Жизнь продолжается

Они оба были уже изрядно пьяны, но после такого пропащего боя не то что напиться до беспамятства — вовсе бы исчезнуть! Робер едва сам не угодил под пушки, но Ламброса вытащил, и жалел сейчас об одном: что не остался там вместо него. — Я думал, что всё, — бормотал Ламброс, привалившись к его плечу и уткнувшись куда-то в шею. — Думал, останусь там. И тут ты… Робер, ты мне жизнь спас, ты знаешь? Робер только кивнул, не зная, что сказать на это, потом осторожно выпутался из пьяных объятий друга и, чуть пошатнувшись, дошёл до походного столика, чтобы наполнить опустевшие бокалы. Наверное, ему, да и Ламбросу, пора было остановиться, но плевать. Сегодня у них есть как никогда весомый повод напиться до зелёных ызаргов. Подошедшему Ламбросу Робер тоже щедро плеснул вина, а тот ополовинил бокал одним глотком — и снова шагнул почти вплотную. — Робер, — выдохнул он, его красивые чёрные глаза, погибель всех впечатлительных девиц, блестели влажно и лихорадочно, а горячие пальцы легли на шею, поглаживая легко и щекотно, отчего вниз по затылку побежали приятные мурашки. — Робер. Если бы не ты… — Ты пьян, Ламброс, — хрипло ответил Робер, вцепившись в бокал одной рукой и в край стола — другой. — Мы оба… как твари закатные. Стоило бы его оттолкнуть, он ведь не ведал, что творит, в них обоих говорило проклятое вино. Стоило бы хлопнуть его по плечу и выпроводить из палатки или хотя бы самому выйти проветриться. Но в глазах Ламброса, этих прекрасных глазах, обрамлённых длиннющими ресницами, было столько тоски, боли и жажды, что Робер едва не задохнулся. Это всё было ему знакомо… даже слишком. Беспечная улыбка Альдо, его жизнерадостный смех, услышать — что воды глотнуть в жаркий день, глаза его как небо, и волосы золотые. А ещё Мэллит — нежный, прекрасный, печальный цветок, дикая куница, самый сладкий и самый несбыточный сон. Альдо был всегда весел, Мэллит — всегда грустна, и Робер думал, что не может без них жить, он без них по-настоящему и не жил, а лишь делал что мог, день за днём, и каждый был хуже предыдущего. Альдо, который его никогда не простит. Мэллит, которой он не был и не будет нужен. Они могли жить без него, принц и его Щит, а ему, герцогу без герцогства, не было подле них места. И уж точно никто из них — и никто вообще, никогда — не смотрел на Робера так, как сейчас смотрел Ламброс. Как сам Робер смотрел на два своих благословения и проклятья, на девушку и на принца — как на то, без чего невозможно жить, но что никогда твоим не будет. Любви-то, может, и не будет, успел подумать Робер, но кому она нужна, эта любовь. Жить и без неё можно, жизнь — будет. Здесь. Сейчас. — Да плевать, — выдохнул Ламброс. Робер зарылся пальцами в его волосы, прикрывая глаза, сдаваясь захлестнувшему его потоку, и Ламброс с отчаянным всхлипом прижался к нему, стискивая в объятиях так, что перехватило дыхание, и запечатывая губы поцелуем таким сумасшедшим, каких в жизни Робера ещё не было. Это было как стихия. Как что-то необузданное, звериное, первозданное — одна живая страсть, ветер и огонь, сметающие на своём пути любые преграды. Они целовались, сталкиваясь губами, зубами, языками, вкус вина мешался с лёгким привкусом крови, от Ламброса пахло потом, порохом и отчаянием, а когда его пальцы ослабили пояс штанов и скользнули внутрь, Роберу показалось, что низ живота обожгло кипятком, и он не сумел сдержать короткого стона. Поймал шальной взгляд Ламброса — и сам, забыв всякие сомнения, полез к нему в штаны. Рубашка мешала — так долой её, обе долой! Затрещала ткань, пара пуговиц бодро ускакала под стол — плевать, плевать на всё. Под кожей вместо крови бурлил жидкий огонь, а Ламброс, казалось, огнём и был: горячие губы, горячие руки, и взгляд такой, что удивительно, как на коже после него не остаётся ожогов. Они стояли с полуспущенными штанами, вцепившись друг в друга и глуша стоны в поцелуях, и тискались быстро и неловко, как мальчишки — и всё же это было так отчаянно хорошо, что в этих нехитрых и непристойных ласках Робер забыл всё: Альдо, Мэллит, себя и своё предательство, Талигойю и долг, отца и братьев, всё своё злосчастное прошлое… остался лишь этот миг безумного наслаждения, лишь Ламброс, его отчаянные глаза, голодные поцелуи и сбивчивый горячечный шёпот: «Робер… Робер». Их и хватило ненадолго, в самом деле как мальчишек. Ламброс вскрикнул, выгнулся, и на ладонь Робера плеснуло тёплое семя. Этого оказалось достаточно, чтобы живот свело сладким спазмом, а перед глазами на миг потемнело. Такого опустошающего, выкручивающего тело и душу наслаждения он прежде не испытывал ни с кем. Ноги дрожали, как у новорождённого жеребёнка, да и Ламброс был не лучше. Но вдвоём они кое-как дотащились до кровати — даже несколько шагов в небольшой палатке дались непросто — и рухнули на неё кучей. Робер нашарил носовой платок, кое-как вытерся и помог Ламбросу, который в ответ пробормотал благодарность, смазанно поцеловал его в скулу и устроил голову на плече, крепко обнимая. Было странно, что они, два здоровых мужика, вообще уместились на узкой походной кровати, хотя обычно Роберу и одному тесновато было. Ламброс молчал, только прижимался так отчаянно, будто боялся, что Робер исчезнет. Робер молчал тоже. Понимал, что сейчас уже точно пора спровадить друга… любовника? кем они стали друг другу теперь? — в его палатку, омыться, выспаться и забыть об этой ночи. Отчаяние и счастливое спасение от смерти порой толкают людей на странные поступки… В голове было блаженно пусто, а тиски, сжимавшие сердце с тех самых пор, как он оставил Альдо, словно бы разжали безжалостную хватку. Ламброс поцеловал его за ухом и уткнулся носом в шею. Робер вдохнул… и не сказал ничего. И сам не заметил, как провалился в сон, точно в тёплую воду. Когда через несколько дней Ламброс пришёл к его палатке — он молча откинул полог.