё вышла бы отвратительная шпионка — и когда Ричарда из назначенного места забирала. Ричард каким-то чудом себе пару выходных посреди недели урвал. Но для поездки — свидания? Софи не спрашивала — иное обличие выбрал.       Они, встретившись в кофейне, озираются по сторонам. Пусть для мира это всего лишь два простых и безвестных толпе человека. А после переглядываются многозначительно — и смеются.       И Софи удержаться не может от того, чтобы сжать его ладонь.       Чайка в чужих руках вскрикивает истошно. Вцепляется в запястье, пытаясь ударить Ричарда крылом. Софи напрягается, и её передёргивает. Она жалеет птиц, но слова сказать не сможет, если их постигнет участь быть съеденными. Хищникам необходимо питаться.       — Что ты делаешь? Чайки не лучший деликатес.       — У неё вывернуто крыло, — серьёзно отзывается Ричард, и Софи как громом поражает ошеломляющая мысль. Он хочет птице помочь. Чайка извивается, бьётся, но из цепкой хватки чудища выбрать не может. Чует ли она, что держит её страшнейшая из плотоядных тварей? — Я знаю, как их вправлять. Вернее, — он усмехается оскалисто, — Дик знал. Его отец обожал птичек.       Софи забирается на камень, смотря на вертящую головой встревоженную чайку.       — Не сжимай так сильно, — выпаливает она, хватая запястье Ричарда. И чужая рука под касанием и возгласом становится мягче. — Ей же больно.       Пискнувшая чайка затихает, смиряясь со своим положением.       — Что же не вправляешь?       Софи колеблется. Она могла бы исцелить птицу, но благодать восстанавливалась медленно, по крупицам. Не хватало и на мелкие чудеса. Софи пыталась тренировать крылья — но и недавний короткий полёт заставил её потерять сознание.       — Потому что Дик всегда паниковал, когда это делал, — хмыкает Ричард, осторожно вытягивая чужое крыло. — Его… бушующий эмоциональный фон заглушает рациональную сторону воспоминаний, — он дёрнувшейся птице улыбается — и в этой улыбке не остаётся ничего от жестокого и бесчувственного хищника. — Тише, красавица, я разумней этого идиота. Сосредоточусь и всё исправлю.       — Мне сложно представить паникующего Дика Романа, — прыскает Софи, и её сердце сжимается от нежности. Ричард внимательно птичье крыло рассматривает, бормоча что-то успокаивающе. — Ну… я думала, что лисами твоя любовь к божьим тварям и ограничивается.       Ричард морщит лоб — сосредоточенный, серьёзный, — и Софи вслед за ним замечает, что пара пёрышек измазаны засохшей кровью. Нехороший знак. Крыло можно вправить — но этим дело не обойдётся.       — Дай Господь, — издевательски-беззаботно цедит Ричард. Он в насмешку прячет приглушённую тоску, как отравленный клинок — в бархат. — Не испортить хотя бы это. Я безнадёжен.       Софи закрывает глаза. Прислушивается к шуршащему морю и к себе. Море поёт и плачет, и неупокоенный шторм в чужом сердце нельзя умертвить или подвести к забвению, но можно приласкать и утешить. Для Бога Ричард безнадёжен — но не для неё. Не для архангелов. Не для тех, кто его любит.       Софи протягивает ладони.       — Вправляй, — шепчет она, накрывая руки Ричарда. — Я заберу боль… исцелю то, что останется. Мы можем ей помочь.       Она чувствует, как зазмеившаяся дрожь обвивает их запястья.       А потом — некрасивый хруст — чайка кричит и бьётся, и Софи закусывает до крови губу. Тянется к ней всем желанием боль исправить, тише, тише, милая, я здесь, я слышу, я чувствую, сейчас это кончится, всё пройдёт… Благодать колюче шипит, обвивая вправленное крыло и затягивая мелкие раны. Вдыхая в обречённую прежде птицу тепло и жизнь.       Ричард разжимает ладони — и чайка, невредимая и свободная, вырывается, с возмущённым плачем взмывая в небо. Она теряется спустя пару мгновений в белокрылой стае.       — Неблагодарная, — хмыкает Ричард. Царапины на его руках затягиваются. — А могла бы стать моим обедом.       Ричард весь — средоточие заживших и позабытых шрамов, оголённый израненный нерв, вопль на грани надрыва. Непрекращающийся. Вечный. Ему нигде нет покоя.       Голова наливается гудящей чугунной тяжестью, и потому Софи опускает её на чужое плечо.       — А ты молодец, — смеётся. — И вовсе не безнадёжен. Спас дурную птицу.       — Мы, — зачем-то произносит Ричард, его плечо выскальзывает из-под пылающей щеки, и Софи едва не валится набок, в окружившую их ведьминским кругом гальку, пока её не придерживают. Взгляд впивается с тревогою. — Софи?       Мир очерчивает колесо — вода и небо, влажный песок и хрустящие облака — и Софи пытается проморгаться и в себя прийти. Она держится за Ричарда и знает, что он не позволит ей упасть.       — Пойдём к морю, — говорит Софи так, будто оно спасёт их обоих.       До воды жалкая пара десятков метров. Иногда единственный шаг даётся тяжелее всего пути.       Софи, если честно, плавает скверно — пугает не столь глубина, сколько то, как тягуч и заманчив её тёмный и мрачный зов. Рядом с берегом мелко, и Софи омывает ладони, вспотевшие от волнения. Гладит пену, словно белоснежных кроликов.       Она зайти дальше не может — и потому вслушивается в чаячий заунывный плач, рокочущее гудение волн, тихое дыхание дремлющих осколков, корабельных кладбищ и рыб. Море хранит тысячи историй — и Софи может придумать тысячи своих, но распознать и понять его она не в силах.       Улыбка Ричарда безмятежна и тиха, как непредсказанное возвращение домой. Он касается морской глади, точно потерянной возлюбленной. Софи видит, как он что-то шепчет накатывающим волнам. Она почти может разобрать, как Ричард, словно чайку израненную, зовёт море красавицей и:       Тише, тише, я здесь.       Софи не знает, кто был прежде — океан или Ричард.       Но волны, оживая, кидаются в объятия Ричарда, как младшие сёстры, что против воли строгого отца всегда любили его и принимали, и ждали преданно и верно много столетий, и вздыхали переливами рыдающих штормов. Рассказывали о нём истории, что не дано было понять никому, но они застывали в сердце тонкой и острой иглой.       