***
Впервые вера приходит к Эдди ещё в утробе. Настигает его величайшим благословением и проклятием. Никто не знает, что он проклят, - его мама, красавица Дженин, светлая и чудесная, любимица местного прихода, хоть она и нечасто появлялась на службах под руку с любимым мужем, не сказала ни единой живой душе, как незадолго до Рождества, оставшись в доме одна, поднялась босая в уже готовую новенькую детскую со старым сундучком в руках (если бы спросил кто, что в нём - ответила бы: бабушкины вещи), рассыпала кру́гом кирпичную крошку, распустила волосы, сняла серьги и кольца, включила маленький магнитофон, впуская в их дом стук барабанов и ритмичные напевы на нездешнем языке. Сидела на полу, среди зажженных свечей из старого сундука в простом платье, гладила живот, улыбаясь, тихо повторяя с детства знакомые речитативы со старой кассеты, открывая себя древней магии. Вспоминая маму своей лучшей подруги детства, которая там, на родине Дженин, в Новом Орлеане, учила и её наравне со своей дочерью тому, что знала от привезенных на этот континент своих предков. Она не могла угадать тогда, сидя в той комнате, искренне желая зреющему в ней драгоценному, такому любимому ребенку тепла, счастья и света, что ритуал высочайшей защиты на её собственной крови через несколько месяцев сработает безотказно и ужасно - заберёт её жизнь, чтобы малыш смог в эту жизнь прийти. И долгожданному сыну она не успеет ни посмотреть в глаза, ни дать имя. Но, даже если бы знала свою судьбу заранее и наверняка, Дженни не поступила бы иначе.***
Отец приходит в веру Эдди через пару месяцев после того первого визита в дом Божий. Вздыхает тяжело, велит взять библию, сажает с собой рядом на старый диван. Устраивает едва ли не допрос - что уже прочёл, как понял это. Эдди приятно и легко говорить о Боге, о его любви, о надежде и спасении, о которых, он уверен, и написана та книга. И у него есть столько вопросов, и он рад, что отец хочет говорить с ним и хочет говорить с ним об этом. До тех пор, пока тот не кривится, снова вздыхая, выхватывая из рук мальчика книгу и: "Вот осел безмозглый, да как можно было ничерта не понять, ни единого слова, у тебя что, сено вместо мозгов?! Вот чёрт, ну хорошо, я объясню, а ты сиди и слушай внимательно. Молча! Молчать, я сказал! Не спорь со старшими, раз сам ещё умом не дорос!" И почему-то, зачем-то каждым словом, каждой фразой поселяет тьму и холод в том тепле, что греет Эдди изнутри: говорит о страхе, о грехе, о всевидящем взоре, что смотрит на него строго и взыскательно. О наказаниях, что Бог уготовит его душе, если он продолжит быть таким тупицей и витать в каких-то заоблачных розовых высотах, если не будет послушным, если не будет молиться, как положено, и ходить в церковь, как положено, и давай, пошёл уже в свою комнату, щенок, что ты тут сопли распустил, а ты думал, тебе сказочку дали почитать?! Остаток недели библия пылится на нижней полке, а в наступившее воскресенье Эдди отказывается одеваться в выходной костюм, кричит и плачет. Замолкает, когда широкая ладонь обжигает ударом щёку. Является в собор заплаканным, а на вопросы обеспокоенного проповедника только молчит угрюмо, всхлипывая, и смотрит исподлобья. Отец, впрочем, с улыбкой что-то говорит священнику, пожав плечами и тот, понятливо покивав, отходит, оставляя его в покое. Эдди больше не чувствует радости от того, что святой тоже "отец", и в словах его теперь постоянно слышит не то, что раньше, а голос и смыслы слов своего отца, да и церковь вдруг становится какой-то... Может, виноват дождливый день, а может это внутри него всё снова стало обычным - рассеялся божественный свет, и холод страхов и сомнений выдавил робкое тепло и надежду детской веры на высшую и безусловную любовь. Эдди и дальше ходит в церковь по воскресеньям, снова читает библию, снова старается вернуть себе веру, снова примерно слушает редкие наставления отца, и даже снова говорит со святым отцом, но волшебства во всём этом больше нет. И Бога он чувствует в себе лишь изредка и слабо, как тусклую мигающую лампочку.***
