сладость

— ты пахнешь… — тобой. так заводит, да?.. олли уверен: то, что он сейчас чувствует, нездорóво настолько, что просто пиздец, но видит Бог — если он от их грехопадений еще не устал, — это не он попросил алекси воспользоваться его парфюмом, едва выйдя из душа, и это не его вина в том, что горячая, бледная кожа каунисвеси приняла эти ноты, терпкие, пряные, островатые, так хорошо — на ней они звучат мягче, теплее и слаще, и сладость эту, густую и томную, хочется просто слизать; олли почти так и делает: запустив в еще влажные темные волосы руку, крепко сжимает их между пальцев и нерезко оттягивает назад, заставляя алекси выгнуть шею, капли его одеколона на которой как будто еще и не высохли — так сильно бьет по рецепторам аромат. — заводит, да. вкус на кончике языка едва ощутимый, больше чувствуется жар — и пульсация, гулкая и суетливая, крови во вздувшейся жилке, когда олли проводит вдоль ее контура; алекси от этой ласки, весь вздрогнув, вдруг тихо всхлипывает — и еще раз, только гораздо громче, когда олли оставляет под самой челюстью болезненный, яркий засос. — откуда ж в тебе столько блядства, любовь моя?.. а иначе как блядством поведение каунисвеси и не назвать — глухо постанывая от перемещающихся ниже грубых поцелуев, он подается всем телом навстречу и чуть трется о бедро олли пахом, и тогда полотенце, и без того еле державшееся на его пояснице, падает к его ногам, обнажая уже возбужденный член; притворно ойкнув, он облизывает дрогнувшие в ухмылке губы и, слегка прикусив нижнюю, повторяет движение еще раз — выглядит настолько похабно, что у олли просто дыхание комом в горле встает, — а потом ласковой, мурчащей почти интонацией спрашивает: — а ты о морали сейчас болтать будешь или растянешь меня наконец?.. болтать о морали мателе и правда не хочется — но и так быстро дать алекси то, чего он желает, тоже; покачав головой, он большим пальцем проводит по уголку его красивого тонкого рта, вопросом на вопрос отвечает: — а тебе уже не терпится меня в себе почувствовать? — и, дождавшись кивка и невнятного «мг-м», чуть отступает назад. — покажи, как. пояснять, что он имеет в виду, даже не нужно — алекси, едва он его отпускает, на колени не то чтобы опускается, а соскальзывает; ловко подцепив резинку его домашних штанов вместе с бельем, одним движением стягивает их до икр, взмокшими ладонями оглаживает снизу вверх бедра и поднимает на олли взгляд, прежде чем наклониться вперед и, медленно сцеловав с головки прозрачные капли, уверенно обхватить ее губами. — не торопись, — еле сдержав рвущийся из груди томный звук, хрипит матела, когда он в несколько быстрых движений вбирает почти половину его длины, и, одной рукой чуть надавив на затылок, второй аккуратно убирает за ухо упавшую ему на лоб прядь. — знаешь же, как мне нравится. а нравится ему размеренно и неспешно; нравится, когда алекси использует язык — «вот так, умница» — и пальцами сжимает ягодицы, когда сглатывает слюну звонко, а воздух втягивает шумно, давая понять, как тщательно для него старается, и когда, уже немного привыкнув, расслабляет узкое горло и берет так глубоко, как может, кончиком носа гладко выбритого лобка касаясь; нравится настолько, что он прикрывает глаза, сиплым шепотом грязно ругается и выдыхает: — хороший мой мальчик, — а когда внизу живота уже начинает собираться знакомое вязкое тепло, повторяет: — хороший, — и с трудом заставляет себя добавить: — достаточно. встань. рот у алекси, когда он поднимается, ало припухший и влажно блестящий, горячий-горячий — и олли просто не сдерживается от поцелуя: притягивает его к себе за загривок, и тот, жадно ему отвечая, к телу его весь льнет, руки под футболку сначала запускает, затем через верх ее стаскивает, по бокам, спине, торсу гладит, все самые чувствительные места невзначай как бы задевая, а потом отстраняется и, в грудь уперевшись, толкает. — ложись уже. я сверху, — выпаливает, а когда олли пытается возразить, прижимает ладонь к его губам. — теперь ты будь моим паинькой. глаза его, от желания потемневшие, алчным лоском сверкающие, смотрят