Многие сласти вводят в напасти

— Феденька, — задумчиво молвил царь, полусидя в кровати. Было раннее, еще прохладное утро и Федя одевался, собираясь уходить. Он был весьма взлохмачен со сна, еще зевал и зябко передергивал плечами. Весь вид его напоминал Ивану нахохлившегося и недовольного воробья. А недоволен Федька был тем, что пришлось рано вставать и вылезать из теплой царской постели. Однако причины для этого были веские: сегодня государь устраивал пир для послов и Федька как кравчий должен был проследить за всеми приготовлениями. — Феденька, — повторил Царь,— а порадуй-ка сегодня государя своего, надень тот летник Настасьин, алый, что птицами златыми шит. Федя замер с сапогом в одной руке. Неуверенно взглянул на Ивана Васильевича: — А может... — Уж я сказал! Станцуешь мне нынче. Ступай! «Только этого мне еще не хватало», — удрученно подумал Федька. День обещал быть не из легких. Вернувшись в свою горницу, Федор велел слуге достать из сундука тот самый алый летник. Тяжело вздохнув, он скинул одежу и, оставшись в одной рубахе, приготовился сей летник примерять. Беспокойству его давешнему были причины, и они оказались небезосновательными. С внутренним ужасом он начал натягивать платье Анастасии на себя. Покойная царица как назло отличалась тонким станом и просторные наряды носить не любила. Федька просунул голову в расшитую жемчугом горловину, с трудом, но втиснул плечи и грудь, а также и руки в рукава, но дальше начались трудности. — Дёмка, ну чего стоишь! Подсоби! — Вся эта нелепая ситуация уже начала выводить Басманова из себя. — Федор Ляксеич, да погоди ты. Не дергай, порвешь сейчас, государь гневаться будет. Давай без сорочки попробуем, мож так пойдет дело. Но без сорочки дело пошло еще хуже. Невозможно было отрицать очевидного: летник Настасьи стал Федору откровенно мал. Раскрасневшийся, лохматый и злой Федька отбросил прядь волос, упавшую на лицо: — Все Иван Василич виноват. «Откушай, Феденька, пряничка печатного! Леденцом полакомься!», — изменил он голос, передразнивая, — а разве ж могу я воле государевой перечить?! Демка предпочел благоразумно промолчать о всех тех пирогах, ватрушках и блинах, которые были съедены хозяином безо всякого царского повеления. «И что теперь делать? — задумался Федька. — Не признаваться же, что не влез я в летник этот проклятый. Царь не успокоится, пока своими шуточками до слез не доведет, да так что никакой пряник больше в рот не полезет. Посидеть на воде может? Так танцевать уже сегодня.» Вдруг его осенила одна мысль. — Демка,— кликнул он повеселевшим голосом, — Подать мне коня! К послу польскому еду! На пиру вечером не было равных Феденьке. Лебедушкой вплыл он в палаты царские, одним рукавом махнул — рухнули опричники наземь, другим — поднялись. Ножкой в сапожке топнул, кабучком, золотом обитым, о пол ударил, и вдруг вприсядку пошел. Платье женское взвилось в воздух. Птицы златые на алом аксамите как живые порхают. Дивятся послы красоте этакой! А еще больше задивились, как шепоток пробежал, что то не девка, а юноша пригожий пляшет. Загорелись темным огнем очи государевы. Кивнул он Федьке, дескать, за мной иди, а тот только этого и ждал. В опочивальне бросил Царь Федьку на кровать: «Летник сымай!» Феденька замялся слегка, однако, воли государевой ослушаться не посмел. Задрал подол на голову, а под платьем — корсет немецкий, что бабы басурманские носят. В ихних странах женщине следует по обычаю тонкой быть да бледной, вроде, как, в чахотке или иной какой хвори, вот и надевают такое, что впору в пыточную к Малюте снести. То ли дело наши бабы, собой румяны, да пухлявы, точно булочки свежие, здоровьем так и пышут, да и раздевать их мужчине куда как сподручнее. — Федька! — Царь засмеялся. — Это что? Али в паписты подался? Феденька покраснел, но сделал вид, что ничуть не смутился. — Где взял-то такое? — У жены посла польского на серьги выменял, — нехотя признался Басманов. Без летника и исподнего, в одном корсете, Феденька являл зрелище одновременно и смешное, и завлекательное. — Ты зачем срамоту-то эту надел, сахарный? Али в талиях раздался на пирогах и пряниках? «Ну вот, началось, — подумал Федька.— Ну ничего, царенька. Вот как сяду на две недели на хлеб черствый и воду, отощаю, побледнею, будешь тогда знать, как шутки шутить». Однако ответил почтительно: — Батюшка, тебя гневить не хотел, а летник этот, прости, не в пору мне боле. — Да не тушуйся, золотце, ты мне таким еще более по нраву. Щечки твои румяные — то от молодости да жажды жизни неуёмной, — царь ласково провел рукой по федькиной бархатистой коже, — молодое дерево разрастается, а старое сохнет. — Хорошо, — обрадованно выдохнул Федька. — Дозволь сниму, а то так жмет, дышать толком не могу. — Погоди, не сымай пока. Станцуй мне, Федюша, а я посмотрю. Басманов поднялся и стал танцевать, но не плясовую, как на пирах. Его движения теперь были более плавными и томными. Царь залюбовался Федькой, больно хорош тот был и завлекателен. Вознамерился Государь уж повалить полюбовника и взять… как тот сам внезапно пошатнулся, закатил глаза и рухнул на ковер. Царь испугался, кинулся на пол, стал хлопать по побледневшим щекам. Наконец Федька очнулся, слегка приоткрыл глаза. Государь схватил со стола кубок, и, немного приподняв плечи Басманова, стал поить его вином. Федька закашлялся и жестом указал на корсет. Царь кинжалом вспорол завязки и Федор вздохнул свободнее. — Прости, надежа, не выдюжал, — голос Басманова звучал непривычно хрипло. — Ох, горе ты мое, не даешь Государю заскучать, — пробормотал Иван чуть слышно, вскинул Федю на руки и отнес в кровать. — Спи уж, — заботливо прикрывая одеялом полюбовника, молвил Иван Васильевич. — Как ты хоть надел-то его, ведь не продохнуть? Хоча и Федора ты, Басманов, но не баба ж. — Не смейся только! Демка еле затянул, — Федька смущенно улыбнулся, отчего на его щеках появились милые ямочки. — Ух и проказник, — царь ущипнул Басманова за бок, так что тот слегка взвизгнул, и засмеялся. — Ну не буду, не буду. А летник новый пошей по меркам своим да по вкусу своему. Хватит уж настасьино донашивать.