Море зовёт — и Ричард впервые кажется таким счастливым.       Софи улыбается, чувствуя во рту пронзительный вкус соли и горечи, отступает по мелководью назад, желая оставить Ричарда наедине с тем, чего он так долго ждал.       Ступню вспарывает и затапливает влажным теплом.       Ласковый морской гул сливается с далёким сигналом корабля, переплетается с птичьим хором и ветром, но Ричард отчего-то всё равно слышит, как Софи вскрикивает. Может, он взаправду акула — и чует запах расползающейся крови.       — Софи?       Софи шипит невнятное ругательство. Ногу дёргает вспышками электрической боли.       — На стекло наступила… всё нормально, сейчас…       Она не может себя исцелить. Последние волшебные крохи на птицу потратила. Но Софи, собравшись, поднимется, доковыляет до берега, в машине есть аптечка и…       Ричард на руки её подхватывает так легко, словно она единственное своё невесомое золотое пёрышко. Софи жмурится, утыкаясь носом ему в шею и прижимаясь крепче. Когда-то она на руках Ричарда валялась — теперь катается. Достижение? Сомнительное.       Она не хотела. Чёрт, она не хотела отвлекать его от моря, честное слово. Звучит забавно, но Софи кому угодно в глаза глядя сказала бы: найдите себе кого-то, кто будет смотреть на вас так, как левиафан — на океан.       Софи всхлипывает и шипит. Ричард, вернувшись с аптечкой, вновь становится серьёзен и сосредоточен.       — Чёрт. Я думала, что вытащила всё стекло. Ну, когда я здесь в последний раз была…       — Вытащила? — Ричард выгибает бровь, пока сам тем же самым занимается. Ну, иначе, но…       — Место уединённое, как я и говорила, но люди здесь бывают, — Софи шмыгает носом, стискивая зубы. — Иногда оставляют кучу мусора. И прибоем приносит… Я стараюсь присматривать за этим местом, оно мне дорого и я о нём забочусь, но меня сюда не заносило месяц точно и…       Она представить не могла, что Ричард возиться с ней станет из-за жалкого осколка в ступне.       Она представить не могла, что Ричард будет стоять перед на на коленях.       Софи прикусывает губу от боли. Ричард, обработав рану и кровотечение остановив, касается бережно её ноги — подобно тому, как дотрагивался он до раненой чайки.       Софи не знает историй, что шепчет море, не ведает его язык, но попросить, так отчаянно попросить желает, чтобы Ричард их рассказал. И рассказал свою — какой бы отвратительной и жуткой она ни была.       Софи вглядывается в его лицо.       Она знает, что девушка, чьё лицо он носит сейчас, жива. Совсем недавно поступила в компанию стажёркой — и все этому были удивлены, потому что даже после неплохого колледжа попасть сразу к Ричарду Роману — невозможная задача.       Софи знает: эта девушка и в колледж попала чудом. Даже сейчас выбиться в общество из приютов — тяжкий труд. Оставляя за спиною абьюзивную семью или лишённое родительской любви детство, идти вперёд, не срываясь во мрак, тяжело.       Софи знает и то, что Ричард Роман даёт таким людям — детям — шанс. Потому что ему шанса никто не давал. Потому что он сам многое упустил.       Ричард с колен не поднимается. На море не оборачивается.       Ветер прячется в волосах. Софи облизывает губы — и они чудятся вылепленными из соли.       — Ты можешь… принять своё обличие?       — Своё? Ты имеешь в виду Ричарда Романа? Это всё условности, Софи. Я вовсе не тот человек, каким ты желаешь меня видеть.       Но позволяет коснуться его щеки. Провести большим пальцем по резкой скуле — чтобы волны пробежали и по коже, меняя, преображая, переплавляя черты в привычное, родное самому левиафану. Софи не возражает ни против человеческого обличия, ни против чудовищного.       — Я вижу твой лик, — произносит она, поддаваясь нежданному порыву. Набираясь смелости одним терпким глотком. — Он прекрасен.       Красота всегда ужасающа — и в ней нет ни покоя, ни утешения.       Софи гладит с нежностью человеческое лицо — и говорит про истинное.       Эти слова звучат при их первой встрече. Я вижу твой лик. Я вижу твой лик — и ужасаюсь. Он омерзителен.       Море шуршит, как суетливые мышки под половицами, словно пытаясь подобраться ближе. Их с Ричардом подслушать, чтобы новую историю сочинить.       — Я слышу твой голос, — говорит Софи и вплетает пальцы в чужие волосы. — И не только я. Ты заслуживаешь, чтобы его слышали. Так же, как и другие.       Ричард прикрывает веки, мотая головой и прерывая этим Софи. Он прижимается холодными губами — так морское дно целует тонущие корабли — к косточке на её лодыжке, и Софи захлёбывается рваным вздохом.       Волны разбиваются вдребезги об оцепеневшие камни — и небесная паутина сгущается, слипается в серый комок.       Капли застывают на коже солёным воском, путаются в кудрях, покрывают губы, Софи чувствует себя покрытой, исцелованной морем, как шёлком или священными печатями. Ричард, открывая глаза, смотрит на неё — потерянно и невыразимо.       — Мисс Винчестер… — вздыхает он. — Что вы со мной делаете?       Софи проглатывает непрозвучавшую колкость.       Она пытается быть искренней, но не хочет, чтобы на Ричарда это давило. Поэтому Софи улыбается — небрежное спокойствие. Мы не обязаны ничего обсуждать.       — Я могу посидеть здесь, — произносит она, но никто из них не двигается с места. — Эм… ты ведь, наверное, хотел поплавать. Я всё равно… не захожу глубоко в воду. Не настолько хороша в попытках не утонуть.       Ричард утыкается лбом в коленку Софи и едва ли не ластится к ладоням. Кажется, что он вот-вот заурчит, как большой и безумно старый кот, бывший бездомным и бродячим слишком долго. И неожиданно поймавший в лапы бесценное сокровище.       — Поплаваешь со мной — в следующий раз? — неожиданно говорит Ричард. — Я не позволю тебе утонуть.       