Тысячеликий герой

Их свела работа. Так потом, во время отпуска, лёжа на золотом песке Лазурного берега, рассмеется она. Губы ошпарит сладкий сок лопнувшего от спелости, янтарно-рыжего абрикоса, и она сощурит нефритовые глаза, радуясь не то вкусу плода, не то родившейся в голове идее: — Твои иероглифы и мои диктофонные записи очень-очень долго петляли через время, пространство и всё остальное, чтобы в итоге притянуть нас друг к другу. Она была права. Почти всегда, но тогда — особенно права. Их свела работа, две сферы, которые редко когда пересекались, и то — нарочно и путём долгих мучительных размышлений тех, кто стоял выше или дальше. Он не любил спорить, особенно с ней — это была пустая трата времени, и не потому, что она бы его переспорила (она бы согласилась), а потому, что споры были всё равно, что пролитые в пруд чернила: бессмысленная шалость, съедавшая ясность и красоту. Споры отнимали время, которое они бы потратили с умом: вспоминали бы строчки из Басё или говорили о младосимволистах, а потом всё стало бы медленно исчезать, когда он брал её за руку. Он не любил спорить, но решил тогда добавить к её сентенции: — Может, всё иначе, и нас свела не работа, а дело в кувшинках и сакуре? Она ненадолго задумалась, откинув голову ему на плечо — смотрела в небо: оно знало ответы. Наверное, с неба ей кивнули, потому что она согласилась: — Хорошо. Кувшинки и сакура. Итак, кувшинки и сакура. Он в очередной раз привёз выставку и курировал её. Музей Востока договорился с правительством и устроил Ханами на всю Москву. Сакура прорастала везде: ею украшали витрины и балконы, занавесили небо над Тверской гирляндами розовых цветов, и на всех стендах, афишах и баннерах вместо опостылевших рекламных формул расцвели хокку. На одну неделю Москва взорвалась бунтующими оттенками розовых лепестков, и весенний ветер, шевеля ветки настоящих сакур, пропитался легким вишневым духом, призрачным, ускользающим от намеренного вздоха, но ласкающим любое дыхание. В музее праздник цветения сакуры решили провести с размахом. Простая выставка обернулась путешествием в Японию: сквозь коридор гравюр, по залу чайной церемонии прямо в сад, где, под сенью сакуры в цвету, расположился пруд с упоительно-нежными кувшинками. Сакура роняла лепестки в тихую воду, карпы изредка выглядывали из глубины, словно огонь скользил по воде, и звучал сямисэн, роняя слезы вслед за лепестками, и над землёй стелилась легенда, столь же древняя, как само дерево умэ. Она выросла посреди других гостей с той же простотой, с которой у Пруста, овеянного простудой и сном, из ребра появлялась женщина и склоняла над ним чистое лицо. Чёрное платье, нежно-голубая шаль (вечерело и холодало ещё рано) с мотивами, подходящими случаю — журавль, летящий над соснами. Она встала под сакуру, запрокинув голову, и один лепесток, медленно опускаясь, легко коснулся её щеки — так ветер погладил её бесконечно красивое лицо, не решившись на поцелуй. Светлые волосы она убрала в пучок на манер гейш, и лишь тонкая чёрная кандзаси придерживала пышное кольцо волос. Опуская голову, она перехватила его взгляд и улыбнулась. Воздух, увенчанный вишней и свежестью воды, толкал их друг к другу. Край голубой шали выскользнул из её пальцев и, подхваченный порывом ветра, пожал ему руку прежде, чем они успели что-то сказать. А потом она опередила его: — Чужих меж нами нет! Мы все друг другу братья под вишнями в цвету. — И склонила голову набок, рассматривая его спокойными нефритовыми глазами. Он положил руку на сердце и поклонился. Затем представился, и она эхом повторила его имя, лишь после назвав своё: — Ангелина Крашенинникова. В день любования сакурой он любовался женщиной. Ветер склонил ветки вишен, и их осыпало розовыми лепестками. — Вы журналистка? — спросил он, заметив, как она придерживает шаль на плече — в том месте, куда обычно цепляли значки прессы. Она кивнула, извиняюще улыбаясь: — Я знаю, вы не жалуете моих коллег. Но другого способа сюда попасть не нашлось. Его подкупала её честность. Его вообще многое в ней подкупало с первого мгновения. Вечер медленно обступал сад, падал в пруд и тенями ложился на камни. Зажигали свет: фонари под сакурами и над ними, и деревья словно светились сами по себе. Они разговорились; выяснилось, что она многое о нём знала — читала те немногие статьи о нем, которые были, ходила на его лекции, даже книгу его недавно дочитала. Эраст Петрович так и не смог разобрать, интересовалась она им или японским искусством, но в музей заглядывала часто: перечислила любые гравюры. А потом рассказала, что работает на канале «Спас» и пишет для нескольких журналов про искусство. — О Ханами т-тоже напишите? Ангелина пожала плечами: — Если найду слова. Это любование словно должно быть безглагольным и молчаливым. Трудно описать то, что необходимо увидеть собственными глазами, а не ощутить взглядом журналиста. — Хорошее начало для статьи. Она улыбнулась ему благодарной и честной улыбкой. Мимо вновь пролетел лепесток. Фандорин поймал его в раскрытую ладонь и протянул ей: — Они