Эдди удается вновь обрести надежду в семь. Ему уже стукнуло так много лет, он уже в школе, совсем взрослый, думает он, и впереди его ждёт особое волшебство, таинство, которое, может быть, что-то в нём да и изменит. Не зря же оно - та-инст-во! Звучит как что-то явно хорошее и многообещающее. А всё дело в том, что их скоро - им обещали - поведут к их Первому Причастию. Он уже знает всё про этот торжественный день, и он уже точно-точно к нему готов - прочёл библию до конца, даже целых два раза, и даже - уже не по слогам! Много говорил о грядущем празднике со святым отцом и тот остался им очень доволен. Пышного празднества, о котором так радостно галдят и заранее хвастаются долгожданными подарками прочие дети, ему никто не устроит, это он знает, но ему даже не очень-то и обидно - он это не для подарков, в конце концов, он просто немножко горд собой и взволнован в своём ожидании, ведь впервые с тех самых пяти лет вера вновь теплится в нём явно и ярко, он снова, кажется, не один там, внутри себя, и, он надеется, раз теперь он будет са-мо-сто-я-тель-ный, он очень постарается сохранить в себе это тепло, ведь он уже сможет сам, наедине задать все волнующие вопросы священнику, которые никогда бы не решился задавать отцу, о том, к примеру, точно ли Бог хочет наказывать и пугать его, или это отец всё-таки что-то сам не понял?.. Сам сможет найти свою дорогу к Богу, который, ему почему-то кажется, всё же не так уж и страшен, как рассказывает отец, и, если священник поговорит с ним и поможет ему разобраться, может быть он сможет даже переубедить отца, чтобы тот тоже не боялся Бога, а то, может, он поэтому такой всегда угрюмый и злой, потому что боится Его.. Эдди хотел бы помочь своему папе и попробовать поделиться с ним теплом нестрашной веры. Это, если, конечно, он всё правильно понимает и заручится в этом словами святого отца. Накануне того самого дня, за ужином, отец произносит это как будто невзначай, но Эдди привычно распознаёт в голосе приказ: "Ну и что ты завтра скажешь на исповеди?" Эдди послушно и с готовностью рассказывает о том, что хорошо знает: что он обратится к себе, к душе и совести, вспомнит свои ошибки и плохие поступки, вспомнит, в чем бывал неправ, когда вёл себя неподобающе, и поговорит об этом с исповедником - да, он правда выучил весь порядок и совсем-совсем готов. Отец прерывает его взмахом руки, кривится, стукая вилкой о стол, смотрит устало и тяжело. "Ты, кажется, не понял меня, сын. Я спрашиваю: Что. Именно. Завтра. Ты. Скажешь. На исповеди?" И на попытку мальчишки робко сказать что-то о великой тайне, заикнуться о том, что исповедь - это же секрет для Бога, бьёт кулаком по деревянной столешнице, заставляя Эдди вздрогнуть и съежиться на шатком стуле, рявкает: "А ну заткнись, сопляк! Рано тебе секреты заводить! Быстро отвечай на вопрос! И чтобы всё выложил, что собирался! Сейча-ас мы подготовим тебя, чтобы ты в святом месте, не приведи Господь, не врал и не позорился!" Назавтра родители нарядной толпы детишек не перестают перешептываться и переглядываться, пока взахлёб рыдающего Эдди ведут за руку из конфессионария, пока исповедник передаёт его руку отцу, которую тот тут же сжимает больно и цепко, пока церковник извиняется тихо и бессильно разводит руками, пока отец видимо-добродушно выдавливает из себя: "Да что вы, это вы нас извините, святой отец, видно, мальчонка не готов ещё, переволновался, ничего, станет постарше..." Вместе с тем сжимая маленькую ладонь всё крепче и крепче. Весь великолепный разнос