Софи теряется, и Ричард интерпретирует заминку иначе:       — Море ласковее и сговорчивее, чем видится. Оно не жуткое — лишь чрезмерно любопытное, — на секунду его лицо расцвечивает улыбка. Так расцвечивает небеса яркий закат. — И ты ему нравишься.       Ричард поднимается, чтобы отнести аптечку в машину, не дожидаясь ответа. Оставляя Софи в ошеломлении, что нахлынуло и накрыло её взыгравшим прибоем.       Как после накрывает озябшие плечи тёплый клетчатый плед. Ричард, как ни в чём не бывало, вновь садится рядом, крутя в руках фотокамеру.       — Любопытные вещички придумывает человечество, — задумчиво тянет он. — Забавно, как оно… старается удержать то, что однажды неизменно потеряет.       — Ты можешь когда-нибудь похвалить людей, не скатываясь в пессимизм? — фырчит Софи. — Окей, не смотри так, вопрос риторический.       Она любуется тем, как серость небес расползается под солнечными лучиками, похожими на тоненькие нити шёлка. Облака у размытого краешка горизонта кажутся сахарной ватой, что тает, окунаясь в бесконечную воду.       — Хочется сохранить нечто прекрасное рядом, — хмыкает Ричард, вновь щёлкая камерой. — Я слишком многое терял. В Чистилище нет морей, знала?       — Да, ты говорил однажды… не могу представить, как ты скучал, — отзывается Софи, касаясь чужого плеча. — Мне… жаль, что это произошло.       Кто она, чтобы решения Господа осуждать? Кто она, чтобы оправдывать тех, чьи истории целиком не слышала? Чтобы тех прощать, кто ей боли не причинял?       Ричард стискивает камеру, словно убедиться не может, что та реальна. Не выскользнет из его рук. Не растворится, как морская пена, и мир не разрушится песочным замком в момент прилива. Ричард воротник, скомканный ветром, поправить пытается, но его ладонь вновь застывает стеклянно на горле.       Софи вздыхает, а потом — выученная граница, всё добровольно, Ричард не против тактильностей — тянется к нему, мягко отводя от горла руку и переплетая пальцы. Они кажутся каменными. Заледеневшими, как чёрная океанская глубина. Софи хоть немножко согреть их пытается. В реальность Ричарда вернуть.       — Но теперь… у тебя есть это место, — тихонько говорит она. — Оно настоящее, честно-честно. Вот, моя нога подтвердит — в иллюзиях никакие стёклышки не отвлекают от созерцания идеальной картинки. Проще говоря, никто не продумывает текстуры. И… знаешь, обычно люди кладут в бумажникики фотографии возлюбленных, а ты можешь носить фотографию моря. И оно всегда-всегда будет с тобой. Посмотришь на него — и вспомнишь глупую чайку, которая была бы благодарной лишь в сказке, и стёклышки в песке, и этот день. И он точно окажется настоящим.       Ричард молча улыбается, осторожно высвобождая руку. Софи хмыкает неловко. Может, не нужны были ему эти нежности? Она с детства к ним привыкла. Может, они слишком глупые и навязчивые, но…       — Красивые фото?       — Невероятные, — отзывается Ричард. — Прекраснее в жизни не видел.       Софи любуется тем, с каким теплом вглядывается Ричард в получившиеся снимки. Сама их не смотрела — ещё будет время.       Она не должна удивляться его словам.       Потому что Софи бесконечно обожает, как самые печальные, строгие и отстранённые люди преображаются, когда рассказывают о том, что любят. Как сияют их безжизненные и грустные прежде лица. Как они касаются дорогого им — скрипки и цветов из своего сада, спасённых лисиц и пушистых котов — с бесконечным трепетом.       Так Диана рассказывает о мечтах и планах и сносит своей энергией всё на свете — в том числе стоящие рядом вазы;       Айви в окружении любимых цветов расцветает. И глаза у неё горят, когда она помогает собирать букеты;       Михаил заботится об оживающих Небесах и улыбается почти застенчиво в ответ на похвалу Амары;       Так смотрит вся её семья друг на друга. И Ричард беседует с морем.       Так Софи всех на небесах и в офисе на перерывах развеселить пытается. Здоровается с личной водительницей Ричарда и болтает с заместителем об их общем любимом сериале, пока Ричард не смотрит в его сторону. Запоминает любимый кофе одногруппницы, чтобы порадовать её в тяжёлый понедельник.       Так они с Джеком крепко-крепко обнимают Михаила, говоря, что они безумно им восхищаются, и у него в глазах стоят слёзы.       Камера вновь щёлкает.       Софи дёргает ногой: она озябла и раненая ступня ноет сильнее. Сущая мелочь — Софи попросит брата её исцелить, когда вернётся. Но неприятно.       — Замёрзла?       — Только не предлагай поехать домой, — капризно дуется Софи. — Мы сколько сюда тащились.       Ричард насмешливо вздёргивает бровь:       — Софи, твои навыки чтения чужих намерений заржавели. Попробуй ещё раз. Мне нужно знать, где ты бросила свою обувь.       Софи смущённо хмыкает и в сторону машет, надеясь, что любопытные волны не стащили кеды, как игривые котята — клубочек шерстяных ниток или наушники. Но, кажется, напрасно беспокоится: брошенные кеды в песке валяются белым пятнышком. Рядом важно расхаживает чайка, словно несущий пост караульный.       — Вряд ли ты захочешь возвращаться домой так скоро, — невозмутимо произносит Ричард, поднимаясь с камня. — Нам обоим необходимо время на то, чтобы смириться.       — С чем? — Софи щурится с подозрением.       — Ты плохо себя чувствовала и поранила ногу, — тянет фразу и время Ричард, кидая взгляд в сторону машины. Софи, догадываясь, стонет. — Я предпочту, — он брезгливо морщится, — вести это сам. У меня есть права на несколько имён и личностей, не беспокойся.       — О нет, — выдыхает Софи. — О боже. О боже.       Она Ричарду доверяет, но:       — Дядя Дин убьёт меня, если узнает. Нет, он не узнает, но всё равно, он бы убил нас обоих. Для него это осквернение.       И тогда Ричард улыбается, и, о Господи, у Софи всё внутри сводит от этой хищной и ужасающей улыбки. От того, что он наклоняется ближе, к её лицу, и заправляет влажную прядь, и:       — Это ещё не осквернение, принцесса, — шепчет он на ухо Софи, задевая его губами. — Но разве оно — и весь наш прекрасный день, что я буду носить в бумажнике и своём сердце — того не стоило бы?       