опадают, едва зацветая. Так японцы относятся к к-красоте: они считают, что сакура прекрасна именно потому, что её красота длится лишь мгновение. Не успеваешь привыкнуть к красоте, а она уже исчезла. Ангелина смотрела на него так, словно слушать его было большим счастьем. И он говорил, а она слушала. Никогда он не встречал такого безграничного понимания в глазах человека, с которым познакомился несколько минут назад. Гораздо позже она скажет, что за день до их встречи она видела его во сне: он вёл её сквозь пышные ветки цветущей сливы умэ. Она знала его ещё до их встречи; наметила силуэт, глядя на него сквозь строчки его книги, ловила немногие правдивые слова в редких интервью, рассудочно раскраивала статьи на лоскуты додумок и истины, затаив дыхание, слушала его, сидя где-то на задних рядах лекционного зала, научившись уже тогда видеть его не только глазами, но и сердцем. Ангелина, гладкая, золотистая, сияющая, как будто навсегда охваченная янтарным светом закатного солнца, живая и горячая, настолько непохожая на него, вошла в его жизнь самым естественным, простым образом, легко, быстро, на вдохе. Просто с ней оказалось всё: дышать рядом, говорить, молчать, да просто быть. Ангелина (он никогда не переходил на короткие, обрубленные формы её имени, лишенные бесконечного очарования и святости) ударила его в грудь осознанием того, что она — единственная. Обязательная. Неповторимая. В тот вечер он проводил её до дома и уехал, крепко зная, что у них впереди ещё целая вечность — не бесконечность дней, но пропасть мгновений. Фандорин стал выискивать её глазами в лекционном зале, чем тут же всколыхнул интерес Масы — друг и коллега теперь тоже вглядывался в толпу, пытаясь обнаружить лицо женщины, сумевшей привлечь его внимание. Оставалось радоваться, что с Ангелиной их свела работа, а не, скажем, общие друзья: если Маса понимал всё молча, не лез с расспросами, просто иногда был раздражающе понимающим, то Ипполит уже давным-давно закатил бы такую пьянку, что на утро об интересе Фандорина знала бы вся Москва. Они виделись всю неделю, пока Ханами был в Москве. На исходе последнего дня он обнаружил её, сидящей около пруда с карпами. Изредка касаясь блестящей, гладкой воды, она словно доказывала себе, что эта неделя не была сном. Впервые Ангелина распустила волосы, и солнце ошпарило их медовым светом. В пальцах свободной руки она вертела кандзаси. Чёрное дерево меж белых пальцев — вечный танец инь и ян. В этой женщине было — всё. Искрящий чешуёй карп подплыл к её руке и поцеловал палец пухлым круглым ртом. Пунцовея, тут же исчез в прозрачных глубинах озера. — Вы нам рыб одомашнили, — усмехнулся Фандорин, садясь рядом. Она подняла голову, улыбнулась светло, но тревожно: так на исходе прекрасного сна вдруг вспоминаешь, что это лишь сон. И едва заметный звук реальности падает в него, как камень в воду — бултых! И ты уже проснулся. — Это место обретает черты дома для меня, — призналась Ангелина. Отцветающая сакура гладила её по волосам. — Знаете, я ведь раньше совсем не интересовалась Востоком. А потом прочитала одну книгу, мне тогда было лет восемнадцать. Про любовь русского мичмана и японской временной жены, и ведь их угораздило влюбиться посреди начала двадцатого века... — Она смутилась, поймав на собственных губах чужую любовь. Выправила голос: — Я тогда поняла: чтобы так смиренно и безропотно любить, нужна смелость. Просто японцы, они... Вся их жизнь — это смиренная любовь к миру. Сакура цветёт семь дней, и они посвящают ей праздник и просто любуются. Не уговаривают не увядать. — Они слишком с-скромны, чтобы просить о подобном. Чертя пунктирные линии, лепестки усыпали всё вокруг. Где-то играл сямисэн, будто после дождя плакучая ива роняла последние капли в озеро. Ангелина посмотрела на него смущенно и взволнованно. — А вы? Стали бы просить сакуру отсрочить увядание? — В Японии меня научили не столько скромности, сколько мудрости. Это не одно и т-то же. И сейчас мудрость говорит мне, что порой скромность может быть губительна. Он поцеловал ей руку, а она обронила в пруд смущенный вздох — карпы тут же своровали его и спрятались. Рябь на воде раскачивала кувшинки, которые с бесконечным пониманием наблюдали за их разговором. — Я бы никогда не стал просить с-сакуру, — признался Фандорин. — Но если её цветение — единственная причина, по которой мы с вами видимся, я бы хотел, чтобы Ханами не заканчивался. Она обняла его улыбкой и села чуть ближе, завладев его воздухом. А потом и всей его жизнью, когда сказала: — Пусть не заканчивается. Может, у меня даже получится уговорить вас на интервью. И пел сямисэн, и падали лепестки, и безмолвно смотрели кувшинки, а они, сидя под сенью вишен в цвету, не стали говорить вслух о той красной нити, связавшей их. Было ясно, как небо над ними, что они когда-то уже знали друг друга и что мир очень сильно постарался, чтобы теперь всё было правильно. И неважно: иероглифы и диктофонные записи привели их друг другу, заставив пространство расступиться для них, или это всё-таки были кувшинки и сакура.