на тему, как он опозорил себя, отца, их фамилию, свою покойную мать, как стоило только на секунду поверить, что он больше не сосунок и вот что вышло, и как можно быть таким никчемным и тупым, особенно после того, как с тобой тут всю ночь всё учили, требовалось просто взять и оттараторить всё это чёртову священнику, - всё это Эдди почти пропускает мимо ушей. Он разбит и разочарован в себе гораздо, гораздо сильнее, чем выкрикивает это ему отец. Он подвёл всех, он это знает. Но он не смог и слова сказать в той кабинке, когда подошёл черёд, не смог соврать исповеднику и себе о своих помыслах и своём сердце - ведь вместо сосредоточенности, светлого покаяния и ощущения приходящей чистоты в его голове была лишь только грязь, грязь, грязь, в которой полночи купал его отец, заставляя вспоминать и пересказывать подробно малейшие проступки, щедро добавляя сверху то, что сам Эдди не помнил, задавая гадкие и страшные вопросы, и требуя каяться за каждый случай, где он был плохим, не слушался, соврал, схитрил, подумал плохо и нечисто... Через год, в восемь, Эдди отлично справляется с задачей во второй раз - он сосредоточен, собран, улыбчив, исповедь отскакивает у него от зубов, причастие, праздник, ему вручают памятную грамоту… Но в душе у него - полная, совершенная пустота. И такая же совершенная уверенность в том, что Бог отвернулся от такого отброса, как он, ещё тогда, год назад, разом узрев все его грехи и оставив его навсегда. А, значит, Бог переживёт и ещё одно его маленькое враньё - он просто притворится, будто понимает, зачем он всё ещё здесь, в этом месте, среди этих людей, выполняет уже не имеющий для него никакого значения ритуал.***
В двенадцать Эдди давно ни во что не верит. И впервые бунтует, наотрез отказываясь идти в церковь, куда его всё ещё с завидным упорством по воскресеньям таскает отец, дома продолжая время от времени запугивать ужасами страшного суда, кошмарами грехов и прочим, и прочим, особенно упирая на то, что Бог непременно наблюдает за всеми греховными деяниями, и лучше ему об этом не забывать... Эдди уже научился распознавать, что отец всё это делает скорее из какой-то собственной тяжёлой необходимости, чем в результате искреннего желания, так что кивает как болванчик, соглашаясь со всем подряд, и исправно тратит время на посещение дурацкой церкви, но однажды, вот, - противится. Заявляет, что не пойдёт никуда, что он устал жить под "какой-то гребаной волшебной камерой волшебного чувака, да пошёл он!" И потом мрачно усмехается в ванной сквозь слёзы, находя на плечах и груди краснеющие будущими синяками следы от печатки с крестом - отец не жалел кулаков. Впрочем, в тот раз - он раскаивается. Эдди, не отец. И ещё около года или даже двух прилежно сам посещает приход потому что - он не должен был так вести себя с отцом, не должен был расстраивать, не должен был быть таким неблагодарным болваном, отец столько делает для него, неужели ему сложно отплатить ему маленькой благодарностью и вести себя примерно?.. Ему же, по сути, все равно, так почему бы и не… Его душу уже всё равно никому не спасти. А потом он просто одним утром, стоя в ванной перед зеркалом, снимает крестик с шеи - его будто ведёт что-то в этом желании - потому что не может больше врать себе, что ему всё равно. Нет, уже нет. Он это ненавидит. Ненавидит отца, когда тот ударяется в свои гребаные монотонные наставления “помнить о душе и вести себя подобающе, особенно теперь, когда вокруг тебя, идиота, столько соблазнов и искушений, Пресвятая Мария, помоги этому недоумку прийти к Господу душой и телом, а не закончить где-нибудь в канаве, как закончат многие его имбецилы-дружки!” - и чем больше банок пива стоит перед отцом, тем красноречивее нотации, и не всегда дело обходится лишь только словами. Ненавидит