Софи застывает соляным столбом.       Ветер трётся об её пылающую шею, сердито цапает и тянет за волосы и подол юбки, как позабытый щенок, которого оставили без внимания. Запёкшаяся кровь на губах горчит.       — Я принесу вашу обувь, мисс Винчестер.       Море слабо волнуется, перекатываясь с нерождённым внутри грохотом, как сердце в груди. Софи хлопает ресницами, на которые налипли соль и песок, и закатное марево золотит всё внутри, словно икону.       Она думает о том, как Ричард целует её в косточку на лодыжке. Как его пальцы касаются щеки.       Софи, опомнившись, хватает лежащую рядом камеру, чтобы наконец взгляд от Ричарда оторвать. Замирает вновь.       Наверное, опомниться нужно было раньше. Софи залюбовалась морем — и в счастливом мгновении потерялась. Настолько, что не заметила очевидного.       На последних фотографиях запечатлено не море, а она сама.

///

      Софи спится сладко до опустошения. В её снах — зовущее за собой море, тёмное и уставшее. Маяки гаснут с шипением, и лисы распушают хвосты и танцуют за задних чумазых лапках со скрипками и флейтами в лапках, и колокола вдалеке захлёбываются и плачут.       У Ричарда тёмные вены, тёмные кости, тёмное нутро — он сплетение мрака, трупной гнили и запёкшейся на острых зубах крови. Софи оттолкнуть бы его — она тянет ближе. Ей испугаться бы — она смеётся, пока кружится перед ним и только для него.       Это — лучший из танцев, которые она танцевала.       Люди молят ангелов о спасении; Ричард не молит ни о чём — и Софи всё равно прилетает и опускается рядом ярким праздничным фонариком.       Люди молят ангелов о чуде. Люди просят прикоснуться к прекрасному на один вдох. Софи приходит к древнему чудовищу, приносит выпечку, рассказывает смешные глупости и о том, что вновь подобрала котёнка и, кажется, он не хочет её оставлять. Кошкам нравятся пушистые крылья.       Кошки шипят, их шерсть встаёт дыбом, когда рядом кто-то чужой. Нечистый. Проклятый. Котёнок, принюхавшись к одежде и ладоням, когда Софи домой возвращается, утробно рычит и под диван забивается. Он не выходит целый вечер.       Софи, наверное, ненавидеть себя должна. Встреть она на Небесах оригинального Дика Романа, он бы плюнул ей в лицо.       Что она о грехах может знать?       Танцуя с тем, кого и прощать не имеет права, Софи во что-то без сомнения грешное ввязывается. Но и грехам цену найти не может. Люди в грехах каются, плачутся, стирают колени о церковную паперть, нарекают грехами каждый вздох и всякое наслаждение. Призрачный след Бога упустить боятся. А Бог, в своей с сестрою квартирке засев, и знать не желает об их терзаниях и ошибках.       Скверна во снах, на её губах, Софи смеётся, скверна течёт до самого её сердца, глубже и ярче, переплетаясь с небесной сладостью. Истинное обличие обнажая. Софи от чужого лика глаз не отводит. Она хотела бы ощутить клыки на своих плечах. Длинный язык на своих бёдрах.       Когда ты к небесному царству причислена по праву рождения — выше тебя ничего нет. Но всякая святость может рухнуть. Если святость рухнет — обретёт ли Софи свободу? Свобода прячется в тихом смехе, золотится иконою обещанного ада, и Софи до неё — один выдох.       Софи обжигается чужой кожей, как оплавленными свечами, тонет в эхе одеколона на своих губах, которыми она запечатывает свою погибель.       Софи просыпается.       Люди молятся всем ангелам, чьи имена им вверены и ведомы, но имя Софи никто, кроме близких, не различит. Она вскидывается посреди ночи, чувствуя себя зеркалом, залитым лунной кровью, целой и всесильной.       Потому её зовут — и ангельская половина откликается и поёт, пока человеческая плачет.        — …имя твоё. Да святится имя твоё.       Крылья рвутся прочь, переворачивая между перьями глухую и онемевшую ночь, словно часовой механизм. Софи даже не успевает переодеться, как взмахивает ими, на голос отзываясь.       Ричард застывает, когда смотрит на неё. Разумеется, на Софи и сейчас та самая рубашка.       Он бледен — и кажется тусклой тенью на фоне горящих огней, что открываются из огромного окна его квартиры. Словно что-то выпило из него все соки, лихую самоуверенность — одежда смята, волосы взъерошены, на щеке краснеющий след и залёгшая усталость. Либо он до жути устал, либо плакал. Но Ричард Роман не умеет плакать. Наверное, не умел и человек, чью жизнь он забрал.       Как и молиться. Поэтому он так ценил эту личность. Она его отражала.       Софи делает шаг — незримый зов тянет её ближе.       — Это моя рубашка, — взгляд Ричарда оцепеневший и пустой. Вычищенный, стёртый до нездорового блеска.       — Ты говорил, что никогда её не наденешь. Если захочешь — верну, — Софи дёргает плечом, отбрасывая тему. Та стекает ненужной плёнкой, падая между ними мусором. Так много лишнего. — Ты молился мне.       Ричард никогда не позволял себе курить так много, чтобы никотин перебивал тонкое звучание парфюма. Сейчас Софи чувствует, что комната пропахла сигаретным дымом.       Распечатанные фотографии — море, серое море — лежат на столике рядом. Уголки смяты, словно их стискивали напряжёнными пальцами.       Софи сглатывает, вновь шагая ближе. Ричард наблюдает за ней с усталой обречённостью — человек, чью боль услышали и он оказался к этому не готов. Софи всем близким говорила, что они могут молиться ей. Она прилетит. Обязательно.       Когда Софи сказала Ричарду, что он может звать её, она услышала в ответ лишь смех.       — Что случилось, Дик? Только не говори мне, что случайно съел важного ангела или разругался с Ровеной в пух и прах, — Софи давит нервный смешок. — Боже, родной, не молчи. Если ты позвал меня — я выслушаю и постараюсь помочь, даже если… Я совсем бестолковая помощница, знаю, и постоянно тебя доставала, но…       — Софи, — Ричард вздыхает, и его глаза полны усталости и пустоты. — Тише, Софи.       