Изморось

      …Я любил тебя такой страстной, такой безумной любовью, что весь день напролёт простаивал под твоими окнами в то время, как дождь поливал мне голову, морозил шею, холодными мокрыми пальцами проникал за воротник худи, просачивался в ботинки сквозь дырочки для шнурков. Но, в конце концов, я терял всякую чувствительность к этим внешним неудобствам, не замечая ничего, кроме боли, о которой и подумать не мог, что она может быть такой физической.       Конечно, я казался себе немного глупым, особенно, когда ты чуть-чуть приоткрыла дверцу собачьего хода и выставила на крыльцо поднос со стаканом чая, коктейльной трубочкой и буррито*, но всё-таки чай я выпил. Спасибо тебе за это, хотя ты и не предложила мне войти в дом, потому что по-прежнему не испытывала ко мне ни малейшего доверия. Но, с другой стороны, ты ведь и полицию не вызвала…       А потом ты вдруг появилась в окне второго этажа и взглянула на меня, скрестив на груди руки и склонив голову сначала в одну, а затем в другую сторону, как будто рассматривая проблему то с одной, то с другой стороны. И твоё лицо почти ничего не выражало, пока мы стояли друг напротив друга, и нас разделял дождь.       А ещё ты глядела мне в глаза. Да, ты глядела в них, открыто и бесстрашно, хотя, наверное, было бы ошибкой утверждать, что твой взгляд был исполнен любви. Вовсе нет. И, если быть предельно честным, в твоём взгляде смешались робость и удивление, смущение и гнев, в то время как я пытался отразить это нападение взором, в который вложил максимум чувств. Это был взгляд высокого напряжения, призванный сразить тебя наповал с той стороны окна, рассеять дождь, обратить стекло в пар.       Сколько времени прошло с тех пор - неизвестно. И, должен признать, ты хорошо держалась, ведь пролетел ни один час, прежде чем ты решила капитулировать и, глядя на меня из-за дверной цепочки, вдруг отступила в сторону с тем, чтобы лёгким движением руки устранить это последнее материальное препятствие.       Признаться, я не тешил себя надеждой, что ты увидела во мне того, кем мне так хотелось казаться. Скорее наоборот, ты верно с ужасом подумала, какого психа впустила в свой дом, и зачем ты, собственно, ввязалась во всё это. Ведь представшее перед тобой существо, с которого ручьями лилась дождевая вода сначала на ковёр в прихожей, а потом на линолеум в кухне, уж никак не походило ни на прекрасного рыцаря, ни на принца на белом коне, или кого ты там ещё мечтала увидеть, катаясь в одиночестве по льду городского пруда.       И оно, это возмутительное существо мужского пола, ещё имело наглость мозолить тебе глаза, завоевав не только крохотный кусочек зеленоватого линолеума, но и твоё непосредственное настоящее, в которое вторглось столь неожиданно и грубо.       Я заранее знал ход твоих мыслей, с той или иной долей вероятности допуская, какой разнос ты мне сейчас устроишь, и в ожидании этого думал о сказке, которую читал ещё маленьким мальчиком. О принце и о том, как он стоял на посту у башни, пока Рапунцель не спустила вниз из высокого окна свои золотые волосы, и принц не взобрался по ним наверх.       И откуда ты только знала, что должна была мне сказать, когда, в конце концов, после неловкой паузы, ты заговорила…       - Это должно произвести на меня впечатление, ведь так? Наверно, ты думаешь, что я должна теперь смертельно влюбиться в тебя и дружить с тобой? – сказала ты.       - Не в том порядке, - ответил я. – Ты можешь сначала со мной дружить, а любовь, быть может, придёт после.       - «После» этого не случится, потому что это вообще никогда не случится. Ты просто считаешь себя кем-то ужасно особенным.       - Так и есть. Что-то особенное во мне есть.       - И что же? – как можно язвительнее спросила ты.       - Я люблю тебя.       - Ты просто внушаешь себе, что любишь меня, но это не любовь. Это… ослепление. Ведь ты совсем меня не знаешь.       - Не правда. Знаю. Я знаю тебя уже много лет. «Всю свою жизнь, - подумал я. - Даже когда меня ещё не было, я, кажется, уже тебя знал. И любил». Ты, должно быть, не помнишь, как ваш автомобиль сбил меня на пустынном шоссе. Тебе тогда было лет десять.       - Одиннадцать, - поправила ты, - но к делу это отношения не имеет.       - А потом я встретил тебя опять, здесь, в Висконсине. Тогда, в переходе. Потом – на вокзале, затем – парке. Я вижу тебя, когда ты проезжаешь на автомобиле мимо моего убежища. Иногда по нескольку раз за день. Я знаю выражение твоего лица, когда ты испытываешь то или иное чувство, знаю, какой ты бываешь в любом настроении.       - Нельзя же вот так просто решить, что кого-то любишь…       - Это пришло не вдруг, но я понял это сразу, когда в первый раз тебя…       - Когда в первый раз меня увидел? Три «ха-ха». Звучит, как в дурацком фильме…       - Но это не так, как в кино. Это как боль. Она не отпускает, когда я смотрю на тебя. Она живёт во мне и сейчас, когда я стою здесь и говорю с тобой.       - Если это как боль, тебе нужно пойти к врачу.       - Разве врач может помочь мне? Это ведь не болезнь, и это уже случалось со многими. С обычными людьми и поэтами. Поэты пишут об этом стихи. Лонгфелло, Уитмен, Эмили Дикинсон…       - Ты со своими стихами…       - Композиторы пишут песни. Очень современные. «Например, я. Нет, так не пойдёт. Ну, подумай сам, какой из тебя композитор. Тоже мне – Моцарт непризнанный, скажет она. Скромнее надо быть. Скромнее и проще. И тогда, может быть…». Я могу сыграть, если хочешь. И спеть.       - Мне? С какой-такой радости?       - Чтобы ты поняла…, - и я взял в руки гитару.       Ты слушала очень внимательно, подперев лицо ладонями, и смотрела перед собой, но не на меня, а как бы сквозь, в миры для меня покамест недоступные, потом вздохнула, как бы стряхивая с себя налёт сна. Глаза увлажнились, горят. Я видел, что музыка проняла тебя сильнее всяких слов. Однако…       - Так не бывает! - заявила ты, наконец. – Это очень красиво, но так не бывает. Люди смотрят дурацкие фильмы и стараются жить, как в кино. Но в действительности всё не так, потому что это - не жизнь, а лишь чья-то фантазия!       - Нет, бывает, и я, живое тому доказательство, вот, стою сейчас перед тобой.       - Ты абсолютно ничего не доказываешь.       - Доказываю.       - Во всяком случае, мне ты ничего не доказываешь, никоим образом.       Опять воцарилось молчание. Потом я произнёс:       - Эту песню я сочинил для тебя и музыку – тоже. Это - моя музыка. Я всё время думал о тебе, пока писал её. И я, да будет тебе известно, никогда ещё так не поступал. Из-за ничего. Может, ты и права. Я псих. Стоять под дождём неизвестно зачем и пытаться объяснить необъяснимое.       Ты бросила на меня взгляд, ясно говоривший, что ты не поверила мне. Это был тот самый взгляд, каким ты смотрела на меня из окна, когда я ещё стоял на улице под дождём, но только сейчас я смог правильно оценить его и понять, что буду стоять под твоим окном снова и снова, пусть даже на это нет никакой видимой причины. И именно тогда, в ту самую минуту, когда я уже считал себя благополучно провалившимся, ты вдруг каким-то образом приблизилась ко мне, и я почувствовал такой смешной страх, сообразив, что ты стоишь рядом со мной, и что твоя рука действительно поднялась, чтобы убрать мокрые волосы с моего лба.       - Никто никогда не стоял из-за меня под дождём, - прошептала ты.       - О, - выдохнул я.       Ты была такой доброй ко мне. И я подумал: «Боже мой, что же мне теперь делать?»… ___________________________________________________ * Бурри́то — мексиканское блюдо, состоящее из мягкой пшеничной лепёшки (тортильи), в которую завёрнута разнообразная начинка, к примеру, фарш, пережаренные бобы, рис, помидоры, авокадо или сыр; в США пользуется такой же популярностью, как у нас чебуреки и шаурма.