при этом так пристально и тяжело, даже зло как-то, что матела все-таки слушается — и на постель укладывается; одобрительно хмыкнув, алекси на ощупь выуживает из ящика презервативы и смазку, недовольно хмурится, заметив, что последней осталось совсем немного, — «мне-то хватит, но я же напоминал!..» — и, усевшись поверх бедер олли, чуть ерзает: устраивается поудобнее. — ну что? позаботишься обо мне, м-м?.. позаботиться в полном смысле этого слова не удается — терпения у алекси так мало, что, несмотря на приглушаемые ласковыми поглаживаниями по пояснице дискомфорт и боль, он насаживается на тонкие пальцы сам; сначала сквозь сжатые зубы шипит: «да смелее, блять», — а потом начинает тихонько, невинно почти то ли постанывать, то ли поскуливать по мере того, как тугие мышцы расслабляются и принимают все еще очень осторожные движения олли все легче, а неприятные ощущения постепенно сменяются ненавязчивым, слабым, но быстро раздразнивающим удовольствием. — я готов, — едва ему становится уже совсем невыносимо, решает он сам и, когда матела пытается его удержать, обхватив поплотнее за талию, огрызается, почти рявкает: — руки! — а повежливее?.. — а для «повежливее» я слишком сильно тебя хочу, окей?.. окей. окей, потому что олли знает, что если алекси вот так срывается, это значит, что он уже правда на грани и концентрации ему не хватает даже на то, чтобы думать, прежде чем говорить; и было бы очень, конечно, неплохо сейчас его на спину опрокинуть и, на ухо грязное что-нибудь прошептав — «какая же ты у меня, любимый, дрянь», — выебать из него эту спесь, но нет, правда окей — олли только насмешливо фыркает и аккуратно выводит пальцы, напоследок немного их в стороны разведя: алекси и правда к нему готов; готов настолько, что, когда опускается плавно на его член, невнятное ругательство выстанывает так высоко и сладко, что от одного этого звука, кажется, уже можно кончить — и от того… — какой ты узкий, — вздыхает олли, руки укладывая каунисвеси на талию, и щеки у того от слов этих тут же вспыхивают так ярко, что он чуть наклоняет голову, чтобы прикрыть их жаркую красноту темными прядями; впрочем, когда им удается подстроиться под один темп, он уже сам раздраженно откидывает их с лица, и, хотя им обоим так хорошо, что сосредоточиться на чем-то, кроме ощущения тел друг друга, кажется невозможным, олли все же вглядывается в его тонкие, острые, наизусть уже выученные черты влюбленно и жадно, и ему не просто хочется — ему нужно сказать алекси: — мой красивый, — и одной ладонью выше скользнуть: напряженный живот, солнечное сплетение, грудь — твердый сосок меж пальцев он сминает, ареолу набухшую шершавой подушечкой указательного оглаживает, — шея, усыпанная багровыми следами его засосов; накрыть горло и несильно, едва ощутимо сдавить. — посмотри на меня. пожалуйста. и алекси, давясь судорожным выдохом, смотрит, и чуть улыбается уголками губ, и эти губы сразу приоткрывает: — сильнее, — прежде чем охнуть беззвучно, когда олли крепче сжимает пальцы обеих рук и насаживает его на себя. несколько таких резких, грубых движений — и алекси, в голос уже хнычущий, обхватывает свой член, произносит неразборчивое что-то, в дыхании захлебываясь собственном, и скоро кончает: очень громко — черт возьми, соседи их точно уже ненавидят, — весь выгибаясь и мелко дрожа. — сейчас, — прерывающимся, неверным голосом обещает, уже улегшись на мателу обессиленно, бедрами снова качнуть пытается и звонко всхлипывает, когда олли их обоих переворачивает: — тише. я сам, — и, в рот его искусанный чмокнув, толкается — несдержанно, быстро и жестко. …первые минут пять они не могут даже поцеловаться — лишь кончиками носов потеревшись, просто сплетаются в мокрых объятиях и молчат, вслушиваются в нежную, сладкую, расслабленную тишину; только олли, чуть отдышавшись, утыкается алекси в ключицу и шепчет: — тебе идет. — что именно? — усмехнувшись, переспрашивает тогда тот и запускает ладонь ему в волосы. — скакать на тебе? — нет… в смысле, да, это тоже. но я про запах. — дай угадаю… потому, что твой? — да. потому, что мой.