И Софи пробивают мурашки — потому что её имя звучит молитвою. Потому что Ричард — на колени он перед нею не встанет — опускается на диван; Софи оказывается ближе — неслышимый шорох, — и он утыкается лицом в её плечо.       Ричард плох в молитвах и Софи знает это. Человеческий язык бессилен, бесцветен и скуп.       Софи знает, потому что она распахивает крылья, обнимая Ричарда ими. Когда-то она боялась их рядом с чудовищем раскрывать, но не теперь. Софи тянется к бурлящей океанской тьме, утешая и накрывая шелковистым светом. Не пытаясь её выжечь или ранить.       У Ричарда плывущий и мутный голос — море, подёрнутое маслянистой плёнкой ядовитой нефти. Человечество до сих пор не изобретает способ защитить океаны от губительных разливов, но Ричард старается. О, Ричард безумно старается. Невероятная усталость и глухая злость на человеческое и собственное бессилие гложет его. Софи касается его плеч. Молитва — односторонняя связь, но если постараться…       Я слышу тебя.       Ты делаешь достаточно.       Ричард — изломанное отражение невысказанной боли. Он прикрывает веки — и все скрытые шрамы под ладонями Софи расползаются. Невыплеснутая ярость. Дикая, жгучая тоска, запертая Богом темница, отнятые море и небо — то, что не излечить никому. Софи вздрагивает, касаясь изрезанных линий. Никакому целителю не забрать боль, которую носит в себе этот изломанный и ужасный мир.       Молитва — односторонняя связь, но это несправедливо. Чертовски несправедливо, когда ты можешь и жаждешь ответить.       Софи на пробу тянется к его горлу, чтобы коснуться кончиками пальцев. Унимая чужой страх. Едва дыша. Готовясь отстраниться и прощения попросить. Но Ричард её не отстраняет.       Всё хорошо, ты не в Чистилище, это реальность — и она не исчезнет, я обещаю.       Никогда прежде Софи не молились так. Обнажая все сколы и трещины, нараспашку себя открывая.       Да святится имя твоё.       Эта молитва отдана Господу — Отче, сущий на небесах — и никак не маленькой нефилимке. Ей подобное возносить — неприемлемо…       Да святится имя твоё, Софи.       Наверное, ангелы не должны сидеть на коленях у молящегося. Но Ричард обнимает её крепче, прижимая ближе. Утыкается носом в шею.       Он думал, что с архангелами разлучён навеки — красивый сценарный ход, мотивация озвереть — и что они никогда его не простят. Для Михаила нет ничего превыше воли Отца. Для Габриэля — дороже человечества и обретённой семьи. Монстр, желавший сожрать Бога, не имел права новый шанс получить. Монстр, разрушающий прекрасные творения, места рядом с архангелами и детьми их не имел.       Больше всего на свете он боялся вновь потерять их.       — Боже, Ричард… я слышу. Мы здесь. Я здесь.       Она пытается сдержать рваный вздох, когда Ричард касается основания крыльев, пропуская сквозь пальцы золотистый пух и отросшие пёрышки. Получается плохо, потому что Ричард улыбается — и улыбка обжигает кожу.       — На тебе моя рубашка смотрится… восхитительно.       Софи вздрагивает — то ли от нежданных слов, то ли осознания пугающей близости — молитвенная связь переливается и дрожит, натягивается струною. Пробивается, как неукротимая река через хлипкую плотину. Софи на мгновение теряется. Всего слишком много.       Потому что связь не разорвана — и на смену исступлённой боли и взрезанной пустоте врывается нечто новое.       И тогда Софи отстраняется первой.       Ричард приходит в себя — кажется, у Софи получилось его успокоить — и теперь смотрит таким прямым и задумчивым взглядом, что ей становится неуютно. Она хочет извиниться. Из объятий вывернуться, доброй ночи пожелать и сбежать — куда угодно.       Крылья обвивают его ласковее. Предатели.       Молитва — связь двусторонняя. Софи только что столько непозволительной, смешной нежности на Ричарда вывалила — жалкой, человеческой… человечной. Её ангельская половина ничего не значила без той, лучшей. Той, что на чужую тоску отозвалась. Той, что так по-глупому привязалась. Софи вызвалась стать ангелицей-хранительницей для своей семьи — и обещание сдержала.       — Я старше тебя на целую жизнь, — серьёзно произносит Ричард.       Софи жмёт плечами, неловко улыбаясь:       — Ага.       — Ты не представляешь, сколько боли я причинил твоей семье.       — Верно. Не представляю.       — Я чёртов левиафан, в конце концов, прекрасная ты ангелица.       — У всех свои недостатки, — фырчит Софи.       — Не воображай, словно можешь меня спасти.       — Спасти? — смеётся она. — Спасать людей — моя ангельская работа. Личная жизнь — не сверхурочные, мне за неё не платят. Так что я отказываюсь от твоего спасения.       Он задерживает взгляд на её губах.       — Тогда чего ты хочешь, Софи?       Софи улыбается — невыразимая печаль и нежность. Смотрит на него — измученного и поблёкшего.       — Ты подарил мне гитару. Я так и не сыграла тебе на ней. Звучит как невыстрелившее ружьё в книжке, верно?       Ричард издаёт смешок:       — Верно. Мы с тобой их терпеть не можем.       — Тогда я хочу, — Софи гладит его щёку, — слетать домой за гитарой, а после сыграть парочку прекрасных песен. Я могу спеть тебе колыбельную, которую мне всегда пел папа. Она всегда меня утешала. И после, я надеюсь, ты всё же заснёшь — и наступит утро — и всё будет так, как надо. Гениальные планы по захвату мира уже заждались. Не думай, что я поверю, будто у тебя их нет.       Она чувствует себя маленькой и хитрой лисонькой, спасшейся от тёплого очага и желанных рук. Сумевшей не попасться на манящий виноград.       …Это крайне поспешное замечание. Ричард её из объятий не выпускает, насмешливо выгибая бровь.       — Мисс Винчестер. Вы, пытаясь сбежать, ещё сильнее и ярче открываете свои чувства. Но хочу отдать должное: перед другими существами и своей семьёй вы играете гораздо лучше. Я впечатлён. И рад, что это так.       