дебильные воскресные утра и всех этих идиотски-радостных людей тоже ненавидит - нет, что, серьезно, им прям здесь вот так прикольно быть?.. Это же такая… показуха. Он уже неплохо знает соседей, в школе дети часто делятся.. всяким. Вон та тётка, к примеру, пьёт похлеще, чем его отец, её дочь вообще её не видит, кроме как злющей по утрам. Вон тот, пузатый, постоянно лупит собаку сына, которую сам же ему и подарил. И что-то, знаете, не видно, чтобы этот ваш Бог наказывал их, хоть за что-то! Вон они, стоят, распевают гимны о добродетелях и любви, а дальше снова пойдут причинять боль и нести страх. Да и священник тоже хорош. Лучше бы он этим вот рассказал и про расплату за грехи, и про адские муки, а не лыбился слащаво, здороваясь с ними за руку и распинаясь, что Бог любит всех. Не любит он никого. Да и нет его вовсе. А это всё - ложь, ложь, ложь… Лживые обещания, как будет хорошо когда-то после. А что сейчас он каждый божий - хах! - день ходит в новых синяках и каждый вечер не знает, как идти домой к тому чёрту, что там сидит - так это никакого Бога не волнует. Как там они это говорят? Терпение - добродетель? Да пошли они все со своей выдуманной любовью, никчёмным состраданием на словах и беззаботным чуваком на облаке, которому аж смешно насколько нет дела ни до кого на этой грёбаной планетке. Эдди прячет бесящую побрякушку куда-то, в какие-то коробки в бельевом шкафу. Отец отсутствие креста замечает, да. Но лишь усмехается привычно-едко-разочарованно, бросая: "Докатился… Ну, видит Бог, я пытался, старался вразумить дитя неразумное… Я перед небесами чист. А ты за это заплатишь, гаденыш, в своё время, не сомневайся. Все мы предстанем перед Ним." Но, кажется, сам он не сильно-то и расстроен. В церковь они больше не ходят. Эдди чувствует, как всё это, про веру, наконец-то покинуло его насовсем, вымылось из костей и мозгов, забирая с собой и страх, и необходимость помнить о божественном взоре откуда-то с вышины, и надежду на чью-то там помощь и участие. И так ему - легче. В конце концов, теперь он честно и искренне во всех своих добрых делах или грехах рассчитывает только на себя.***
Через пять лет, в свои семнадцать, Эдди вообще не думает о Боге, вере, церквях, священниках - ни о чем таком. Ему есть, чем заняться кроме, и о чем поразмыслить. И даже в самые тёмные дни его семнадцати лет в его башке не рождается ни единой мысли о том, что, может, можно было бы хотя бы кому-то помолиться, пусть не Богу, на которого он уже, в общем, и не зол, но которому у него и никакой веры нет, а просто - душой обратиться к кому-то незримому. Нет, он ни на секунду не сомневается в том, что он остался (да и был всегда) в этой вселенной абсолютно, совершенно, невыносимо один. Но, хах, - и тут, видно, права поговорка о том, что свято место пусто не бывает, - вера нежданно приходит к нему вновь. Эдди обретает её в старой тесной комнатке студенческого общежития: странную, жуткую, прекрасную. Его новая вера требует от него особую жертву. Не библейскую жертвенность, как вера его отца. Не жертву крови, как вера его матери. Его вера требует - его, целиком, все его клетки, всю его душу, все его грехи и все его благодетели - себе, сейчас, не глядя, без остатка. Его Бог проникает в него, прорастает внутри, заполняя чернотой его мысли и его тело. Забирает у него всё - и всё ему отдаёт, спасая его не где-то там и когда-то там в виде бессмертной души от эфемерных огненных геен в заоблачном царстве или мире духов, а здесь и сейчас, его как есть от всей его собственной страшной пустоты и боли, навсегда. И - Эдди вдруг смеётся внезапно пришедшей этой мысли, пугая зубастую башку, задремавшую на его плече, - он уж не знает, что там имеют в виду все прочие, говоря это, но вот его тело - воистину и буквально теперь его храм.