Допустим. Кажется, Софи раскрыта целиком и полностью ещё в тот момент, когда прилетает на зов без малейших колебаний. Но она не хотела об этом говорить. Никогда не хотела обнажать всю серьёзность проблемы, в которую вляпалась.       Если левиафаны желают что-то — они заберут это себе. Особенно, когда им предлагают сладкое на блюдечке с голубой каёмочкой. Никаких сомнений — никаких сожалений.       — Не волнуйтесь, мистер Роман, — фырчит Софи. Она прячет в показном веселье чадящую горечь. — Обещаю, мои чувства к вам никак не повредят нашему сотрудничеству. И вашей дружбе с моим отцом. Вам нечего опасаться.       Ричард тихо смеётся.       — Вы ошибаетесь, мисс Винчестер. Я боялся потерять вашего отца. И не был уверен, что какая-либо игра стоит свеч, если подобный риск существует, — он подцепляет пальцами подбородок Софи. Она цепенеет, как птица — перед выпущенными когтями. Руки Ричарда человеческие — ухоженные, ногти не царапают кожу, но Софи всё равно чувствует себя именно так. Попавшейся. — Думаю, мне стоит опасаться. Потому что, мисс Винчестер, я не лгал в том, что искренне очарован вами. Как и вы мною, несмотря на всё, верно?       Он улыбается — страшно и с любопытством, наблюдая за нею. Выжидая ответных слов.       Ричард не открывает клыкастую пасть и — Софи уверена, что он разожмёт руки, если она дёрнется — всё равно выглядит так, словно готов её съесть.       — Вы были мне отвратительны, — выдавливает Софи сбивчиво, и эта попытка оправдаться просто уморительна.       Она прибережёт оправдания для кого-то другого.       — Я знаю, Софи.       — Мне хотелось… повеселиться и поиграть. Ничего серьёзного. Простой азарт.       Когда-то. Когда-то настолько давно, что прекратило иметь значение.       — Веселись, принцесса, — шепчет Ричард, усмехаясь. — Мне нравится, как ты смеёшься.       И это тоже могло бы прозвучать жутко — но прозвучало нежно.       Софи утыкается лицом в его плечо, вздрагивая и сжимаясь в комок на мгновение. Прежде чем голову запрокинуть и действительно расхохотаться — от глупого и неверящего облегчения.       — Хорошо, Дик. Я понимаю, в Чистилище не учат, как ухаживать за девушками.       — Я говорил, что хочу тебя съесть и не съел — недостаточно красноречиво? — Ричард выгибает бровь, и вполне можно поверить, что он серьёзен. Но Софи, научившаяся узнавать смешинки в бесстрастных глазах, смеётся. — Мисс Винчестер, да вы более жестоки, чем я.       Софи не отвечает.       Крылья искрятся ярче, расцветают нежным сияющим золотом — и оно отражается во мраке, как отражается пламенеющий закат в самых тёмных и неприрученных водах. Софи щурится — лисье лукавство — и тянется к пугающей глубине. У неё не было ни единого шанса не попасться.       Ни единого шанса выиграть.       — Лисы вздорные существа, — выдыхает Ричард. — Маленькие мерзавки-воришки — бедокурят, отвлекают и крадут твои сокровища. А потом ты тоскуешь, когда они не приходят, так?       — Ты помнишь мои сказки, — улыбается Софи. — Но лисицы приходят, если их позвать.       Лисы лакают терпение, как терпкое вино, ради которого стоило отказываться от винограда и ждать, — и чаша пуста до дна.       Лисам страшно выходить из леса к чёрным озёрам, рекам, перевитым, как вены земли. Но не так страшно, как ступать на порог чужого дома. Не так страшно, как открывать всё спрятанное нараспашку.       — Ты звал меня — я пришла, — хмыкает Софи мстительно. — Слишком многое от лисы, да?       Наверное, Ричард ошибается.       Потому что Софи любит прикосновения гораздо больше, чем неприрученные лисы. И взвизгивает скорее от неожиданности, чем от ужаса, когда её сгребают в охапку.       — Однажды, — произносит Ричард серьёзно и грустно, — ты поймёшь, какое я чудовище, дорогая.       Однажды.       Смешное слово для тех, кто запрягает мгновение в упряжку — и оно мчится и длится вечность.       Это неправильно, неправильно, неправильно, но Софи не желает ничего сильнее сейчас, чем быть в его руках, отрекаясь от всего святого.       Её имя звучит молитвою.       Софи молиться не может — молитвы покрывают листвою и свечами ангельские ветви, — но заветное имя звучит скулящей просьбой. Благодать плавит вены.       Софи тянет Ричарда за ослабленный галстук.       Она могла бы гореть в аду, но даже на ад у неё нет права. Ангелы падают с Небес, она — в объятия монстра. Это то, что невозможно вымолить и простить. Это то, от чего не отмыться ничем.       Софи всхлипывает, когда Ричард целует её так, словно ждал этого и сдерживался дольше, чем она живёт на свете. Это разрушает все планы. Софи мечтала уничтожить этого мужчину — и поцеловать его первой.       Может, в какой-то более забавной реальности так и будет. Если Софи повстречается со своими альтернативными версиями, они расскажут ей много интересного. Где-то есть мир, где их отношения — полный анекдот.       Нет, их отношения и здесь полный анекдот.       Ричард не умеет целоваться. Совершенно. Софи закатила бы глаза, но она усмехается в чужие губы — и решает пожалеть своё несчастное ископаемое.       Софи — последняя предательница, потому что отвечает на поцелуй пылче, чем отвечала бы на людскую мольбу. Голову ведёт ярче и сильнее, чем при полёте над океаном. Тонкая рубашка кажется старой, лишней кожей, которую хочется сбросить, скинуть и побыстрее, потому что от неё зудит всё тело. Потому что из-за неё всего недостаточно.       Ричард слизывает стон с её искусанного рта. Ладони гладят талию, спину, плечи. Софи замерла бы, потому что она не ожидала с его стороны нежности — или то, что она за нежность принимает. Но замереть она не в силах, ведь райские яблоки на вкус не были столь пьянящи и желанны.       Ричард выглядит ошеломлённым, стоит ему отпрянуть. И ради его потерянного, понимающего и, чёрт возьми, восхищённого взгляда и стоило играть в любые игры. Они проиграли оба.       Софи улыбается, наматывая на кулак измятый галстук.       Софи танцует на краешке бездны — и срывается в неё.

///

      Прохладный утренний воздух царапает кожу. Софи с похищенной рубашкой — теперь у неё есть полное право на эту вещь, но похищенной называть круче — не расстаётся. Выходит в ней утром на террасу. Невесомая ткань липнет к плечам.       Софи курит, наблюдая, как приходит в движение расплывшийся сонным маревом мир. Редкие птицы ныряют в розоватую пучину неба, играясь между безжизненными в ранний час элитными многоэтажками. Небеса, разнеженные и благосклонные ко всему, лениво следят за миром. Они слишком отрешены, чтобы разглядеть нефилимку, что так и не покинула квартиру Ричарда Романа.       Софи через пару часов нужно возвращаться домой. У неё много дел — и целая вселенная, распростёртая в ладонях. Ричарда заждалась работа — и Софи рада, что он смог отдохнуть хоть немного.       Задремать под её ладонями и крыльями.       (Потому что Ричард заставляет себя остановиться. Отстраняется и смеётся — хрипло и надломленно:       — Осторожнее, Софи. Ты восхитительное создание — и мне… трудно держать себя под контролем, — исцелованный уголок рта дёргается. Искусно сшитая маска, что вот-вот затрещит по швам. Словно в любое мгновение человеческое лицо Ричарда разойдётся некрасивым кроем, распоротыми стежками, обнажая голодную пасть. — Я не хотел бы сделать тебе больно.       Он любуется ею.       Софи, облизывая распухшие губы, поправляет сползающую с плеча рубашку. Софи уважает чужое «стоп», неважно, как оно подано, и рада, что у кого-то из них есть мозги. Сам Ричард мрачно шутил, что у семьи Винчестеров они в дефиците.       — Да уж, — безжалостно выносит вердикт Софи, — сначала научим тебя целоваться и не будем никуда спешить.)       Софи листает непрочитанные сообщения — умиляется очаровательным фотографиям от дяди Дина, дурацким шуткам в беседе группы, тиктокам, которые снимают Диана и Айви. Привычному пожеланию доброго и счастливого-счастливого дня от Джека. Брат всегда встаёт рано.       Софи улыбается, когда видит дианино «Во вторник заново познакомлю Айви со всеми нашими, прилетай, моя моральная поддержка ;)». Она искренне рада за них обеих. Давно пора.       Шаги становятся ближе.       — Ваш кофе, мисс Винчестер, — Ричард протягивает горячую чашку, источающую мягкий аромат. — Я доблестно сражался с кофемашиной десять минут и победил. Упрямая вещица.       Ах, конечно. В офисе же всегда можно гонять за кофе секретаря.       Кофе изумителен. Он горчит — Софи больше по нраву тошнотворная сиропная муть — и вяжется на языке отрезвляющей крепостью. Но Софи умеет ценить моменты — и ценит этот, долгожданный и лёгкий, как мотылёк, которого страшно спугнуть. Упустить. Смять неловким, грубым движением — и не заметить.       — Мистер Роман, вы делаете успехи, — смеётся Софи, с наслаждением отпивая кофе. Он тает лёгкой молочной нежностью, которая холодит до кончиков пальцев. — В этом раунде переиграли человеческий мир.       Холодит до кончиков пальцев и та нежность, что разгорается в сердце алым самоцветом, брошенным в океан. Который начинает сиять-сиять сквозь непроглядную тьму. Ричард улыбается — непривычная мягкость и тихое любопытство. Прежде он смотрел на Софи с подозрением, а позже — так, словно не ждал, чего ожидать, и был очарован этим.       Софи — сплошный дефект, программный сбой в его системе координат. Возможно, Ричард думал компьютерными вычислениями — когда-то её забавляла эта мысль. Потому что при взгляде на Софи его мозг выдавал синий экран смерти.       В Софи Винчестер нет ничего совершенного. Ничего, что он мог бы желать.       Нет и абсолютной святости, которая была в Эдеме у архангелов. Софи не умела сиять ярче прочих звёзд — неважно, на небе ли, на Земле.       Они так и стоят плечом к плечу, пока не кончается кофе. И после.       Птичьи голоса разгораются тревожными и пронзительными криками, и Ричард морщится.       — Надоедливые создания. Жаль, что не у всего в мире есть кнопка выключения.       — Ты же спас чайку. Тогда, у моря.       Кто-то на верхнем этаже соседнего здания выходит на свой роскошный балкон — и Ричард с Софи, переглянувшись, одновременно бросаются вглубь террасы. Словно нашкодившие школьники, которые разбили окно и теперь улепётывают от неизбежного возмездия.       Софи, не выдержав, смеётся, утыкаясь лицом в чужое плечо. Благо, разница в росте позволяет. Чувствует, как Ричард нерешительно и неловко опускает ладонь на её спину.       Школьники — те самые, которые по тёмным углам зажимаются и целуются. Воображая, словно всему миру есть до них дело. Но в случае с ними — действительно есть. К сожалению.       — У меня слабость к пернатым созданиям. Как бы невыносимы они ни были.       — Значит, я ваша слабость, мистер Роман? — играет бровями Софи.       Она умеет крутить словами.       — Божье наказание, мисс Винчестер, — шепчет Ричард. — Вы — моё божье наказание.       Софи вспоминает:       Неизжитую обиду на Господа;       Дурацкую шутку про интервью;       Чего вы хотите, мистер Роман? Вы счастливы, мистер Роман?       — Вы рушите мои принципы, — Ричард по её тёплой щеке ведёт большим пальцем. Софи прикусывает щёку изнутри, скрывая залучившуюся ехидством хитрость. Он каждый раз попадается, когда так делает. — Мои планы. Моё чувство прекрасного. Мисс Винчестер, я знаю, что однажды вы в пух и прав разнесёте мою репутацию и станцуете на её костях. Самое ужасное — я не смогу отвести от вас взгляда.       Как никогда не мог отвести. У Ричарда Романа были миллиарды, абсолютная власть и бескрайняя сила — и не было свободы. Море нельзя запирать в оковы — оно исчахнет от тоски.       — Зачем смотреть? Станцуем вместе.       Ричард смеётся тихо.       — Я так завидовал вам, мисс Винчестер, что не понял, как это переросло… в моё восхищение. От подобной ошеломительной наглости можно потерять дар речи. Встреться мы в иных обстоятельствах — для меня стало бы честью быть вашим врагом и…       Ричард склоняется к её уху.       — Отдай мои часы, маленькая воровка.       — И это рекордное время! — театрально взглянув на позолоченный циферблат, фырчит развеселившаяся Софи. Ни капли не разочарованная тем, что её так быстро раскрыли. — Не бойся, не нужны они мне. Забирай.       Она часы на чужом запястье сама защёлкивает — впервые. Обычно Ричард находил их в коробке с пончиками, в кармане пальто или грозящими вот-вот свалиться с его уха. Софи недаром была фокусницей и могла такое провернуть без волшебства.       А с волшебством — зачаровывать цифербат на всплывающие глупые надписи. Наблюдать за лицом Ричарда было уморительно.       Софи улыбается, баюкая тёплое, щекочущее чувство внутри. Наверное, она не должна его стыдиться. Ричарду нравятся её фокусы и смех. Ричарду нравится, когда она спорит с ним — и со всеми вокруг — и разрушает скуку и серость дней.       Но это не главное.       Главное, что Софи нравится себе — и от нахлынувшей нежности отказываться не собирается. Она любит своих близких. Их мир — стеклянный шарик, разбившейся вдребезги, который они собирают все вместе и раскрашивают так, как пожелают. В самые безумные космические оттенки.       К чёрту Небеса и к Небесам чертей, если им что-то не нравится.       Софи улыбается сонно, когда просыпается рядом с Ричардом. Софи улыбается и смеётся, вспоминая глупые дианины шутки, а Ричард закатывает глаза, когда их слышит, но продолжает слушать. Софи улыбается и сейчас.       Ричард сцеловывает эту улыбку, как невероятную сладость. Как солнышко, что в детстве кажется огромным апельсином — и они, согласно всем сказкам, до него дотянулись. А оно не исчезло.       И тогда Ричард сам кажется счастливее. Может, потому что он наконец позволяет себе тепло — то, которым его не наделил Отец. То, на которое он не должен был оказаться способен. Но оказался.       Софи обязана пригласить его танцевать. Может, на каком-нибудь из редких, но роскошных важных приёмов. Она окажется там — улыбчивая фокусница с лукавым прищуром — совершенно случайно и не позволит никому заскучать.       Но и это крошечное бесхитростное подобие танца прекрасно: Софи прижимается ближе, покачиваясь в крепких объятиях. Ричард опускает подбородок на её макушку — Софи шипит ворчливое «не смей» — и он, хмыкая, слушается тут же.       Окей, маленький тест на адекватность пройден.       На небе разгораются золотым и оранжевым полосы — словно лисьи хвостики по ним чиркнули. Софи не придумывает про Небеса сказки — потому что знает, каковы они на самом деле. Может, пора начать?       Чтобы однажды в жизнь их претворить — и не бояться неправильной, смешной и скверной быть.       Ричард зарывается в мягкие пёрышки и смотрит на Софи — нечитаемая всё ещё, но печальная и усталая нежность, с укоризненным весельем свитая:       — Мисс Винчестер, я столь многое про вас слышал, а теперь вы танцуете с Диком Романом. Где ваша прославленная святость? Что с нею случилось?       Святости в этом мире — грош цена. Золотые крылья сияют ярче в рассветных лучах, пока они с Ричардом танцуют в квартире, что больше не кажется безжизненной и пустой.       — Мистер Роман, я столь многое про вас слышала, — Софи зеркалит колкость. — А теперь вы обнимаете меня — и откуда эта сентиментальность? Где ваши принципы?       Ричард ухмыляется, словно совершая самую выгодную и желаннейшую из сделок:       — Согласен отдать их в обмен на вашу святость.       Действительно. Это сделка.       Такая, что с нею не может сравниться ад. Не может ад сравниться и с этой манящей, греховной сладостью — Софи чувствует себя мотыльком, летящим в раскалённый омут смолы, чтобы окунуться в него и застыть навечно. Она может одуматься и остановиться.       Так размышляют, стоя на краю скалы.       Но Софи смотрит — зачарованная и пропавшая.       И шепчет:       — Забирай.